— «Непостижного света Задрожали струи. Верю в солнце Завета, Вижу очи твои…» — Повлек за собою, на улицу, уже усаживаясь в авто, добавил грустно: — Если запомнил — прочитай. Там…
Где «там»? Не объяснил и исчез. Голова шла кругом, вдруг услышал, как с треском распахнулась дверь, вывалился Юровский:
— Они уже здесь. Поехали.
И снова автомобили и пролетки у дома Ипатьева. Множество людей с узлами и чемоданами. Гуськом, под присмотром караульных, входят в калитку. Странная мысль: вот бы сейчас пойти и посмотреть, как дочери обнимают отца и мать, сестру… А этот мальчик в солдатской одежде, как будто с фотографии сошел… Алексей. Юровский произносит безразличным голосом:
— Сопляк… Собирался царствовать над нами. Щенок… А ведь неизлечимо болен. Гемофилия у него. Кровь не свертывается. Он этой кровью и изойдет…
Страшно. Признайся, матрос: очень страшно. У тебя нет сына. Пока нет. Но если бы его…
И судорога поперек лица. Юровский заметил. Глазаст.
— Что это ты?
— Борщом с гнилой свеклой накормили… — И без улыбки: — Мне бы теперь уйти. А то… обделаюсь.
— Сейчас поедем. Видишь, лет шестидесяти, в сером костюме с жилетом, голова седая, борода и усы? Это бывший генерал. Илья Татищев. Лишний. Теперь видишь двух баб? Пожилая, в черном, в широкой шляпе, старая? Это училка ихняя, Шнейдер. Рядом — помоложе, похожа на женщину нашего племени, это графиня, представь себе — Гендрикова. Обе лишние. Так вот: распорядись сейчас, чтобы этих сучек отправили в Пермь и там аккуратненько кончили. Аккуратненько… Способ пусть найдут сами. А Татищева этого мы сейчас увезем с собой… Топай, матрос.
Ильюхин побежал и, давясь, передал распоряжение юркому инородцу с маузером в деревянной кобуре через плечо. Тот откозырял:
— Щас. В самом лучшем виде. Генерала сам возьмешь?
— Сам. Не суетись, болезный…
Подошел к Татищеву:
— Видите, авто ожидает? Идемте…
— Куда? — заволновался, начал хватать какие-то баулы и чемоданы, они падали.
— Не извольте беспокоиться. Вещи доставим следом, в лучшем виде.
— Так куда же мы?
— В лучшую городскую гостиницу.
Врал и удивлялся истеричным своим выдумкам. Гостиницу? Что ж, можно и так сказать…
А Юровский баб этих не взял и поручил другим та-аваристчам только лишь по трусости своей. Слабо ему женщину застрелить. Боится железный чекист. Трус, и все!
Утешая себя этими пассажами, подошел к автомобилю. Татищев уже суетливо усаживался на заднее сиденье, стараясь поаккуратнее уложить пожитки.
— Этого совсем не нужно, гражданин… — Юровский навис над задним сиденьем и мгновенно все выкинул. — Вы не опасайтесь. Все подберут и внесут в дом. А мы с вами только зарегистрируемся.
— Но этот господин сказал, что в гостиницу! Как же так? — заволновался Татищев. — И вещи, мол, доставят…
— Не вижу противоречия…
Через пять минут остановились около тюрьмы и боковой калиткой прошли на кладбище.
— Это… Это и есть… гостиница? — Татищев все понял.
Юровский огляделся, неторопливо вытащил браунинг.
— Она самая, ваше превосходительство…
И выстрелил два раза.
Татищев рухнул и застонал, Юровский добил его, спрятал браунинг в задний карман брюк.
— Оружие революционеров! — сказал с гордостью. — Ты тут распорядись, чтобы закопали, а у меня еще дела…
Чтобы ты подох… И чтобы дети твои подохли. Все до одного! Сдерживая дрожь и ярость, направился к церкви. Увидел старика, тот подметал перед папертью.
— Пошел к стене тюремной! — приказал звенящим шепотом. — Там труп. Закопать без следа! И если только пикнешь-вякнешь — рядом зарою.
Заряжать главный калибр тяжело и хлопотно.
И революция дело хлопотное.
А быть чекистом — что ж… Для этого надо родиться с Лениным в груди и с наганом в кобуре.
Поутру вспомнил о монахинях. Они передали патроны. Сами по себе они этого не могли. Значит…
Значит, идет обслуживание главной задумки Юровского. И значит, кто-то из этих неотхаренных вовремя сук — на связи у Якова Михайловича. Это надобно немедленно проверить. И этот канал воздействия на семью — пресечь. «Накося, выкуси, железный Яков… Что понятно — то поправимо. Ты у меня фигу сглотнешь и не подавишься. И не заметишь. Ты, может, и от природы своей умелец, да ведь и мы… ты — ради мира у ног. И я — ради. Верю в солнце Завета. Вижу очи твои! Поборемся.
Но как выйти на этих черных помощниц? Как установить факт? Как пресечь — только незаметно, невнятно, чтобы не поняли, не догадались… Кулак не подмога. Наган — тоже. А если что не так… Амба.
Нужен Кудляков. А ведь странность: сколько работаем, а не удосужился узнать — где искать мил-друга, если что…
Он ведь оперативник. А у оперативника должно быть место, которое служит местом встреч. С теми, кто доносит. Жандармы, помнится, называли: «секретная агентура». Осведомительная и всякая-разная. А как узнать — где эта самая «явочная»?
Кто о ней, кроме Кудлякова, знает?
Председатель, вот кто! Лукоянов Федор Николаевич. Еще одна ошибка: надобно было представиться начальничку, как и положено культурному чекисту. Это Юровский сбил. И Татьяна. И Войков…
В «Американскую» помчался бегом. Поднялся в правое крыло на второй этаж, постучал. Голос послышался юношеский: «Да-да?»
Вошел. У окна молодой человек лет двадцати семи, бритый, в офицерской, тщательно отглаженной форме без погон, высокий, излишне худощавый. Лукоянов.
— Я — Ильюхин. От Дзержинского, из Москвы.
— Вы у нас две недели, а представляетесь только теперь? Ладно, какая нужда?
Объяснил. Лукоянов задумался:
— Явочная квартира — секрет особой важности. Вам Кудляков разрешил, если что? И вообще — откуда я знаю, зачем вам?
Еще раз объяснил.
— Срочное, говорите…
— Мне вам все до дырки выложить? — взъярился. — Вы знаете, от кого я и зачем.
Лукоянов молча написал что-то на листке, протянул.
— Это через две улицы, совсем рядом. Запомнили? Давайте…
Чиркнул зажигалкой, листок вспыхнул и исчез.
До указанного дома оставалось шагов сто, когда увидел, как из дверей выскользнула статная женщина в темном пальто и удалилась быстрым, но каким-то очень странным, мелким, что ли, шагом. Еще через мгновение появился Кудляков. Был он в рясе, с наперсным крестом, клобук держал в руке и, оглядевшись, уверенно надел.
— А ты артист… — ехидно заметил Ильюхин, хлопая «попа» по плечу.
— Ты? — не удивился Кудляков. — Что за нужда?
И тут словно молния ударила: баба эта… Мелкий шаг… Даже ж…й не вертела, как все они вертят.
— Игуменья? Из Спасо-Ефимьевского?
Торжество переполняло. Вот удача… И вообще: ай да я!
— Она… — Кудляков внимательно посмотрел. — А-а… Патроны, да? И что ты подумал?
Ильюхин растерялся.
— Как… что? Ты в уме? А что я должен был подумать? Что ты, в лучших жандармских традициях, говоришь одно, а делаешь — другое.
— В жандармских… — повторил усмешливо. — Держись за землю. Ты прав.
Ильюхину показалось, что теряет дар речи, а земля под ногами исполняет чечетку — палубное «Яблочко».
— Ты… ох…л? — глотал воздух и казалось, что не идет он в легкие.
— Сопляк… — с едва заметной улыбкой произнес Кудляков. — Тебе и вам всем еще только предстоит научиться азам нашего искусства. Ты знаешь, что такое «операция прикрытия»?
— А чего, чего прикрывать-то?! — злился Ильюхин. — Срам, что ли? Так мы не в бане! Ты телись, парень, а то ведь я нетерпеливый…
— Да просто все… — устало вздохнул. — Юровскому и им всем надобно и царя, и его семью, и его людей скомпрометировать, понял?
— Ском… чего? Осрамить? — вот ведь — дворяне! Экое слово неслыханное…
— Как бы… — улыбнулся Кудляков. — Если Юровский на что-нибудь «выйдет» — наткнется и на игуменью. А она работает «втемную». То есть искренне. И Юровский утрет нос…
— Так это ты подсказал Боткину, где граната?
— Неважно — кто. Важен результат.
— А… а жандармы?
— Я, милый, и есть жандарм. Ротмистр Отдельного корпуса, служащий Особого отдела Департамента полиции. Ты тут как-то по поводу интересов рассуждал…
И это знает, гад… А ведь это все было во сне. В мыслях. Вот ведь дельфин…
— Так вот: наши интересы в этой истории совпадают полностью. И хотя ты лично — чекист, а я — офицер Департамента…
— Нет больше твоего «департамента»! — завопил яростно. — Нет!
Кивнул согласно. Нет. Улыбнулся.
— А это важно? Ну? Будем трудиться? Или… сдашь меня?
Как же… Тебя «сдашь»… А то ты позволишь… Вон — рука в кармане, напряглась, там, поди, такой же браунинг, как и у Якова.
Кудляков (или как его там звали на самом деле) отрицательно покачал головой.
— Карман — обман, а револьвер — вот он… — И медленно-медленно почесал шею под затылком, а потом молниеносно выдернул из-за воротника маленький, черненький. Вороненое дуло уставилось Ильюхину прямо в глаз.
Понял: стрелять не станет. Глаза выдали. Когда до выстрела полсекунды — глаза другие. Мертвеют они на мгновение…
— Понял, я все понял! — покачал головой. — Смотрю на тебя и лишний раз удивляюсь: вы ведь такая сила… А мы вас — тю-тю?
— Против лома — другой лом. У нас были знания, умение, числа только не было.
— А Суворов сказал — не числом, а умением?
— Это на войне. У бунта толпы, жестокого и беспощадного, иные законы, товарищ Ильюхин… Работай с государем, с семьей. Не теряй времени.
— А… может, ты — порекомендуешь меня? — И, уловив в глазах холодный блеск, замахал руками: — Корабельная шутка, товарищ Кудляков. Ладно, последний вопрос: как на вашем языке птичьем называется все, что Юровский учиняет с… царем?
Кивнул, улыбнулся.
— Любознательность уместная… Так вот: офицеры и письма от их «организации» — это легенда, вымысел. Организация легендирована. Ведь на самом деле ее нет. Но Романовы должны поверить, и ты их предупредил. Государя, так? Ну, вот… Ты его, значит, инспирировал оной мыслью, идеей, задачей. По-русски — внушил.