жет. После смерти брата он совсем потух. Замкнулся и хватается за любую командировку. Лишь бы убраться из дома подальше. Я его не виню. Мог бы сбежать от самого себя, давно бы надел любимые кроссовки и рванул, покуда хватило бы сил. А их теперь мало. Хватит разве что до кладбища…
Вдалеке гремит гром. Молния рассекает небо надвое, и я обнимаю себя за плечи, спасаясь от холода. На остановке безлюдно. Я сажусь на скамейку, облокачиваюсь, вытянув ноги, и задираю голову к мутной стеклянной крыше. Дождь барабанит по ней, размывая тучи. Выглядит так, будто я снова надел очки умника, как когда пытался его пародировать. Кто бы мог подумать, что он меня в смертельном марафоне обгонит…
Из стены воды появляется темная фигура. Парень вздрагивает, а я бы и дернулся тоже, да устал. На нем кожаная куртка. Под ней – спортивный костюм с тремя полосками на лампасах, в руке бита. При виде нее сил покрепче сжать очко у меня хватает. Он оглядывает меня с ног до головы и садится на другой конец скамьи.
Нэджи. Так его звать. Учимся в одном потоке, но он на своих ошибках, похоже, нет. Вступил в «Райских змеев» и увеличивает число приводов в полицейский участок, как счет на табло. И каждый раз умудряется соскочить – отмазывают. Не помню, чтобы мы с ним и словом перекинулись. Он из тех парней, кто своим молчанием может заставить весь класс выйти из кабинета или голубей – обделаться. Насчет второго не уверен, но знаю наверняка: такие парни непредсказуемы, поэтому я с ним ни в поле срать не сяду, ни в разведку не пойду.
– Паршивый денек? – буднично интересуется он, не глядя в мою сторону.
Черные волосы облепили его лицо, точно болотная тина, а кожа бледнее, чем у меня после бега с препятствиями. Ненавижу прыгать, поэтому баскетбол, уступив футболу, отвалился сразу.
Я изучаю биту, оставленную в зоне моей досягаемости, и с промедлением отвечаю:
– Полный мертвяк.
Похоже, Нэджи на мой счет не переживает, хотя выгляжу я внушительно. Вернее, выглядел. Да и чего одному из «змеев» опасаться зомбака, который не сможет пробежать и ста ярдов по полю без одышки.
В первый и последний раз между мной и бандой завязалась потасовка на парковке закусочной. Я им тогда хорошенько навалял. Потом, правда, мне сломали пару ребер и откололи часть переднего зуба, но из уважения к моим спортивным достижениям дальше не пошли.
Родители велели не писать заявление, а я их – упрямый до мозга костей – не послушал. В результате коп почти сломал мне пару пальцев прямо в отделении. В носу до сих пор стоит запах пота, кофе и звук лопающейся жвачки, когда к тебе наклоняются, выдохнув дым в лицо, и четко дают понять: не суй свой нос, если не готов сдохнуть за свои убеждения.
В тот день я понял: город сгнил и держаться за него смысла нет.
Нэджи достает из кармана куртки наушники и распутывает провод, а тот прочно завязался в тугой узел и не дается.
Я ему киваю:
– Крутая бита. Дашь подержать? На ней автограф…
Не успеваю договорить, как он мне ее протягивает. Глаза полуприкрыты, а радужка впитала в себя все грозовые тучи разом. Я беру биту и ощущаю вес. Не тот, который физический, а тот, что приходит с грузом ответственности. Провожу пальцами по потертому автографу, и мои губы невольно растягиваются.
– Хочешь? Подарю. – Он поворачивается ко мне, и улыбка сползает с моего лица.
Я изгибаю бровь:
– Чтобы держать в страхе город?
Нэджи пропускает колкость мимо ушей и выплевывает слова, будто пропускает их через измельчитель:
– Бери. Дарю.
– В смысле? – Я пялюсь на биту, и рука с ней повисает в воздухе.
– В прямом. – Он затыкает одно ухо громкой музыкой, а провод со вторым наушником болтается в клубке.
– Знаешь, давно ведь изобрели затычки с такой штукой под названием «блютус».
Над нами громыхает небо, и верхушки деревьев, шелестя листвой, склоняются под порывами ветра. Нэджи оглядывает меня, точно американский психопат свою будущую жертву – безэмоционально. Я старье не смотрю, но по мемам тот образ запомнился мне хорошо. Жуть. Если он сейчас улыбнется, могу ведь и завизжать.
– Хотя вы же, – я прокашливаюсь, – наверное, их и изобрели.
Он приглушает музыку:
– Мы?
– Ну, азиаты. Вечно придумываете… всякое.
Нэджи на секунду отворачивается – мне наверняка чудится, – чтобы ухмыльнуться. Но обратно поворачивается с осуждающим выражением на лице. Я почесываю затылок:
– Наверное, это прозвучало расистки…
– Прости, я не очень понимаю по-английски, – показывает он на свое ухо.
Краска бросается в лицо.
Откуда ж мне было знать…
– Какой же я невежа! Прошу прощения.
– Ты нанес мне глубочайшее оскорбление, – Нэджи еле сдерживает смех. – Такое у меня на родине потянет на сэппуку[58].
До меня медленно доходит:
Он говорит без акцента!
– Издеваешься? – Я скрещиваю на груди руки и отворачиваюсь. – Да меня обмануть так же легко, как ребенка. Низко.
– Без обид. Не ожидал, что стереотипы про спортсменов не стереотипы.
– Это ты на мой ум намекаешь? – гневно спрашиваю я, чем еще сильнее веселю Нэджи.
– А если да, ты мне… врежешь?
Я кошусь на него и на биту рядом со мной:
– Мы в разной весовой категории.
О сказанном тут же жалею. Выгляжу я, должно быть, жалко. Мышцы сдулись. Под глазами залегли синяки, а щеки впали. Ощущаю на себе его взгляд, но прячу глаза, уставившись на собирающиеся в ручьи лужи.
– Ты ведь тот квотербек, которому пришлось уйти из-за болезни?
– Ага. – Я ковыряю краску на скамейке.
Нэджи отключает звук в плеере, и из-за возникшей неловкости шум дождя становится обманчиво громче.
– И насколько все серьезно?
Раздумываю: сказать правду или увильнуть. Обычно я лгу. Люди обожают слащавые истории про выздоровление и совсем не любят, если им говорят обратное. Они сразу оглядываются себе за спину, будто кто-то их внезапно позвал. Давятся неловкостью и лепят из слов несусветную чушь. Но в этот раз врать нет сил. Усталость подобралась так близко, что впервые с тех пор, как я узнал о диагнозе, мне становится плевать на все чувства, кроме своих.
– Я умираю, – произношу и сам удивляюсь, насколько сильно это отличается от «болею».
Тяжелое признание падает между нами. Обрушивается, точно циклон на город. Я прячу руки в карманы толстовки и сжимаю их в кулаки, сдерживая дрожь. Хочется вскочить и побежать на поиски ближайшего подвала. Укрыться там, будто меня преследует не неловкость, а огромный торнадо. Когда приближается автобус, я почти расслабляюсь. Не хватало еще вляпаться в диалог с «Мне жаль». Хуже только «Сочувствую» или мое любимое – «Все будет хорошо».
Автобус подъезжает, рассекая лужи шинами. Я поднимаюсь со скамейки, не глядя на Нэджи, и направляюсь к распахнутой двери. Он, кажется, идет следом, а потом шорох подошвы пропадает. Темнокожий водитель в фуражке задорно постукивает по рулю в такт песне, а пассажиры оживленно обсуждают последние новости. Вставляю карту в слот валидатора и бросаю взгляд через плечо.
За мной – одинокая остановка с битой. Я выглядываю наружу и вижу удаляющийся силуэт Нэджи.
– Эй! – кричу ему я, и он останавливается. – Ты не едешь?
Его руки в карманах, а воротник куртки поднят.
– Иду увольняться.
Я открываю рот, но не успеваю ничего спросить. Нэджи скрывается за стеной дождя, оставив на остановке незаданные вслух вопросы и биту.
Мою биту.
Глава 15. До, ре, ми, фа, соль…
Jnthn – I Pissed Somebody Off
Моя мама никогда меня не обнимала…
Так я бы начал очередную главу своей жизни, но давайте оставим это дерьмо за порогом и сменим слезливый трек на мотивчик повеселее. На этот раз.
The Strokes – The Adults Are Talking
Уже лучше.
Кензи, знаю, ты прослушаешь все мои кассеты для книги. Будь добр, попроси Уиджи изобразить мой портрет для обложки рабочей стороной, иначе я вас с этого и с того света достану. Меня он не слушает и постоянно угрожает сломать какую-нибудь кость (каждый раз новую). Чокнутый тип.
Спасибо.
Тучи расходятся на горизонте, но дождь продолжает накрапывать. Генри укрывает меня пышной кроной, а гитара в руках унимает внутреннюю дрожь. Я сижу, крепко держась ногами за ствол дерева, и перебираю струны, стараясь заглушить тревогу. Выходит фальшиво. Неизвестность пугает, но знать финал, пожалуй, было бы даже страшнее. Зато есть надежда, что нежизнь меня не вычеркивает, как Кензи – неудачные строчки из своей истории, или не выбивает с поля, как Базз – мяч.
Разговор о моем исчезновении выдался тяжелым. После него я долго стоял у «Стены Посланий», ощущая себя новеньким в школе. Тем, кому забыли выдать инструкцию, схему кабинетов и расписание занятий. Долго рассматривал каждый дюйм, пытаясь отыскать ответы, хотя заранее знал: их на стене нет.
На ней между пожелтевшим лотерейным билетом и запечатанной валентинкой черным маркером написано: «Если близкие, с которым связан жаждой, покидают город, мальчишка становится прозрачным и уходит». А сбоку – знак вопроса и подпись: «Но куда?»
Когда стало совсем невыносимо гадать о своей судьбе, я ушел к себе в комнату. Залез на кровать и вслушивался в каждый шорох, будто смерть могла постучаться в мою дверь. Вскоре мотель затих, убаюканный шумом генератора и стучащими по крыше каплями.
Мальчишки разошлись. Отгородились невидимой линией, через которую – негласно – нельзя переступать другому. Заперли двери. Поверили, что если зажмуриться, то проблема исчезнет. Не отыщет под одеялом и не утащит туда, где больнее всего. В реальность.
Мне эти механизмы знакомы.
Притворство – пилюля для выживания, и я ей давлюсь с детства. Но есть те, кто замком на сердце не обзавелся. И им приходится сложнее всего. Наивным мечтателям, переживающим за других как за себя. Однако у доброты существует обратная сторона – низкая сопротивляемость невзгодам. За спиной у таких людей хрупкие крылья бабочек, ломающиеся даже от дуновения ветра. Кензи – один из них. И однажды своей действительностью я его невольно покалечил…