Если мой отец возвращался с работы не в настроении, дом пустел. Прислуга старательно избегала столкновения с недовольным хозяином. Мама находила любой удобный повод куда-нибудь уйти. Казалось, даже диктор из телевизора говорил тише, а садовник неожиданно менял планы и уезжал за удобрениями в Гленлосс. А я… а я был ребенком, и хитрости взрослых долго оставались для меня непостижимы. Учился на своих ошибках и расплачивался за них тоже сам.
Со временем стало проще. Взрослея, я набирался опыта. Но даже его не всегда хватало, чтобы избегать отцовского гнева. В мужской раздевалке к моим синякам привыкли. Вернее, научились отводить взгляд. Я стягивал футболку, и после секундной заминки хохот возобновлялся, но одноклассники смеялись громче, будто пытаясь заглушить свою совесть. Вот только сочувствия от сверстников я не ждал, как и не искал у них защиты.
Мои травмы видел и Кензи. Не вывернутые наизнанку, а урывками. Я позволял ему подсматривать в скважину, но дверь всегда оставлял закрытой. Для его же безопасности, да и, чего скрывать, своей тоже. Но одним днем – я того не хотел – все перевернулось.
Случилось это незадолго до комы Грейнджера. До каникул было рукой подать. Лето уже засматривалось на город, а холодные ветра отступали. Отец уехал решать взрослые дела. Мама отправилась прожигать остатки молодости в наш ресторан. А я позвал Кензи посмотреть новый сериал из вселенной «Звездных войн». Сюжет был так плох, что от смеха у нас разболелись животы.
Гематомы на моих ребрах от последней вспышки отца еще не прошли, но их я почти не чувствовал. Картошку мы не доели. Напитки не допили. Шаги отца в коридоре – вернувшегося раньше времени – прозвучали внезапным басом в моих ушах, фальшивой, неуместной партией.
Моменты счастья делают нас уязвимыми – усыпляют бдительность. В солнечный день мы часто не замечаем предвестников непогоды. И цена за потерю контроля бывает высока. Особенно если плату взимает мой отец, считающий должником каждого, кто находится в его власти.
Кензи улыбался моей шутке, а я – под грохот шагов – схватился за ворот его футболки и резко потянул вверх. Он обмяк от шока и даже не сопротивлялся. Продолжал механически растягивать губы. А я запихнул его в шкаф и закрыл дверцу.
Отец никогда не бил кого-то, кроме меня, но впервые я испугался. Он умел произвести неприятное впечатление одним пригвождающим к месту взглядом, брошенным в мою сторону, или многозначительным прищуром, обычно достающимся матери. Однако на наши семейные представления гостей не звали. Стоило кому-то застать его в разгар действа, как объявлялся негласный антракт. Временное перемирие, после которого удары без свидетелей всегда наносились с особой жестокостью. Будто отец наказывал меня за свой промах – тень, отброшенную на безупречную картинку нашей семьи. Или… он попросту был мудаком.
Склоняюсь к последнему.
Я отошел от шкафа. Дверь в мою комнату распахнулась. На пороге, конечно, стоял папаша, и тень за его спиной казалась особенно устрашающей.
– Сэр. Добрый вечер, сэр, – поздоровался я.
Мне не нужно было меняться с ним местами, чтобы понять, какой для него предстала комната. Грязной. Кровать не заправлена. На сенсорном экране телевизора остались жирные отпечатки пальцев. Крошки начос покрывали пол. Моя пижама была заляпана сырным соусом, а стол заставлен бумажными пакетами с инициалами «Горячего Билла».
Нет, ругать за соотношение белков, жиров и углеводов было по материнской части. Отец злился совсем по иной причине. Я, будучи его визитной карточкой, не мог себе позволить посещать нишевые заведения «для скота». Именно так он называл жителей Гровроуза, продолжая вести здесь бизнес и жить припеваючи. Если бы меня увидели в забегаловке, в парадигме семьи я бы опозорил нашу фамилию на несколько поколений вперед.
Отец испустил вздох и проронил свою коронную фразу, нашпигованную иглами:
– Ты меня вынуждаешь. Раздевайся.
То была не самая приятная часть моей жизни – ремня и холодной пряжки. Я сглотнул, сжавшись, и стал снимать одежду. Аккуратно сложил верх и низ, не давая отцу повода. Ему болезненно нравился порядок.
– Тебе особое приглашение нужно? – холодно произнес отец, когда я замялся.
Вместе с вещами я сбросил с себя все эмоции. Затем вышел в центр комнаты и стиснул зубы. Отец поставил меня на колени. Снял с себя крестик и аккуратно положил на стул вместе с галстуком. Неторопливо закатал рукава. Вытянул из брюк ремень. Расправил плечи, точно разгневанный ангел, и занес руку. Время замерло, как толпа за секунду до того, как гильотина опустится на шею приговоренного, а потом в ушах зазвенело.
Удары не самое страшное. Гораздо хуже – их последствия. На следующий день кожа саднит от кровоподтеков, до синяков невозможно дотронуться. Одежда, соприкасаясь с телом, вызывает вспышки жгучей боли, а обезболивающие таблетки дают лишь временную передышку.
Кензи знал, что меня бьют.
Кензи не знал, насколько сильно.
О том случае мы так и не заговорили. Он, правда, пытался. Не подпустил я. Однако многое в нашей дружбе изменилось. Надломилось, словно кость, и зажило, но как раньше уже не стало. Особенно после трагедии с Грейнджером.
Кензи стал чаще звать меня на семейные ужины, и самым ярким событием в тот период стало Рождество. Впервые за всю жизнь я раскрыл подарки в кругу тех, кто искренне проявлял ко мне заботу, а не получил чек с отцовской подписью, которая, кажется, из документа в документ совершенно не менялась. С кухни доносился запах запеченной индейки. На елке мигали разноцветные огни. Я был по-настоящему счастлив.
С Грейнджером же наши отношения всегда были на расстоянии. Буквально. В первый год нашего знакомства он с умным видом сказал, что никто не касается никого в общепринятом смысле. Завел пластинку об атомной структуре, а я этим воспользовался и привел это как аргумент для законных объятий. Ему мой весомый довод не понравился. И я – заталкивая свою натуру поглубже – старался к нему не лезть. Очень старался.
Не уверен, дружили бы мы, не будь между нами клея по имени Кензи. И хоть часто я чувствовал себя третьим лишним, им двоим был безмерно благодарен. Помню, на шестнадцатый день рождения меня затащили на дерево, где красовался домик, подаренный Грейнджеру его папой. Мы с трудом помещались на маленькой площадке у двери втроем. Кензи торжественно перерезал ленточку. Пахло свежескошенной травой вперемешку со смолой, голову припекало, а птицы насвистывали знакомые мотивы лета.
Раньше – в жаркие ночи – я частенько забирался в тот домик и уходил оттуда под утро. Лишь бы не возвращаться к себе. Мог бы ночевать в спальне Грейнджера, но он так нервничал, если кто-то вторгался в его личное пространство, что не затыкался и болтал о движении планет или пересказывал комиксы от первого выпуска до последнего.
И в день моего рождения за перерезанной лентой в домике на дереве меня встретила уютная надувная кровать, вентилятор, лак для волос (надеюсь, то была шутка) и мини-холодильник на пару банок газировки, от которого по ветке тянулся провод до окна. А в углу была сложена стопка комиксов. И не каких-то! Редкие издания. Кензи сдувал с них пыль, а Грейнджер смотрел с неприкрытой завистью.
Обычно на людях я не плакал. И сцен не устраивал тоже. Пускай в семье меня методично ломали, как куклу, но жалкой историей я себя никогда не чувствовал. Но тогда… Наверное, во всем виновата аллергия на цветы и их обволакивающий аромат из сада. Лицо раскраснелось, а я долго кашлял, пока спускался по лестнице, пряча глаза от яркого солнца.
– Мйау, – слышу я у подножия дуба с кошачьим акцентом, и меня вырывает из воспоминаний, словно резко отрывают от ссадины пластырь.
– Мйау! – звучит настойчивее.
Я похлопываю ладонью по месту рядом с собой:
– Прыгай.
Пурпурный кот цепляется когтями за ствол и оказывается наверху.
– Чей ты такой, а?
– Мйау.
– И я ничейный, дружок, – поглаживаю его по холке, и он мурлыкает. – Интересно, а если у тебя заведутся блохи, они тоже будут пурпурными?
Неподалеку шуршит трава. Кот отвлекается на бабочку, спрыгивает на землю и убегает, скрываясь за надгробиями.
– Подкинь эту задачку Грейнджеру, – слышу я насмешливый голос Уиджи. – И мы спасемся от его новых гениальных замыслов хотя бы на пару дней.
Я улыбаюсь:
– Что с твоей жаждой?
Уиджи прислоняется спиной к Генри. На его ладони сидит паучиха Люси, и он играет с ней, словно та – очаровательный котенок с восьмью лапами и несколькими парами глаз. Крохотная, поэтому такая жуткая. Заползет ночью в ухо и…
– Под контролем, – отвечает он с заминкой, прерывая мой внутренний монолог.
Надо прекращать смотреть фильмы про пришельцев, подкинутые мне Кензи. Ловлю себя на этой мысли, и мои пальцы замирают над струнами. А ведь я могу исчезнуть в любой момент. Никаких больше киносеансов с попкорном. Никакого смеха над тем, как Базз коверкает умные слова. Никаких громких ссор из-за графика уборки. И никакого меня…
Уиджи задирает голову, постукивая по стволу:
– Точно не хочешь прощальной вечеринки? В конце концов, у тебя день рождения.
– Как трогательно, что ты помнишь дату. И даже когда родился Базз-ненавижу-праздники?
– И даже эту злосчастную дату. – Он усмехается и добавляет: – Если расскажешь ему, я сломаю тебе нос.
Я закатываю глаза, от души улыбаясь, и почти готов передумать. Возможно, будучи в шаге от нервного срыва, я зря отказался от вечеринки. Стоило согласиться. Всяко лучше, чем исчезать в одиночестве. Но признаться, насколько сильно мне не хочется оставаться одному, оказывается сложнее, чем я предполагал.
– Итак? – торопит с решением Уиджи.
– А луковые колечки из «Горячего Билла» будут?
– Будут. И молочные коктейли тоже. Грейнджер настолько разнервничался из-за пожара, что починил автомат для напитков, две сломанные рации и электрический чайник.
Я обдумываю: