– Достал ты сам, – заканчиваю я его мысль. – Не я.
Он отворачивается к роще, сжимая ладонями свои коленки до побелевших костяшек.
– Я ведь так злился на тебя первое время.
Улыбка сходит с моих губ.
– И злость была заслуженной. Ты ведь умер из-за меня.
– Да, но… Мне искренне казалось, что этот пурпурный пикап твой. Почему… Почему ты не сказал раньше?
– Не хотел тебе навредить. – Я вздыхаю. – И видимо, – постукиваю по крыше пяткой, – таким образом твоя травма всплыла в нежизни.
– Вот оно как. – Он чертит пальцем круги на своих штанах и, спотыкаясь о слова, задает вопрос: – А куда… Куда ты в тот вечер так торопился?
Мой желудок делает кувырок, и во рту ощущается вкус горечи.
– Увидел то, что видеть был не должен. И оно преследовало меня месяцами. В вечер аварии я рассказал об этом родителям. Мать… велела молчать. Отец впервые дал пощечину. Прежде по лицу он меня не бил. – Я облизываю обветренные губы. – Наверное, я не выдержал молчания. У всех свой предел, понимаешь?
– И подробнее не расскажешь?
– Прости, это… не моя история.
– Понимаю.
Кензи убирает фишку в карман толстовки и шокирует меня признанием:
– А я больше не хочу крови.
– Совсем?
– Похоже, да. – Он достает леденец на палочке, распаковывает и закидывает рот. – В последнюю вылазку понял.
– Мальчишки знают?
– Нет. Только ты.
– Скажи Грейнджеру.
Кензи меня передразнивает, меняя голос:
– «Скажи Грейнджеру». Он-то мне не рассказал.
Я смеюсь, но Кензи смотрит на меня как на привидение.
– Ромео… ты…
Слова теряют смысл. Перетекают в гул ветра и исчезают в воздухе. Шепот рощи нарастает и резко обрывается, а следом приходит ощущение нежных объятий долгожданной тишины.
Глава 16. Тригонометрия дружбы
Alec Benjamin – Mind Is A Prison
Однажды Эллиот сказал, будто мы с ним – тангенс и котангенс. Лежим в одной плоскости знаний, но формулы отличаются. Тогда мы учились в средней школе, и эти понятия для меня оказались чужды. Но в тот же вечер я открыл дома поисковик с желанием разобраться.
Оказалось, тригонометрия – та еще задница. И я скрестил пальцы, чтобы до начала ее изучения на нашу школу упала комета размером с коровью ферму. Стоит такая на подъезде к Гленлоссу, и вонь от нее разносится ветром на мили вокруг.
А на следующий день случилось еще одно потрясение. Мой лучший друг признался в страшном: «Фильмы про Гарри Поттера – скука, а Гермиона Грейнджер – выскочка». Ладно, он выразился иначе и более мудрено, но смысл я уловил верно. Вот так общаешься с человеком, а потом наступает озарение: его, судя по всему, воспитали Дурсли.
А я сижу в пустом классе, размахивая от скуки карандашом, точно волшебной палочкой. Через щель в приоткрытом окне доносится детский смех и попадает в меня, как брошенная в лицо издевка. Листва на деревьях приобрела оттенок спелой тыквы. Ее подхватывает накрывший город циклон – и листья ускользают от садовника, подобно нашкодившим детям, которые прячутся от учителя. Мама не выпускает меня из дома без дождевика. Стараюсь с ней не спорить, хотя с годами сдерживаться все сложнее. Недавно я вычитал, что «конфликты – естественная часть взросления». Может, оно и правда. Скорее бы уже вырасти, но Эллиот…
«Его больше нет», – врезается осознание, словно я перешел дорогу в неположенном месте – и жизнь, будто тяжеловесный фургон, выбила меня с трассы. Такой, на котором под веселую мелодию разъезжают жутковатые мороженщики. Иначе и не объяснить, почему я дрожу, будто похоронен под горой льда.
Тяжелые, как спертый воздух слова, ложатся передо мной на пустую парту, а затем мысленно я вывожу на доске мелом: «Его. Больше. Нет».
Делаю глубокий вдох и на выдохе выпускаю свои переживания наружу. Этому учил наш школьный психолог. Эллиот был у нее пару раз после инцидентов с рыжим Дрю, и та посоветовала такой способ для снижения тревожности. Эллиот ей ответил в присущей ему манере: «Если я выдыхаю тревогу, то тут же вдыхаю ее обратно. Бессмыслица». Когда он описал мне выражение лица психолога после их диалога, я долго смеялся. Ничего эти взрослые не понимают. Но есть те, кто хотя бы пытается…
Неделю назад я постучался в дверь, трещинки которой заучил наизусть, и мне открыла мама Эллиота – миссис Харрис. Серая, будто страницы в книгах, а в волосах – чего не замечал раньше – проступила седина. В последнее время она не отходила от постели сына, поэтому сад в их дворе потерял краски и пожух. И, стоя у ее порога, я сдуру спросил: «Если кустовые розы погибли – это навсегда?» Она задумчиво на меня посмотрела и слабо улыбнулась. Так делают старики перед смертью, я это проходил с бабушкой и дедушкой, вот и испугался. Ведь напротив меня стояла взрослая, но совсем не пожилая женщина.
Она сказала:
– Даже если розы завяли, ты всегда сможешь посадить новые, Кензи.
Я возмутился:
– Но это будут совсем другие цветы!
Наверное, мое негодование отразилось на лице, и миссис Харрис с нежностью погладила меня по плечу. По-родственному. Не наигранно. И мне сразу стало стыдно за свое поведение. Ведь не я один потерял близкого. Больно было всем.
Следующие ее слова меня поразили:
– Ты прав, Кензи. Но однажды пустота заполнится, а розы обязательно распустятся снова. Для этого нужно время. – Она жестом пригласила меня в прихожую, и я вошел. – Если открыться чувствам, они способны вырастить в душе самые прекрасные цветы.
Я тогда разревелся. Громко всхлипывал, пока чужая мать терпеливо ждала, когда буря закончится. И ведь разговор зашел всего лишь про треклятые розы! Может, я спросил даже не для себя, а для своей мамы. Однако, если быть с собой честным, слезы лились вовсе не из-за сада…
После вкусного ужина (отказаться я попросту не мог, хотя так и посматривал на выход) я, осмелев, спросил, могу ли зайти в комнату Эллиота, чтобы забрать одну важную для меня вещь. Она кивнула, и я направился на второй этаж, перешагивая через скрипучие ступеньки, зная наизусть каждую из них.
Передо мной выросла дверь с табличкой «Вход запрещен». Мои пальцы замерли над ручкой, и я с усилием ее нажал, заходя внутрь. Комната выглядела так, будто Эллиот задержался в школе и вот-вот вернется. Самообман. Экспозиция, созданная в доме руками родителей. Для полноты картины не хватало стеклянной витрины и плаката с пустыми словами о том, кем был при жизни Эллиот. Прям как в том музее с мумиями, который мы посещали прошлой осенью всем классом.
Просидев полчаса на кровати, я встал и спустился на кухню. Вода шумно текла из крана, а миссис Харрис безэмоционально смотрела на посуду в раковине. Я постучал по дверному косяку, невольно ее испугав, и вежливо попрощался. Она заторможенно, словно не отошла ото сна, кивнула и попросила заходить почаще. Мое обещание сорвалось с губ, но с того дня мы пересеклись всего дважды. Домой я ушел с пустыми руками. Редкие выпуски комиксов забрать не решился. Кепку с Риком и Морти не тронул тоже. Так и осталась она лежать на подушке. Вернувшись домой, я бродил из комнаты в комнату, как призрак, и все думал про ночь, когда оборвалась жизнь моего лучшего друга.
Все началось с того треклятого утра. Мне позвонил Эллиот и сказал, что родители уехали на кремацию бабушки. Предложил прийти к нему: поиграть в приставку или посмотреть кино. У особенностей его нервной системы есть приятный бонус – иммунитет к трагедиям. И все-таки порядочный друг спохватился бы сразу, но в тот период я закрылся в себе и закрылся в собственной спальне. Из-за Ромео и увиденного через рейки в шкафу мое эмоциональное состояние колебалось, подобно шаткой башне в дженге, и норовило разрушиться от любого неосторожного слова.
С того дня мы с Ромео так и не поговорили. Я пробовал к нему подступиться, но он попросил закрыть эту тему раз и навсегда, но секрет продолжать греметь под землей, словно кости невинно убитого младенца. И вместе с ними звенела, как колокольчик над той могилой, моя совесть, а позднее к ней присоединилась и вина за падение Эллиота. «Зря я не пришел тогда», – думалось мне, стоило, как и сейчас, столкнуться с давящей тишиной.
Подхватив рюкзак и свои сожаления, я встаю из-за парты и выхожу в коридор. В такое время в школе можно застать или спортсменов, готовящихся к соревнованиям, или учеников-задротов, живущих на игле знаний, или странного уборщика, слепого на один глаз, который разговаривает со шваброй, точно та живая.
За дверьми школы меня встречает морось. Я достаю из рюкзака фиолетовый дождевик и надеваю, стараясь не думать, что мама опять оказалась права. Родители склонны допускать, будто знают своих детей лучше, чем они сами. И пожалуй, во многом это и правда так. Но откуда же им известен еще и прогноз погоды, если утром не было и облачка? Ответ один: похоже, я магл и родился в семье волшебников. Иначе как магией эти предсказания объяснить попросту невозможно.
Живот издает голодное урчание. Мой завтрак состоял из хлопьев, и после этого в рот не попало ни крошки. Решаю не дожидаться автобуса и пройтись до «Горячего Билла» пешком. Если бы мой велик не сломали перед началом учебного года, ехал бы сейчас налегке. Нет же. Все мои карманные деньги уйдут на покупку нового. Когда я пожаловался на порчу имущества директору, рыжего Дрю даже не наказали. Треклятая система…
До забегаловки дохожу, запыхавшись. Спорт и я сродни прологу и эпилогу в книге, то есть не пересекаемся. Считаю, что он может пригодиться лишь в двух случаях: когда убегаешь от зомби во время апокалипсиса или, что куда правдоподобнее, от самого себя и навалившихся из ниоткуда проблем.
В кармане рюкзака лежит мой блокнот. С лета я не записал в него ни строчки. Меня едва хватило на план будущей истории, а первый абзац я переделывал бесконечное число раз. Жалкое зрелище.
Какой же я писатель, если не пишу?