До восхода солнца я вожусь в магазинчике при заправке. Марлин наматывает круги по аквариуму, выпрашивая корм, а фильтр успокаивающе булькает. На импровизированном рабочем месте, где раньше стояла касса, разложены мои инструменты. У металлической сетки, где когда-то висели жвачки и шоколадки, стоит осциллограф, подключенный к хлипкой розетке. Монитор показывает волновые колебания ультразвука, и прибор издает монотонный писк.
Для своего эксперимента я перепробовал разные схемы. И все они оказались неудачными. Если сначала процесс приносил удовольствие, то сейчас, стоит воспроизвести в сознании электросхему из цепей питания, у меня урчит в животе, словно я съел целую гору оливок.
Ультразвуковые микрофоны лежат в запечатанной упаковке. Опытным путем выяснилось: они отрицательно реагируют на статику, поэтому пайка с заземлением пошла не по плану – и несколько из них пришли в негодность.
Холодильник с напитками дребезжит у стены. Мы с Марлином осуждающе на него смотрим. По крайней мере, я точно. Над моим столом горит энергосберегающая лампочка. В полутьме в стекле холодильника отражаются колебания осциллографа, а полки внутри забиты всевозможными лимонадами с таким уровнем сахара, что в прошлой жизни я бы сразу лег в гроб.
Хотя я и тогда не особо увлекался сладкими напитками и вредной едой. Предпочитал в забегаловке вместо картошки фри заказать сельдерей с соусом блю-чиз и плевать хотел на насмешки в сторону моих «дедовских вкусов». Влиял ли диабет на мой выбор еды? Не могу сказать наверняка. Зависимость от инсулина и ограничения вынуждают становиться ответственным. А для окружающих ответственность часто равняется скуке.
Я зеваю во весь рот и потираю уставшие от долгой работы глаза. Между делом заходит Базз и приносит макароны с сыром. Съедаю их на автомате, забыв отнести тарелку в мойку сразу, чтобы та не засохла. Утро делает всех мертвых мальчишек сонливыми, а меня – еще и забывчивым. Рассвет отбирает у нас силы.
Когда солнечные лучи дотягиваются от окон до кассовой зоны, я выключаю свет и решаю немного поспать. Самую малость. Укладываюсь на рюкзаки в углу, натянув до подбородка кожаную куртку Уиджи, и засыпаю – под журчащие пузырьки воздуха в аквариуме, гул холодильника и собственное ровное дыхание.
Пахнет гарью. Пожарная сигнализация режет слух, точно бритвой. Я с трудом разлепляю тяжелые веки, вскакиваю и, путаясь в мыслях, спросонья хватаюсь за все подряд. Перед глазами – непробиваемая стена мрака. Ступаю нерешительно, теряясь в пространстве. Ищу опору и упираюсь в полку с припасами. С нее падает, судя по звуку, картонная коробка – и оттуда высыпается содержимое, хрустящее под подошвой подобно осколкам стекла.
Загораются потолочные лампы. Так ярко, словно болид[57] свалился на Землю. Свет врезается в меня и выбивает из равновесия. Я зажмуриваюсь, прикрывая лицо ладонями. Когда зрение возвращается, первым делом вижу рассыпанные цветные колечки хлопьев, которые так любит Ромео. Слышу крик, но бросаюсь их подбирать, разделяя на зеленые, синие, розовые, оранжевые…
– Один, два, три, пять, восемь зеленых, – складываю я их горками. – Тринадцать, двадцать один…
Раздается треск, и я поворачиваюсь в его сторону. У кассовой зоны дымовая завеса. Летят искры, а потом всё схлопывается. Исчезая под прозрачным куполом, пожирая звуки и запахи.
Передо мной появляется лицо Кензи: глаза распахнуты; губы двигаются; волосы растрепаны. Он показывает на выход, тянет меня за рукав, и я бегу от него прочь. Мечусь между стеллажей, как ребенок, потерявший маму в супермаркете. Паника кусает за пятки. Из-за дыма выступают слезы, а горло саднит.
Меня отталкивают. Я прижимаюсь спиной к стеллажу. Мимо – шальной молнией – проносится Уиджи. Он забегает в подсобку и появляется оттуда с огнетушителем в руках. Весь мой многомесячный труд покрывается белой пеной, будто синоптики ошиблись в прогнозе погоды и за минуту выпала недельная норма осадков в виде снега.
Мое тело немеет. Лишь легкое покалывание в кончиках пальцев и тяжесть в ногах напоминают, что я еще жив. Язык опух и с трудом помещается во рту. Кажется чужеродным и стук сердца в груди. Он нарастает вместе с окружающим меня хаосом, и мир, точно мыльный пузырь, лопается. Фотоны света врезаются в мое лицо, а звук распространяется в среде болезненно громко, переходя в звон. Я зажимаю уши руками и бью по ним несколько раз ладонями.
– Где-то допущена ошибка, – меряю я шагами периметр комнаты, пока Базз открывает нараспашку двери. – Между стоками выходных транзисторов высокое напряжение. Я ошибся в расчетах? Дело в дросселях?
Кензи что-то бормочет, но я не слышу и пытаюсь найти коробку за завесой дыма у кассы. Когда нахожу, то внимательно вчитываюсь в маркировку:
– Недостаточное активное сопротивление?
Я кашляю, задыхаясь, и Базз подталкивает меня вперед.
– Ну же, умник! Давай. Тут дышать нечем. Проснись уже!
В потоке гипотез я совсем теряюсь и даже позволяю себя вести. И вдруг в мозгу щелкает: «Проснись». Проснись? Что, если…
Слова наскакивают друг на друга, спотыкаются о мысли и тонут в тревоге:
– Импульсное напряжение увеличилось, и излучатели перегрелись? Мне стоило поставить резисторы. Почему я не поставил резисторы?
Шлепаю себя по щекам. Тяну за волосы.
– Зачем? Зачем ты уснул?
– Эй, – касается моего плеча чья-то рука.
Я отпрыгиваю от нее, как от огня, и срываюсь прочь сквозь нависшие по обе стороны стеллажи. Скорее к безопасному месту. Продираюсь к выходу, подобно Земле, проходящей через обломки льда и камней, оставленных кометой Свифта – Туттля. Ночь принимает меня в объятия прохлады. На контрасте с ней мои щеки полыхают, и я ощущаю себя частью шлейфа – пылевой частицей. Мельчайшей песчинкой, сгорающей в земной атмосфере.
Грудную клетку жжет изнутри. Я бегу к мотелю, и каждый вздох дается через силу, словно по альвеолам течет раскаленная магма. С облегчением мои пальцы впиваются в перила лестницы, и та скрипит, сопротивляясь. Я взбираюсь, не обращая внимания на догоняющие меня крики.
Когда ноги касаются крыши, мое учащенное дыхание постепенно выравнивается, но голова от перенасыщения кислородом кружится. Город подмигивает мне гаснущими и вновь загорающимися окнами. До крыши доносится скрежет билборда, и он впивается в мои барабанные перепонки. Царапает каждую клеточку в теле, вынуждая закипать.
Закрываю уши, но звуки не смолкают. Ветер свистит за спиной, пробирая до костей. Тьма обволакивает. Давит и путает. Вывеска мотеля резко мигает перед глазами, и я царапаю кожу в попытке добраться до черепа.
Слишком громко.
Слишком ярко.
Слишком.
– Грейнджер!
Узнаю в полутьме Уиджи и пячусь.
– Нет, нет, нет. Уходи! Я все испортил.
– Это… – Он поднимается на крышу и пытается отдышаться. – Это перепад напряжения. Твоей вины в этом нет. Слышишь?
– Перепад… напряжения? – Я убираю ладони от ушей и разворачиваюсь к нему лицом. – Это сомнительное утверждение.
– Да, генератор накрылся. Надо починить. Спускайся.
Уиджи делает шаг ко мне, а я – два назад. Звездное небо отражается в скопившихся от дождя лужах там, где просела обшивка крыши, и падающая звезда перескакивает из одной зеркальной поверхности в другую.
– Коэффициент отражения света зависит от угла падения, а еще, – я поднимаю палец вверх, – от его поляризации.
– Поляризации? – переспрашивает очевидное Уиджи.
– То есть от направления колебаний вектора электрического поля.
Лестница вновь скрипит, и из темноты появляется макушка Кензи.
– Эй! Ты нас всех…
Я неосознанно смещаю пятку назад и поскальзываюсь на мокром брезенте, а затем… Не чувствую ничего. Только воздух под стремительно клонящейся назад спиной. Гравитацию. Мозг посылает сигнал в мышцы – и руки взмывают вверх в поисках опоры. Координация нарушается.
– Грейнджер! Грейнджер! – сливаются в какофонию голоса.
Сила моего удара о землю будет зависеть от массы тела и скорости его движения. Собираться обратно, точно трансформер, и сращивать кости будет болезненно. Очень.
– Руку! – кричит Уиджи. – Дай мне руку!
Все замедляется. Мимо, как бегущей строкой, пролетают слова Базза, сказанные мне однажды на крыше: «Гравитация – это, конечно, штука важная. Но ты там это… Не забывай, что тебя на ногах держит». «И что же» – скептически спросил я, ожидая услышать глупость вроде «клей на подошвах». Так надо мной подшутил рыжий Дрю, но мне было не до смеха. А ответ Базза меня удивил: «Дружба, что ж еще? Тебе не дадим упасть мы. Не забывай об этом, лады?»
Странный он мальчишка. Я ведь ничего не забываю. Пора бы и ему запомнить…
Перед глазами появляется Уиджи. Он тянется ко мне, крича мое имя, а за его спиной ночное небо разрывают метеоры, проходящие через атмосферу Земли. Их хвосты отражаются в глазах Уиджи, точно фейерверки, и я протягиваю к ним руку.
Рывок – и все смешивается: звезды, метеоры, мысли.
Я оказываюсь на крыше, а передо мной, хватая ртом воздух, сидит на коленях Уиджи. Он до боли сжимает мою ладонь, а лицо – белое, как пожарная пена.
– Ты… – дрожит его голос. – Ты чуть не умер.
Очки сползли с переносицы, и я поправлю их костяшками пальцев.
– Технически…
– Заткнись, придурок. Просто заткнись.
Ветер гуляет по крыше мотеля, ероша наши волосы. Приносит с собой аромат роз и предчувствие перемен. Я отрываю взгляд от дрожащих плеч Уиджи и выглядываю ему за спину.
Кензи стоит в десяти шагах от нас. По его щекам текут слезы. Во рту появляется привкус оливок, и мою руку в области соприкосновения кожа к коже с ладонью Уиджи покалывает, но я ее не отнимаю. Когда на губах ощущается солоноватый привкус, понимаю, что – по какой-то неведомой причине – плачу тоже.
Radiohead – How to Disappear Completely
Ночь укрывает нас одеялом. Кометы вспыхивают и, сгорая, гаснут. Мы впятером сидим на крыше, свеси