Вы знали, что в ходе операции «Буря в пустыне» своими же были убиты около семнадцати процентов от общего числа погибших? Во Вьетнаме цифры разнятся от десяти до четырнадцати, а на Второй мировой войне эти значения колеблются от десяти до двенадцати. Я заучил их до дыр, и ничем их теперь не вывести.
Когда тебе сообщают, что гибель брата произошла по вине сослуживцев, а командование прикрыло свой позор наградами для пострадавших, то многое переосмысливаешь. Спасибо хоть «Пурпурное сердце» нам прислали не в помятой и отсыревшей коробке.
Два трагических события в жизни подростка – сами понимаете – уже слишком.
Навалилось все разом и разом обесценилось. Надежда на выздоровление и возвращение к футболу[12] блекла с каждым днем. «Зачем карьера, – крутилось в голове, путая мысли, – если на трибуне не будет того, кем дорожишь сильнее всего?»
Того, кто в трудную минуту находил нужные слова.
Того, кто поддерживал, даже обижаясь.
Того, кто принимал меня неидеальным.
К тому же я и так пропустил целый сезон, пока мотало по больницам, – то-се. Форму растерял, и, признаться, желание бороться тоже куда-то без предупреждения ушло. Наверное, у всех свой предел. К своему я тогда не приблизился. Бежал от него сколько мог, но он, будучи хорошим нападающим, вскоре меня нагнал и смачно приложил о газон.
– Сегодня ночью вылазка в город, – сообщает Уиджи, пока мы идем вдоль рощи.
Я моргаю несколько раз, прогоняя воспоминания о жизни, и кошусь на новобранца:
– Ты, должно быть, голоден.
Кеплер пожимает плечами:
– Да не особо.
Уиджи склоняет голову, прям как тот пурпурный кот:
– Ты тихий. Мало думаешь? Не слышу твоих мыслей.
– Эм, – мнется Кеплер. – Да… Наверное.
– Лев нашел свою овечку? – улыбаюсь я придурковато, передразнивая Уиджи.
Кеплер смотрит на меня с непониманием, и Уиджи хлопает его по плечу, еле сдерживаясь от смешка:
– Не обращай внимания на этого придурка. Покажем тебе кое-что захватывающее – и сразу полегчает.
– Эй! Ты кого придурком назвал? – запрыгиваю я на спину Уиджи, и мы вдвоем валимся в розы, приминая их. Колошматим друг друга, катаемся и ржем. Больше, конечно, смеюсь я. Уиджи хватает меня за капюшон, а я оттягиваю ему волосы, но не сильно. Жалею. Как вдруг…
Кеплер, запрокинув голову и схватившись за живот, смеется настолько звонко, что мне сперва даже не верится. Он потирает глаза, смахивая слезы, и улыбается нам. Солнце подсвечивает его волосы цыплячьего цвета, а я, словно мячом по башке огретый, застываю с открытым ртом.
Уиджи отходит от шока первым и шутливо меня отпихивает:
– Отвали. Воняешь, как барсучья задница.
Я встаю, предварительно ткнув его носом в свою подмышку, и в знак временного перемирия протягиваю ему руку:
– «У меня нет сил держаться от тебя подальше», – продолжаю я говорить цитатами из «Сумерек», чем еще сильнее всех веселю.
Возможно, я и не такой уж бесполезный.
Cavetown – Boys Will Be Bugs
До линии билборда мы доходим, болтая о всяком. То вспоминаем общую учительницу, которая все так же плюется на детей с первых парт, когда отчитывает их за плохую успеваемость или безнравственность современного поколения. То пускаемся в ностальгию о вечерах после матчей, объединяющих весь город в клубок из радости, досады и – вопреки любому исходу – чувства общности.
Даже если наша команда проигрывала соседям, люди искренне радовались друг за друга: обнимались, пожимали руки и поздравляли идущих по соседней улице болельщиков. Целое событие, а за ним – два законных выходных.
Неважно, какой ты веры и веришь ли вообще. Никто не смотрел ни на цвет кожи, ни на разрез глаз. Было плевать и на достаток, и на марку тачки, припаркованной на стоянке. В забегаловке «Горячий Билл», куда мы набивались битком, все были равны. И даже мы, мальчишки, могли остаться с отцами допоздна. Жаль, моего папашу к тому времени давно депортировали в Японию, но для того, чтобы стать частью компании, отец не нужен. Одобрительный кивок от «своего» легавого, и можно притвориться, будто ты такой же, как и все.
Меня спорт никогда не интересовал. Зато Базз в хорошем настроении способен говорить о нем столько, что не заткнуть. А иногда… лучше за ту линию с ним даже не заходить – огребешь. Поболтать по душам – это переменная опция.
Вот идем мы по роще, словно плывем в океане, а Базз никак не успокоится. Подпрыгивает, демонстрируя силовые приемы. Бросается терминами, из которых многие мне незнакомы. Даже не уверен, смогу ли я объяснить разницу между тачдауном и тачбэком без подсказки. Вечно путаю. Главное – кивать и вставлять короткие комментарии, чтобы Базза не занесло туда, где он оказаться не хочет, – в период после болезни.
Помнится, лежим мы с ним в роще. Духота стоит даже в тени. Насекомые стрекочут, точно переговариваются на незнакомом языке. Потоки ветра то и дело опускаются к земле, приводя бутоны в хаотичное, почти броуновское – как сказал бы Грейнджер – движение. И тут Базз выдает: «Не нежизнь, а мертвая зона[13]».
Сам не знаю, зачем я посещал те шумные матчи. Бывало, сяду в центре трибуны, заткну уши музыкой и наблюдаю за людьми. Наверное, нравилось ощущать сопричастность. И конечно, никуда без чувства зависти.
Взять того же Базза. Бежит он по полю после удачного броска. Улыбается, сверкая идеальным прикусом, и машет болельщикам. А ему в ответ такая отдача, словно он уже суперзвезда, которая об этом еще не догадывается. Неподалеку от меня держатся за руки его родители. Одеты как полагается: фирменные футболки с символикой команды и кепки, а над головами задран плакат, нарисованный с особым усердием. Счастливые и гордые.
Этот мальчишка меня восхищал. Своим усердием и тягой к жизни. Если он ставил перед собой цель, то непременно ее достигал. Помню, взбрело ему в башку научиться играть на барабанах. Догадайтесь, кто освоил их за полгода?
Баззу всегда было тесно в нашем маленьком городе. Это знали все. Думаю, понимал и он сам, только из вежливости вслух не произносил. Жаль, жизнь обошлась с ним сурово… Со всеми нами.
Каждый из нас «мертвый» мяч вне поля. Некоторые ощущали себя так и до попадания на кладбище, а я, кажется, с этим чувством родился. Моя мама в корне со мной не соглашалась. Она была уверена: все во мне потухло с уходом отца. А до этого – ребенок как ребенок. Смеялся громче всех. Плакал, если разбивал коленки. И настолько часто тянулся за лаской, что остальные матери моей завидовали.
Возможно, мама была права. Возможно, я запер ту часть себя, которая вызывала у окружающих взрослых бесполезное сочувствие и жалость у самого себя. Возможно, мне было легче стать кем-то иным – тем, кого не бросали. Притвориться, если в груди колет, что совсем не больно.
Знакомо ли вам чувство одиночества и страха, когда гуляешь с родителями по парку и внезапно твою ладошку отпускают? И ты стоишь посреди огромного мира, а родительский силуэт отдаляется. Я этим воспоминанием разве что не обмазываюсь. Постоянно вертится в голове, к месту и не к месту.
Помню, поделился этим с мамой, а она отмахнулась. Сказала, никто меня в тот день не бросал. Отец всего-то отошел на пару метров за сладкой ватой, а мое детское воображение – якобы – дорисовало страшную картину.
Если вы еще не поняли, мама мастерски умела обесценивать. Ей нравилось отвечать на любые мои проблемы стандартно: «Это ерунда, Уиджи. Поверь мне, в жизни бывают вещи и похуже». А после обязательно добавляла: «Я и сама была в твоем возрасте. Понимаю твои чувства». И эти два противоречия постоянно бились друг об друга в моей черепной коробке. Ведь если плохо прямо сейчас, как мне поможет мысль, что мои проблемы – это не проблемы в далеком мире взрослых?
Со временем я и вовсе перестал делиться переживаниями. Толку от них? Все решаемо, если это не конец света. И начал я это понимать в день похорон дедушки. Меня привели на кладбище, где я был единственным ребенком. Мама плакала навзрыд. Я пытался ее подбодрить: то принесу игрушку, то нарву одуванчиков. И день стоял настолько солнечный, точно издевательство. А она плачет и плачет, совсем не обращая на меня внимания…
Мне четыре года, и я ничего о потере знать не знаю. Когда стало особенно скучно, я взялся отрывать лепестки у цветов с гроба и подбрасывать в воздух. Хотел изобразить салют – порадовать угрюмых взрослых. Да только всех разозлил. Мама тогда меня больно оттащила от гроба, и я упал на землю.
Ревел долго: сначала от души, а потом ей назло. Сам не понимал, почему она так со мной обошлась. А мама – это я узнал годами позже – игнорировала мои чувства, поскольку ей, смею предположить, было стыдно. И вот с тех пор у меня на подкорке и отпечаталось: твои переживания никому не сдались, поэтому зарой их поглубже и не показывай. Да только кто же знал, что и положительные эмоции померкнут следом.
– А зачем мы здесь? – спрашивает Кеплер.
Мы останавливаемся в ярдах тридцати от билборда.
Базз обрывает лепестки роз, явно раздосадованный, что разговоры о футболе подошли к концу:
– Этим вопросом тут все задаются.
– Покажи ему, – я киваю Баззу.
Улыбка тут же прилипает к его лицу, а глаза загораются, как у ребенка на Рождество. Он прикрывает веки и в нетерпении проводит ладонью над рощей, оставляя рассеивающийся фиолетовый след. Затем выставляет правую ногу вперед, отводя левую назад. В руке у груди материализуется вытянутый мяч – пурпурный и полупрозрачный.
Базз делает замах и бросает. Мяч летит к билборду, но, преодолев невидимую границу, распадается, точно фейерверк, и падает искрами к земле.
Кеплер в изумлении охает:
– Как ты это сделал?
– Силой мысли, – указывает себе на лоб Базз и выглядит при этом таким довольным, словно вот-вот лопнет от счастья.