– Ты в порядке? – Кензи хватается за каменную плиту и забирается ко мне на крышу склепа.
Мои руки застывают в воздухе и опускаются, напряженно сжимая колени. Мне нужно произнести отрепетированную речь, но слова вязнут во рту, прилипая к зубам, будто желейные конфеты.
– Знаешь, – я поправляю на носу очки, – будь наши глаза устроены иначе, мы бы смогли видеть небо таким, какое оно есть. Фиолетовым. Но иногда наших ресурсов, чтобы разглядеть больше, попросту недостаточно.
Он садится на расстоянии, склоняет голову к плечу, и я продолжаю:
– Животные способны увидеть колебания солнца при любой погоде, даже если небо затянуто тучами. Такая особенность зрения называется поляризацией. А люди для этого придумали специальные очки. Ты, – поворачиваюсь я к нему, – не животное. – И тут же вношу ясность: – Конечно, если мы не говорим о биологической принадлежности к группе приматов, а выражаемся патетически.
– Эм… – Кензи хмурит лоб. – Наверное… спасибо?
– Наверное.
Я, довольный собой, постукиваю пяткой по стене склепа, и с нее в россыпь незабудок и мха осыпается мелкая крошка. Ромео забирается к нам и свешивает ноги слева от меня, придвинувшись опасно близко. Мою кожу с его стороны неприятно пощипывает, и я потираю руку от локтя до плеча, постепенно успокаиваясь.
– На языке умников это означает «ты не виноват». – Ромео кидает через меня травинки в Кензи. – В том, что Кеплер стал суперлавандером. По крайней мере, напрямую. Ответственность – дело иное. Ты ее понимаешь и сам.
Поднимается ветер. Я шмыгаю носом, развязываю узел из рукавов толстовки на животе и принимаюсь натягивать ее на себя.
– О, – открывает рот Кензи, пожевывает губу и отворачивается.
С взрослением понятие вины стало существовать со мной в параллельных плоскостях, но я заметил, что большинство нейротипичных людей этот процесс сопровождает всю жизнь. И из-за этого недуга они страдают почти так же, как из-за высокой температуры при заражении вирусом.
Почему-то добрые люди, которые сделали все возможное, склонны винить себя сильнее тех, кто в равной ситуации не приложил и ньютона силы. У меня есть концепция. Я назвал ее «взаимообратная теория виновности». Она звучит так: величина виновности, зависящая от сопротивляемости индивидуума агрессивной среде, прямо пропорциональна приложенным силам и обратно пропорциональна давлению социума извне. Но, как известно, у любого правила есть исключения…
Когда я рассказал о теории Кензи, он – этого стоило ожидать – ничего не понял. И я пояснил:
«Бывает, скажешь: “Ты не виноват”. И слова вызывают обратную реакцию. Человек еще больше закрывается в себе, думая, что его жалеют. Или напротив. Если бросить обвинение в лицо, то психика встанет в позу: “Неправда”! А чем добрее человек, который не в состоянии отгородиться от жестокого мира, тем вероятнее он подвержен самобичеванию. Взять злодеев. Они редко жалеют о содеянном, когда уничтожают целые города. Однако эти выводы не означают, будто не нужно пытаться утешить человека, испытывающего вину. Друзьям важна поддержка».
– Ромео выразил мою мысль верно, – бурчу я в ворот толстовки, протискивая через него голову. – Твоей вины в том, что суперлавандер пытается нас всех убить, нет.
Когда ткань обволакивает мое тело, защищая от воздействия внешней среды, мне становится комфортнее.
– Спасибо, – произносит Кензи едва слышно, и мне приходится прислушаться, но он уже возвращает свое обычное выражение лица и улыбается: – Кажется, я проголодался.
В подтверждение его слов мы слышим урчание. Мальчишки смеются, переговариваются о всяком малоинформативном, а я уношусь мыслями за пределы рощи. Настолько далеко, что перестаю чувствовать тело.
Долгое время в нежизни взломать систему было для меня не более чем вызовом. Научным экспериментом. Однажды, по глупости, я застрял в аптеке. Мне не понравилось, но любопытство оказалось сильнее страха, поэтому мои исследования продолжились.
В качестве испытания я отправлялся в разные точки Гровроуза. Измерял радиацию дозиметром, высеивал колонии микроорганизмов, собирал пробы и делал смывы. А однажды, отчаявшись – в духе самых нелепых фильмов про паранормальные явления, – взял с собой диктофон и записал тишину. Так странно я себя не чувствовал, даже болтаясь вниз головой, пока меня тряс рыжий Дрю.
Опыты шли один за другим. Под ультрафиолетом пурпур приобретал ядовито-зеленое свечение. Тепловизионная камера оказалась бесполезна, как и инфракрасный лазерный пирометр. Детектор электромагнитного поля выдавал отклонения, а в другие ночи ничего, выбивающегося из нормы, не происходило. Зато часы с компасом сходили с ума. До причин сбоев я докопаться не сумел. И от этой загадки в голове свербит практически не переставая, но, оказалось, не мне одному было интересно, что же запрятано под оберткой нежизни.
Ромео по собственной воле оставался в городе после рассвета лишь раз. В первые месяцы после воскрешения он забрался в церковь и ждал. Не знаю, чего хотел добиться этот мальчишка таким сомнительным экспериментом. Результатов измерений я от него не получил. Позднее выяснилось: он их и не делал. Не делал! Уму непостижимо.
С того света на этот мы вытаскивали Ромео, едва не лишившись сил. Вылезая из гроба, он заляпал мои кеды завтраком. После чего отходил неделю, валяясь в кровати, а я суетился вокруг, словно ученый над лабораторной мышью. По непонятной мне причине ему это не понравилось.
Голоса мальчишек вновь возвращаются. Они проносятся мимо склепа вместе с ветром и ускользают к могильным плитам. Небо меняет цвет. Проходя через более плотные слои атмосферы еще до преодоления горизонта, солнечные лучи окрашивают его в розово-фиолетовые оттенки, рассеивая больше коротковолнового света. Когда солнце поднимается выше, его свет становится ярче и переходит в красно-оранжевый спектр. Каждый рассвет уникален и зависит от множества факторов. Я начинаю их перебирать, но Кензи спрыгивает в яму и орет:
– Началось! Началось!
Неохотно я спускаюсь на землю и мечусь от могилы к могиле, пока не останавливаюсь между обеими ровно посередине. Хотя заявлять такое в состоянии паники – весьма опрометчиво, ведь никаких измерений я не проводил, а мой глазомер оставляет желать лучшего. Я опускаюсь на траву и зажимаю уши руками, но даже это не помогает заглушить грохот.
Сперва трясутся гробы, и земля под ногами вибрирует. Звук навевает отголоски прошлого, когда к соседям ломились «Райские змеи». Папа велел мне закрыться в комнате и не выходить. Услышав выстрел, мама расплакалась. Полиция приехала только через час, и нас допрашивали по очереди.
От офицера пахло крепким кофе, сигаретами и немытым телом. Он задавал нелогичные вопросы, будто мы преступники. Раздражался, если я молчал. Давал оценки моим реакциям.
В мельчайших деталях я описал ему увиденное, но этим, кажется, только разозлил. Терпение офицера, точно пузырь из его жвачки, лопнуло. Он встал из-за стола и вышел на крыльцо, громко хлопнув дверью. Родители, обнявшиеся в углу дивана, вздрогнули.
Папа разозлился, узнав, что я рассказал правду. Про то, как чернокожий мужчина крупного телосложения убегал вверх по улице и на ходу выкинул трудноразличимый предмет в мусорный бак. Мама расстроилась тоже. Но становиться разочарованием семьи мне было не впервой, поэтому я принял события той ночи за норму, не выбивающуюся из привычного хода вещей. В отличие от кладбища…
Оно, заявляя свои права, выталкивает меня из прошлого. Сквозь шелест взметнувшегося ветра разносятся глухие удары и болезненные стоны. Они пробираются ко мне из самой глубины, и я застреваю в них, словно в гробу. Сгораю изнутри и, распадаясь на частицы, уношусь прочь вулканическим пеплом. Рассыпаюсь, не в состоянии снова стать цельным. Перед глазами мелькают кадры из передачи про вулканы с National Geographic. Когда лава извергается, я зажмуриваюсь и закрываю уши руками, тараторя законы планетарного движения Кеплера:
– Планеты вращаются вокруг Солнца по эллиптической орбите. Линия, соединяющая планету с Солнцем, образует равные площади через равные промежутки времени…
Меня выбрасывает в открытый космос, а в космосе мой крик никто не услышит. Никто не придет на помощь. Это настолько пугает, что мне приходится заставить себя потянуться к телесности, подобно атомам антивещества, влекомым к Земле.
– Тяну! – доносится знакомый голос, а за ним раздается сильный кашель. – Уиджи! Дыши. Давай… Не засыпай! Иначе я тебе искусственное дыхание сделаю, и меня тоже вырвет!
– Только попробуй, – хрипит Уиджи. – Я тебе ногу сломаю, придурок.
– Сколько пальцев показываю?
Уиджи сипло отвечает:
– Пошел ты!
– Только с тобой, – узнаю я смех Ромео, и мое сознание постепенно проясняется.
Когда я открываю глаза, небо приобретает сине-лиловые оттенки, а тучи растекаются над Гровроузом, будто разлитые рыжим Дрю краски на моем итоговом проекте под громким названием «Научное обоснование невозможности существования Вселенной игр Mass Effect».
Мне пришлось переделывать испорченную работу за ночь. Я прочел доклад перед всем классом, гордый своим исследованием. После этого Кензи не разговаривал со мной неделю. Это его любимая игра, и, будучи предвзятым, с моими логичными доводами он в корне не согласился. Свои аргументы привести не смог, и я обозвал его твердолобым, хотя к подобному оскорблению и относился со скепсисом, ведь лоб твердый у всех…
Люди, как я изучил методом наблюдения, часто поддаются эмоциям в ущерб логике. Папа называл это «упрямством», и именно я, с его точки зрения, был упертым с детства. Мы долго спорили. Поскольку представленные им аргументы не соответствовали моей парадигме, я с ним в корне не согласился. Он улыбнулся и вечером пересказал наш спор за ужином. Оливки были невкусные, поэтому я выковыривал их из салата. Мама смеялась. Когда тот же салат поставили передо мной на следующий день, пришлось сразу отодвинуть тарелку подальше. Лишь бы родители снова надо мной не смеялись.