Грейнджер делает паузу и начинает заново более торжественным тоном:
– Даже Вселенная однажды остынет. А перед этим, когда водород не сможет создавать новые звезды, наступит эпоха черных дыр. Согласно Хокингу, при их испарении информация о поглощенной материи сотрется навсегда. Как и со смертью человека уходят яркие улыбки, звонкий смех, прочитанные книги, пролитые над дурацкими фильмами слезы и штрафы за парковку. Звучит пессимистично, понимаю… Это называется «информационный парадокс»[70].
Судя по шелесту, он переворачивает лист:
– Однако важно помнить: возмущение, внесенное нами во Вселенную, не исчезло насовсем. Мы все сделали вклад в субатомный шум. Ты, я, Ромео, Уиджи и даже громила Базз повлияли на возрастание энтропии.
На мои глаза наворачиваются слезы, и я их смахиваю.
– Помни, звезда загорается благодаря слиянию протонов. В результате образуются ядра гелия и высвобождается энергия. Так до нас доходит свет. Но протоны – крохотные частички, Кензи. И на своем пути они встречают стену электрического отталкивания и – ты только вообрази! – преодолевают ее.
Грейнджер делает шумный вдох, будто до этого не дышал вовсе, и продолжает:
– Все мы, мертвые мальчишки, точно звезды. Не буквально, конечно. И чтобы сиять, приходится побороться. С зудящими, как от укуса комара, травмами и вечно жужжащими над ухом родителями, но прежде всего – с самими собой.
Темп его речи меняется, став привычным. Видимо, отложил написанное.
– Не забывай: стена – это лишь еще одна преграда. А любое препятствие можно разрушить, но делать этого я не советую. Лучше поискать дверь. Ведь где-то же она есть, правда? Знай я вводные данные, просчитал бы вероятности. В общем, мне кажется, насчет суперлавандера Ромео был прав. Кстати, это он и помог мне с этим посланием.
Когда Грейнджер замолкает, я до боли в ладонях сжимаю кулаки, а через минуту запись возобновляется:
– Базз захрапел, а я думал, генератор опять сломался. Так, о чем это я? Из головы вылетело. Ладно. Надо сворачиваться, а то пленка заканчивается. Оставляю тебе свой стратегический запас батончиков и прикладываю к ним маршрут. И прости, что не сказал все это лично. Когда ты плачешь, у тебя текут сопли, а еще ты несанкционированно лезешь обниматься. Мне такое не нравится.
Я ерзаю на месте. Что-то падает, Грейнджер копошится, бормоча под нос, а затем добавляет:
– Передай Уиджи: его вины в случившемся со мной нет. А то он весь такой Нептун. Снаружи не скажешь, а внутри штормит. От нас, землян, он очень уж далеко, и, кажется, поэтому мои слова до него не доходят. И проследи за Баззом. Я отдал ему все свои йогурты. Даже черничные. Знаешь же, он немного Сатурн с этими кольцами… Вечно отгораживается. Я ему протянул подарок и говорю: «Бери!» Он раскраснелся, промямлил нечто неразборчивое и ушел на пробежку. Вот скажи, – Грейнджер сопит, точно раздражаясь, – зачем бегать, когда тебя в холодильнике ждут йогурты? Эх, ладно.
В комнате становится слишком тихо, и я хватаюсь за плеер в страхе, что запись внезапно оборвалась, но Грейнджер вдруг говорит:
– Я не придумал окончание монолога. Наверное, оно и к лучшему. Ты же здесь писатель, Маккензи Берд. Тебе и решать, чем все закончится…
Диктофон издает скрежет, и я прислоняю ухо к динамику:
– Встретимся на просторах Вселенной, Кензи. Конец связи.
Сообщение обрывается. Я опускаю руку и отрешенно – ощущая в сердце черную дыру – смотрю на стену, увешанную плакатами старых фильмов. А теперь все они сливаются в одно пестрое пятно. В носу щиплет. Вытираю лицо рукавом толстовки и вскакиваю с пола. Перерываю кассеты в поисках продолжения, но не нахожу.
– В чем был прав Ромео? – спрашиваю я пустую комнату.
Моя нижняя губа предательски трясется, и я шмыгаю носом.
– И какие еще сопли, придурок?
Дрожь переходит на все тело.
– Друзья так не поступают, – шепчу я пустоте, уставившись перед собой. – Не уходят без предупреждения.
Перед глазами встает лицо папы. Его потрескавшиеся синеватые губы и обещание, слетевшее с них невзначай: «До следующего воскресенья, сынок». А на следующий день… он умер. Не было никакого следующего.
Не было…
В попытке отвлечься я достаю свою коробку из-под кровати и остервенело складываю туда кассеты с покрывала. На дне лежат записи Ромео, взятые без зазрения совести из его спальни. В свою защиту скажу: у нас тут после ухода за билборд все вещи мальчишек становятся общими. Только в комнату Ромео я зашел так же быстро, как и вышел. Выскользнул, стараясь не смотреть по сторонам. И вещи ни его, ни Грейнджера мне не нужны. И они сами не нужны мне тоже.
Обхватив себя руками, я зажмуриваюсь и изо всех сил стараюсь сдержать слезы. А они прорываются, словно вода через брешь в дамбе: сперва тонкой струйкой просачиваются в трещину, а затем с шумом. Я бью кулаком по подушке и сползаю с кровати на пол, прикрыв лицо руками.
– Какие же они придурки.
Раздается стук.
– Ты там цел, дурень? – глухо спрашивает Базз.
– Уходи!
– Дык я это… и не зашел. Между нами, – он стучит еще раз, – дверь.
С ним даже не разозлиться нормально!
Что за мальчишка такой?
– Просто отойди тогда!
Базз шаркает, и я слышу удаляющиеся шаги. Затем открывается холодильник. Газировка в стеклянных бутылках дребезжит похлеще генератора. Спустя минуту Базз возвращается, но, кажется, просто проходит мимо. Я выдыхаю. А когда решаю выйти, то натыкаюсь на упаковку черничного йогурта у порога. Поднимаю ее и долго смотрю на закрытую дверь Грейнджера, на ручке которой висят наушники.
Похоже, свою тишину он уже нашел.
Раскинув руки, я лежу совсем один. Во рту – леденец. Подо мной – смятые розы и прогретая моим телом земля. Ночь скользит прочь, словно ветер между столбами электропередач. Солнце бьет в глаза, и я зеваю, пытаясь бороться со сном. Думаю о мальчишках. О тех, кто ушел, и тех, кому это предстоит. За время нежизни я успел ко всем ним привязаться. Прямо как к сладкому…
Базз – конфета с цельными орехами. Можно обломать зубы, но она того стоит. Ромео – дорогой шоколад в красивой упаковке, поэтому такой не стыдно подарить даже девчонке. Грейнджер – кислый мармелад. Читаешь состав, а там – таблица Менделеева и заумные слова. Уиджи – залежавшаяся ириска. Пристанет и не отлипает. Лежит на самой верхней полке, и без акробатики ее не достанешь. Подержишь во рту – тает.
Размечтавшись о батончиках Грейнджера, обозначенных на карте, я не слышу приближающихся шагов. Надо мной нависает тень.
– Привет, – запрокинув голову, я различаю понурое лицо Базза. – Переживаю из-за твоего гамостаза.
Леденец чуть не выпадает изо рта, и я раскусываю его напополам.
– Гамо… чего?
– Гамостаза. Ну, – он чешет за ухом, – лежишь тут и не двигаешься уже много часов. Оно так называется. Постоянство.
– Все в порядке у меня с гомеостазом.
Уголки моих губ против воли ползут вверх, хотя в груди продолжает ныть. Я с кряхтением сажусь, подворачивая под себя ногу, и отбиваюсь от надоедливой пчелы.
– Был бы здесь Грейнджер, он бы тебя поправил. – Я срываю травинку и отбрасываю, затем рву следующую. – Но его здесь нет.
Базз треплет меня по волосам:
– Зацени.
Он достает из прошлой жизни мяч для соккера – круглый и пурпурный. Затем приминает ногой розы, кладет его сверху, отходит чуть назад и с размаху пинает.
– Смотри. Пропустишь же!
Базз прикладывает ладонь к бровям, пытаясь против яркого солнца разглядеть траекторию полета. Мяч летит к билборду по прямой линии, но внезапно делает дугу, облетает его и разбивается в фейерверки. Я приподнимаюсь, вытягивая шею:
– Ух ты!
– Эффект Магнуса, – с гордостью упирает руки в бока Базз и задирает нос.
– Круто, – искренне говорю я и хлопаю рядом с собой.
Улыбаясь во весь рот, Базз опускается в траву и вытягивает длинные ноги перед собой. Я снимаю с головы чуть пожухлый венок и надеваю ему на голову.
– Это в честь чего? – он поправляет его, сияя, точно ребенок, заполучивший сладость.
– Тебе идет.
Базз довольно ухмыляется:
– Спасибо.
Мы молча разглядываем горизонт, над которым, словно цепляясь за кучевые облака, скользит, скрываясь за холмами, косяк птиц. В поле гудят шмели и стрекочут кузнечики. Ветер заигрывает с розами, сталкивая их и склоняя к земле. Мимо нас пролетают две бабочки. Они кружатся в танце и исчезают в густой траве, оставив о себе лишь воспоминание.
– Так глупо сидеть тут и ждать, что Ромео и Грейнджер вернутся. – Неожиданно сам для себя я нахожу дверь в невидимой стене и тут же смущаюсь: – Ты не подумай, мне за них радостно, просто…
– А если Ромео исчез навсегда? Он ведь мог проснуться на новом кладбище. Там, где поселились его родители. – Базз смотрит в небо, провожая взглядам пролетающий над нами самолет. – Вдруг наше – одно из многих. Говорят же, что, куда бы ты ни отправился, травмы последуют за тобой.
– Надеюсь, ты ошибаешься, – тихо, почти глотая звуки, произношу я. – Ты знал, насколько Ромео ненавидел возвращаться домой? Не как большинство мальчишек. – Я поворачиваюсь к Баззу, пытаясь поймать его взгляд. – По-настоящему.
Он смотрит на меня минуту, не выдерживает и отводит глаза.
– Догадывался.
– И травмы у него уродливые. Такие не преодолеть, пока тебя душат и не дают сделать глоток свежего воздуха. Поэтому Ромео мечтал отсюда убраться. Уехать туда, где родители его не достанут. – Я отрываю бутоны роз и бросаю их в сторону билборда, будто угрожаю всей роще. – Надеюсь, эта рухлядь его забрала. Если на той стороне Ромео нет, вернусь и…
– Обидишься? – посмеивается Базз.
Я надуваю губы, готовый вот-вот применить секретную технику щекотки, как слышу шелест травы со стороны мотеля. Мы с Баззом поворачиваемся и замечаем Уиджи. Вровень с ним бежит пурпурный кот. Его хвост топорщится как труба.