— Зачем же они рисковали?
Она улавливает насмешку.
— Они рисковали. Они ее спрятали. Навсегда. Риск был, если бы ее нашли. Все об этом. Ты уверен в своем открытии?
— Ваше доверие, товарищ, я оправдаю.
Она фыркает и отворачивается к окну. Как она непримирима… Это печально. Для меня.
Шувакиш, выходим, я помню карту Соколова — в книге. Мне кажется, что я уже был в этих местах. По сторонам железной дороги лес, идем вдоль насыпи, потом через поле. Вот и переезд…
Волнение нарастает. Валентин и Карсавин нервно закуривают. На них потертая рабочая одежда, в руках штыковые лопаты. Неглупая предосторожность…
Входим в ту часть дороги, которая спряталась в лиственном лесу. Он особенно густ в этом месте, солнце едва касается мокрой колеи дробящимися лучами. «Ишь, как разросся… — замечает Карсавин, оглядываясь. — Не иначе — на крови…»
Нарочито народная манера разговора неприятна мне. Ускоряю шаг и… вот он, мостик. Или гать. Какая разница…
Они потеряно ходят вокруг, у них побледневшие лица и запавшие глаза, я вижу, как в пальцах Валентина мелко подрагивает папиросный мундштук.
— Здесь? — недоверчиво произносит Карсавин. — Это невозможно! Чушь! Надо быть полным идиотом, чтобы швырнуть голых покойников в дороге!
— Или гениальным преступником… — вяло отзывается Валентин. — Мне не приходилось ни читать, ни слышать о подобном. Способе. Сокрытия следов…
— Давайте к делу, — Карсавин плюет на ладони. Надо же… Заправский дорожный рабочий. — Помоги…
Вдвоем с Валентином они оттаскивают в сторону три или четыре шпалы и начинают яростно копать. Через пять минут сдавленно звучит голос Валентина:
— Кусок железа… Что бы это значило…
Карсавин берет находку в руки и… роняет. На лице — ужас.
— Это… это…
Я уже понял, что это такое. Тазовая кость; она черно-зеленого цвета.
— Ну, вот… — говорю некстати. — Кто ищет — тот всегда… Да.
Они снова копают, и на краю ямы появляется мощный череп: черный, видны остатки волос, оскал сверкает… золотом.
— Боткин? — говорит Карсавин. — Нет. Скорее, Анна Демидова…
— Да оставьте вы свои глупости! — кричит Таня. — Оставьте. Нужны доказательства, а не болтовня!
— Доказательства есть, — Карсавин показывает челюсть с золотыми зубами. — Золото. А работа — ремесленная. Это же видно… Только служанка могла себе сделать такие…
И еще один череп. Зубы вставные. В отличие от первого, они сделаны из белого, совсем не потемневшего металла. И «работа»… Даже я вижу, что она — ювелирна. Дантист обладал несомненным талантом.
— Женщина… — бормочет под нос Валентин. — Лет пятидесяти или чуть меньше… Это не сталь, не серебро — тем более. Это — платина. Ясно.
— А почему не мужчина? — вопрошает Карсавин.
— Долго объяснять… Я окончил три курса медицинского, я понимаю… И зубы… Гений делал. Можно на выставке показывать…
— И это значит…
Я вижу, что Карсавин не в состоянии осмыслить случившееся.
— Это императрица… — тихо говорит Таня. — Господа, этим нельзя рисковать. Закапываем и уходим. Дома вы составите протокол, подпишем все. Это будет доказательством.
Валентин и Карсавин мгновенно забрасывают яму землей, ставят на место шпалы, присыпают их.
— Ты обратил внимание? — тихо спрашивает Валентин. — Мозг цел! Невероятно…
— Почему? — Карсавин в недоумении.
— Потому что взгляни на мои ботинки! — кричит Валентин.
В самом деле… Ботинки на глазах покрываются синим налетом. Синим, с радужной пленкой.
— Серная кислота. Все понял? Мозг должен был сгореть! А он остался! Это мощи, святые мощи, господа, как хотите…
Он крестится, истово, мы крестимся вслед. Карсавин читает молитву:
— Подаждь, Господи, оставление грехов убиенным безвинно рабам Твоим.
Уходим. Я вижу: они все время оглядываются. Только Таня идет с угрюмым, застывшим лицом. Молча.
Ждем поезда. Валентин спрашивает:
— Ты… поговорила с Сергеем?
— Нет. Но это не поздно и сейчас. Сергей… — Таня берет меня за руку. — Званцев в тюрьме. Почти год. Твой отчим — замнач управления. Ты обязан поговорить с ним.
И меня прошибает холодный пот. Вот оно… Мои недавние страхи оказались не напрасными. Вещими.
— О чем? — Голос сел, слова бессмысленны.
Она смотрит удивленно:
— Не валяй дурака. Пусть поможет освободить Званцева.
Однако… Но как трудно, невозможно даже поверить в то, что они все настолько глупы и примитивны… Как жаль. Конец еще одной иллюзии…
— Господа, я — ваш единомышленник и не один раз доказал это. Вы знаете: я убил человека, чтобы спасти Таню, Серафиму Петровну… Остальных. Я полагаю, вы верите мне…
— И что? — Карсавин явно раздражен. — Это разные вещи.
— Как хотите. Капитан госбезопасности Полюгаев — человек чести и присяги, верьте на слово! Он… — Голос снова сел, я хриплю.
— Там нет и не может быть людей чести! — Татьяна похожа на бродячую рассерженную кошку. Куда что девалось…
— Девочка права… — цедит Карсавин. — А вам, молодой человек, следует исполнять приказы.
— Я не в армии.
— Вы в РОВсоюзе!
— Его нет, вы это знаете не хуже меня. Я не стану подставлять порядочного человека. Следует искать другой способ.
Они говорят, перебивая друг друга. Брызжет слюна. Как переменилось все. Как вдруг все переменилось… Неужели они такие же, как и те, кто гонит их в лагеря, сажает в тюрьмы, ставит к стенке…
— Нет другого способа. Способ один: убедить или заставить Полюгаева освободить Званцева. Любой ценой, — изрекает Валентин.
— В том числе и ценой твоей жизни, — говорит Карсавин. — Пойми и не ерепенься… Выхода у тебя нет.
— Выход всегда есть… Черт с вами. Поговорю. Только как мне известить вас? Хитрость — оружие пролетариата.
— Просто. При разговоре будет присутствовать Таня. Если что не так она выстрелит. Полюгаев погибнет геройски. А тебе останется выбрать: получить вторую пулю или продать нас. Мы заранее предоставляем тебе такую возможность… — Карсавин улыбается. Лучше бы он не делал этого. Валентин протягивает Тане маленький браунинг…
Они предусмотрели все. Но как странно: и те, и эти, оказывается, рассчитывают только на страх? Неужели это правда?
Таня отводит руку с пистолетом. Слава Богу, еще не все потеряно. И для нее. И для меня. Валентин улыбается безнадежно:
— Мне будет жаль, если… Впрочем, это твое дело, девочка… Ладно. Не в силе Бог, а в правде. Идите…
Весь обратный путь мы молчим. Я не могу простить Тане походя брошенное «не валяй дурака». Так говорят только тому, кто совсем безразличен. Совсем. Мне хочется заплакать от обиды и унижения. Хотя…
Что это значит: «не могу простить»? Я, кажется, попался. Потому что не может простить только тот, кто не любит. Я всегда говорил себе: люблю. Люблю эту маленькую девочку с синими глазами. Не потому, что она напоминает, похожа на ту, ушедшую навсегда. А потому, что… Нет. Просто. Без всяких «потому». Любовь истинная не нуждается в обоснованиях. Она любовь…
Свердловск. Идем пешком. Мимо дома Ипатьева. Вот, бездна открыта. До конца. И разве не должна гибель безвинных соединить нас? Разве это не так?
Таня останавливается.
— Возвращайся домой. Скажи отчиму, что любимую женщину удерживают любой ценой, даже ценой собственной жизни. Пусть едет в Ленинград. Пусть упадет на колени перед Ниной Степановной. Пусть молит о прощении. Милый, милый Сережа… Вам не жить друг без друга. Остальное — мелочь, чепуха. А теперь прощай.
— Но… — Я пытаюсь что-то сказать, беру ее за руку, — почему ты говоришь о них? О них, а не о нас?
— Потому что у них есть будущее, а у меня — нет.
Ценой собственной жизни… Она права.
— Таня! — бросаюсь к ней, — Таня, не уходи, я люблю тебя!
— И я тебя люблю. Прости Сережа. Ты все поймешь. Не суди меня.
Она уходит. У меня каменные руки и ноги, я не могу сдвинуться с места, хотя и понимаю: рухнуло все. Все…
Я сдал все экзамены; когда Анна Петровна вручала мне свидетельство об окончании десятого класса — она улыбалась так искренне, так радостно, что я забыл на мгновение обо всем. Впереди открывалась другая, неведомая жизнь, я не мог ей радоваться, какая уж тут радость, но ведь то, что должно наступить, увлекает помимо воли, потому что оно — загадка.
Поговорил с Трифоновичем. Он слушал меня, темнея лицом, наконец сказал:
— Ты ведь мальчик еще… Откуда это в тебе?
— Это не во мне. Это в… Ладно, не имеет значения, потому что прошлое не поправить. Но ты еще можешь поправить все! — Спросил: — Что со… Званцевым? Если можешь — расскажи.
В глазах отчима буря. Но он умеет владеть собой.
— Ладно. Я даже не спрошу — откуда ты о нем знаешь. Крепкий мужик… Он вызывал невольное уважение. Странно… Они борются за фантом.
— Нет. Не за фантом. Они хотят знать — жива или мертва царская семья.
— Ты… сошел с ума…
— Нет. Для них это важно. Они надеются, что когда-нибудь здесь, у нас, все переменится. И тогда кто-то из тех, кто остался, — вернется, может быть…
— Кто… вернется?
— Новый царь. Все в руках Божьих. Так что с ним?
— Отправили в Москву. «Что с ним…» Догадайся… Так что же… Они узнали? Живы или мертвы… Романовы.
— Узнали. Романовы мертвы. Все.
Он смотрит не то удивленно, не то восхищенно.
— Ты плохо кончишь, Сергей.
— Скажи… Если, конечно, такой вопрос возникал. На подоконнике смертной комнаты кто-то сделал надпись из четырех странных знаков… — Я увидел, как он снова напрягся. — Это не они, отчим. Это мой собственный вопрос. Любопытство школьника, уж прости.
Он взглянул с усмешкой:
— Любопытство, говоришь? Ладно. На третьем допросе Званцев заговорил о роли евреев в нашей революции. Его допрашивал следователь Эпштейн, и я видел, как он ждал чего не то… Ну, мол, все вы тут. Званцев говорит: «Там была надпись. Ее сделал Юровский…» Эпштейн к потолку: «Чего несете? Вы этого знать не можете!» И тогда Званцев говорит: «Юровский учился в хедере, еврейской школе, и древний алфавит знал. А позже — подзабыл. Но кроме того — он был фельдшер и потому знал и латынь. Так вот: там, среди трупов на полу, он напряженно вспоминал и кое-как вспомнил и то и дру