– За фиолетовый цвет, – Грейнджер роется по карманам своих джинсов, – в крови у некоторых видов беспозвоночных отвечает белок гемэритрин. Например, у кольчатых червей.
– И? – Базз вздергивает бровь, не донеся попкорн до рта. – К чему это?
– Подумал, вам будет интересно знать.
– То есть никакой мудрости не последует?
Между бровей Грейнджера залегает морщинка.
– Нет.
– Нет? – переспрашивает Базз.
– Нет.
– А если ты, – я накручиваю выпавшую из толстовки нитку на палец, – и правда укусишь кого-то из нас? – Тут же поднимаю ладони вверх. – В крайнем случае.
Уиджи с громким стуком закрывает ящик со столовыми приборами и разворачивается, скрестив на груди руки. Передник с уточками на ком-то из мальчишек еще никогда не выглядел настолько неуместно.
– Исключено.
– Как знаешь, – бубню я в пустоту, ощущая себя лишним, подобно «Андромеде» в серии Mass Effect. – А что будем делать, если суперлавандер появится здесь? Если Грейнджер видел его на кладбище, то и мое видение в коридоре после отключения генератора могло быть реальностью.
– Фантом, который сразу исчез? – со скепсисом спрашивает Базз. – Сомнительно.
Я пожимаю плечами:
– Паранормальщина.
– Мы могли бы попробовать его уничтожить. – Грейнджер достает из кармана моток проводов, а затем болты и клубки пыли с невнятным мусором. – Я доделываю ультразвуковые усилители. Они будут более мощные, чем собачьи свистки.
– Но ведь на ультразвук реагируют только псы, – чешет затылок Базз.
– Верное утверждение. Поэтому нам нужно его активировать, ведь по своей сути он – лавандер с фичами. – Грейнджер поднимает глаза к мигающей лампе под потолком. – И раз суперлавандера насыщают наши страхи, то высока вероятность трансформации.
Базз морщит лоб:
– Да что-то он не активировался до сих пор, а мы уже несколько раз применяли к нему силу.
Ромео хлопает пачкой безглютеновых чипсов – и все вздрагивают.
– А преодолевать травму с помощью рефлексии никто не планирует?
Мы поворачиваем к нему головы и молчим, будто он сморозил самую большую глупость на свете.
– Ладно. – Он убирает волосы обручем. – Напролом так напролом.
За время пребывания в нежизни я понял простую истину: горе у всех одно, но проявляется оно совершенно по-разному. Одни сразу после утраты собирают все вещи близкого человека и выносят их на свалку. С глаз долой! Другие – напротив. Каждый день проходят мимо застывших во времени экспонатов, изредка сдувая с них пыль.
И все это нормально. Уж поверьте моей суперэмпатии. Внутри у потерянных людей – черные дыры. Только кого-то – взять мою мать – они пожирают изнутри, а кто-то сам становится черной дырой, снедаемой горем, и поглощает всех вокруг. Грейнджеру бы такое сравнение понравилось.
Он пример для подражания и пример точно уравнение, которое вроде и состоит из знакомых переменных, но решить его ты не можешь. Всегда завидовал тому, как он задумывался, а потом поправлял очки и выдавал заумную трехслойную фигню. А я эти слова, будто флешбэки, вспоминал весь оставшийся день: когда чистил зубы или задумчиво перелистывал страницы книги.
– Узкоглазый урод, – кричит мне лавандер с лицом моего одноклассника рыжего Дрю, когда мы с Грейнджером и Баззом проезжаем мимо его дома.
Угораздило же нас жить с ним через участок. К счастью, отец Дрю – вскоре после моей смерти – получил повышение, и они всей семейкой укатили на Аляску. Помню, в средней школе он взял за привычку пускать газы в мой портфель. К чему это я рассказываю? Если ледники начнут таять быстрее обычного, мы хотя бы будем знать, по чьей вине.
– Пошел ты, Дрю. – Я показываю ему средний палец, и мой обидчик застывает в изумлении.
Нажимаю на тормоза. Не хватало еще, чтобы Дрю превратился в пурпурного слизня и сожрал нас всех разом. В конце концов, у меня под кроватью припрятана пачка начос, и в мои сегодняшние планы входит с ней расправиться.
Дрю стряхивает оцепенение:
– Чё сказал, урод?
Базз улыбается, передавая мне биту, и я с радостью ее забираю. В темноте пурпурные глаза Дрю кажутся еще меньше, чем есть на самом деле, а нелепая футболка, давно вышедшая из моды, вызывает лишь смех. Я замахиваюсь, словно собираюсь отбить не мяч, а его голову:
– Повторить, придурок?
Дрю кричит:
– Мама! – и убегает, растворяясь в тумане. В траве остаются пурпурные следы.
– Видишь, иногда нужно уметь давать отпор, – щелкает меня по лбу Базз, и я пихаю его под ребра, а потом сожалею. Ведь те еще не зажили. Мальчишек, застрявших в городе до рассвета, кладбище перемалывает, точно мясорубка.
– Спасибо, сенсей, – я возвращаю ему биту и снова сажусь на велик. – То-то мы без твоего совета не поняли.
Базз чешет затылок:
– Чё сказал, дурень?
Я громко хмыкаю:
– Вас, громил, в одной школе придурков учили разговаривать?
– Тебе конец! – Он забирается на сидушку своего велосипеда, но я уже далеко.
«А ты попробуй догони!» – крикнула бы дерзкая версия меня, но лимит смелости, похоже, на сегодня исчерпан.
Самое паршивое, что травма, даже если ты с ней справишься, может проявиться снова. «Лавандеры не уходят навсегда» – так написал один из мальчишек на нашей стене. Предположим, Грейнджер смог побороть одного из них в супермаркете, но это не означает, будто травма не вернется однажды – опаснее и злее.
Такое случалось со мной не раз, но один эпизод запомнился отчетливее других. Мне удалось переступить через болезненное событие – кому Грейнджера. Я испытывал страшную вину, поскольку не был с ним рядом, чтобы предотвратить трагедию. И его лавандер долго преследовал меня, шепча, точно в фильме ужасов: «Это все ты… ты…» А происходило это в доме Грейнджера, поэтому я старался к нему не приближаться. А в одну из ночей меня накрыла удушающая паника, когда лавандер помахал нам в окно. Если б не Уиджи, то я вряд ли бы справился. Умеет же он давать раздражающе мудрые советы.
Как сейчас помню. Мой покореженный велосипед стоял у забора. Ровно на том же месте, куда я его притащил от школы. Уиджи на него показал и сказал:
– Вот, глянь. Что видишь?
Я посмотрел: два колеса, клаксон, рама, руль и – прошу заметить! – не девчачья, а очень даже мужественная корзинка.
– Вижу, меня ждет лекция.
Уиджи усмехнулся и поскреб велик.
– Проржавел. Ржавчине потребовалось время. И тебе оно нужно. Но не для того, чтобы прийти в негодность. Наоборот. Не дай этим ядовитым сожалениям тебя разъесть. И сам, – Уиджи ткнул двумя пальцами мне в лоб, – себя не запускай. Погрустил и дальше поехал. Так далеко, насколько сможешь. Потом снова привал. Договорились?
И я понял. С того дня так и поступаю: даю себе право на передышку. А раньше бы бежал марафон и винил себя за любое промедление. «В этой жизни главное – не останавливаться, чаг ын сэ», – твердила бабушка, закладывая в меня шаткий фундамент тревожности.
Хочешь не хочешь, но из-под родительских установок без борьбы не выбраться. Семья укладывает их в голову ребенка – пускай и с любовью – кирпичик за кирпичиком. Только во взрослую жизнь ты выходишь не законченным зданием. В лучшем случае – набором из мешанины чужого опыта. Проектом, нарисованным не инженерами, а простыми людьми без диплома с отличием по специальности «Родитель». Нет школы мам и пап, где бы обучали проектированию детей. И с каждым годом из всей этой кучи непонятных загогулин приходится отбрасывать все ненужное, вести пересчеты и латать бреши, лишь бы здание устояло.
И я родителей не виню. Они привыкли жить так, как умеют, им трудно понять, каково это – по-другому. Ведь нет ничего сложнее, чем преодоление себя. Менять затвердевшее – будто ломать плохо сросшийся перелом. Этот вам не лепить личность из податливой глины!
Уверен: разглядывая сегодня потолок, буду снова и снова гонять в памяти момент с Дрю. Всяко лучше, чем видеть Кеплера, тянущего ко мне руку. Слышать хлюпающие звуки. Ощущать мороз по коже, когда свет в мотеле гаснет. Вы не подумайте: я не заржавею, подобно велику на моем заднем дворе. Вот отдохну и дальше поеду.
Одного не пойму: почему, даже избавившись от вины из-за Грейнджера, я до сих пор иногда замечаю лавандера в виде его силуэта? Докопаться бы, да сил уже нет. А Грейнджер молчит, словно воды в рот набрал. Повторяет как заведенный: «Никто не виноват».
Проезжаем втроем мимо его лазурного домика, и я вновь заглядываю в окно, но в этот раз там… никого. Паранормальщина. Говорю же!
При виде своего забора с торчащими между колышками кустистыми розами на душе становится так светло, будто ночь отступила, а туман рассеялся. У калитки стоит лейка, которую помню со времен начальной школы. Взяв пример с отца, я наполнял ее доверху и помогал маме поливать клумбы. Естественно, расплескивая половину воды по пути.
Позднее появился насос со шлангом, но лейку мама выбросить не решилась. До сих пор ведь надрывает спину, приговаривая: «Цветы похожи на детей. Они чувствуют вложенный в них труд и растут здоровее». Бабушка по тому же сомнительному принципу до самой смерти мыла посуду руками, хотя отец давно купил нам посудомоечную машину.
– Выпусти Чоко. – Базз потирает ладони и, сложив их лодочкой, выдувает в них облако пара. – И если чё, знаешь протокол. Верещи.
Пропускаю мимо ушей его подколку и надеваю поверх толстовки куртку. Блокнот, насколько бы голым я себя без него ни чувствовал, после инцидента с Кеплером с собой не ношу. И впредь не стану. Он проклят и приносит одни несчастья. Уверен.
– Кензи, – останавливает меня Грейнджер. – В школе, когда мы стали общаться…
– Дружить, – закатываю я глаза. – Называй ты вещи своими именами.
Он поправляет очки, изучая, по-видимому, структуру асфальта.
– Когда мы стали общаться, со временем рыжий Дрю от меня отстал. Почему? Не вижу корреляции между событиями.