Ильюхин от такого потока дар речи потерял и только смотрел во все глаза — где еще такое увидишь?
Ушел, не попрощавшись. Подумал: «Все мы здесь — дерьмо. Но ведь даже оное разной напряженности бывает. Этот — совсем бесформенный. А с другой стороны? На таких стоим…»
Доклад прошел гладко. Юровский добрил. По поводу фразы «если что — мне смерть» долго смеялся и вытирал слезы.
— Однако ты нашелся идеально! Я бы не нашелся. Молодец! Они поди заплакали?
— Было.
Юровский снова схватился за живот, закашлялся и пошел в угол, где стояла урна — отхаркиваться. Внезапно посерьезнев, сказал:
— Сейчас поедем в академию штаба этого… Найдешь полковничка.
— А… потом? — Ильюхин почувствовал недоброе.
— Суп с лягушкой. Пошли…
Но ехать не пришлось. Полковника увидели у входа, он препирался с часовым.
— Вот, товарищ Юровский, — пожаловался тот, — прет и прет, как будто у нас здесь штаб чехословаков…
— Что у вас? — без интереса в голосе спросил Юровский.
— Понимаете… — зашептал полковник, косясь на входящих и выходящих, вы тогда так со мною поговорили, что многие видели. Некоторые приходили сюда, к «Американской», и выяснили, что люди тогда были от Чека. Меня подвергают остракизму, я не могу переступить порог!
— Вам боле не потребуется… — Юровский повернулся к Ильюхину. Отвезешь туда, где он сможет переждать хоть до второго пришествия…
— Очень благодарен! — обрадовался полковник. — Мне все равно нельзя вернуться, а вещи… Какие могут быть вещи в наши скорбные дни!
С нарастающей тоской Ильюхин усадил полковника в дежурную пролетку, бросил извозчику «Поехали!» и мрачно замолчал. Что теперь делать? Что? Он не знал этого.
— А… а куда мы? Где я смогу переждать? — встрепенулся полковник.
— Есть одно место… — отозвался сквозь зубы. — А… что такое этот самый… ну, слово мудреное вы произнесли?
— Остракизм? — обрадовался полковник. Видимо, в нем снова проснулся преподаватель, учитель. — Это по-гречески — черепок. Много тысяч лет тому назад в Греции, в Афинах, народное собрание изгоняло неугодных на десять лет. Их имена писали на этих черепках. Вы все поняли?
— Понял. Только теперь будут изгонять навсегда. Вы — нас. Мы — вас. Поняли?
— Нет. Пожалуйста, поподробнее.
— Просто все. Примиритесь вы, из прошлого, с нами, за которыми будущее?
— А может быть, оно — за нами? — усмехнулся полковник.
— Тем более…
— Куда править? — повернул голову извозчик.
— К железной дороге правь. Слева от вокзала — пакгаузы. Туда и правь…
— Пакгаузы? — дернулся полковник. — Но… зачем?
— Затем.
Всю оставшуюся дорогу ехали молча. Кажется, пассажир начал догадываться.
Когда впереди возникло красное здание вокзала, Ильюхин приказал:
— Стой. И уезжай. Больше не нужен.
Извозчик хлестнул лошадь и с ужасом на лице — тоже все понял умчался.
— Теперь… куда? — Лицо полковника пошло белыми пятнами.
— За мной…
Миновав пакгаузы, вышли к железной дороге. Ильюхин поискал глазами и, заметив вдалеке путевого обходчика, приказал:
— Ждать меня здесь. Ни шагу! — и побежал к служащему.
Тот поднял глаза от рельсов и, покачивая здоровенным ключом, спросил:
— Чего?
— Вот две золотых десятки… — Ильюхин раскрыл ладонь, на ней скучились два императорских профиля. Позаимствовал на одном из первых своих обысков еще в Петрограде. — Ты сейчас принесешь штаны, куртку, ремень, рубаху и обувь, все старое и форменное, получишь эти деньги и забудешь все, как сон.
Глаза обходчика влажно и жадно блеснули.
— Дай-ка… — Покачал на своей черной ладони монеты, они теперь засверкали особенно ярко. — Вор, что ли? Или анархист? От Чека несесся?
— Вали. Неси. Одна там, другая — здесь.
Наверное, профиль царя обходчик держал в руках первый раз в жизни. Его словно ветром сдуло…
«Вот… — подумал Ильюхин. — Учили — «не укради». А получается, что и от краденого может быть толк. Истинное противоречие…»
Запыхавшийся железнодорожный служащий примчался с грязным замасленным мешком за спиной, восторгом в глазах и холопской усмешечкой на обветренных губах.
— Как велели… А я от щедрот своих еще добавил и справку эту… У меня новая есть… — Протянул мятую истертую бумажку, Ильюхин прочитал: «Дана Авдухину Ермолаю Тимофеевичу в том, что оный Авдухин является служащим 118 дистанции пути в качестве путевого сторожа». Стояла малограмотная подпись, но печать, похоже, была настоящая.
Отдал монеты, услышал в спину благодарственное: «не попадись, любезный!» — и быстрым шагом направился к полковнику. Тот ждал в полнейшем недоумении.
— Вот… — Отдал мешок и справку. — Переодевайтесь. Старую одежду мне. Потом — на станцию и первым же поездом — со всех ног! Иначе вас подвергнут этому самому… Остракизьму.
Полковник заплакал. Он рыдал по-женски, всхлипывая и размазывая слезы по небритому лицу, давно нестриженные волосы разлетелись от ветра в разные стороны, и стал похож бывший преподаватель академии на святого с иконы, виденной Ильюхиным когда-то в детстве…
— Храни тебя Бог, служивый… — выдавил сквозь спазмы. — Выходит, бородастенький этот приказал меня… в расход?
— Выходит, так… Если что — обо мне ни слова!
— А письма… письма как же? — забеспокоился чудом воскресший. — Здесь же мало кто знает язык галлов…
— Это ничего… — почти ласково отозвался Ильюхин.
Потом он взял мешок — уже с офицерской одеждой, отошел за стену пакгауза и аккуратно поджег. Задымило, пламя на глазах уничтожало офицерский костюм. «Так и Россия наша дымом уйдет… — подумал горько. — И сколько еще душ призовет Господь по злобе нашей и ненавистности…»
Юровскому доложил четко и кратко. Тот выслушал и кивнул.
— Письма станет теперь писать… другой человек. Я бы мог и назвать, да в таком деле лучше не надо. Твоя забота проконтролировать царишку. Как он? Поверит или что? Предстань перед ним как бы шпионом от «бывших». Посоветуй поверить: мол, единственный способ спастись — бежать.
— А когда оне поверят, — подхватил, — и в ихних ответах прочтется уверенное желание, тогда — всех к стенке, письма — во все газеты мира, во все страны, и кто тогда обвинит товарища Ленина?
Юровский посмотрел дружелюбно, почти с любовью. Так смотрит учитель на своего ученика после точного и удачного ответа.
— Я тебе говорил: далеко пойдешь… Не покидай ДОН. Я ведь вынужден и в Чека находиться. Комендант — комендантом, а контрреволюция в городе и уезде — тоже подняла голову. К развязке идет…
— Сдадим Екатеринбург?
— Чехословакия, армия генерала Войцеховского… А у нас пока — пенки с молока. Но ты не горюй, товарищ. Наша все равно возьмет!
В столовой было пусто: ужин давно закончился, Романовы, доктор Боткин и прислуга разошлись по комнатам. Ильюхин подошел к зеркалу над камином. Оно мерцало странным неземным светом, словно окно в мир иной. Прижался лбом к холодному стеклу — там была бездна, а в ней, словно бледное воспоминание о мире сущем, — его, Ильюхина, воспаленное лицо с безумными глазами обитателя скорбного дома. «Однако… — подумал. — Довела служба… На товарища Войкова или там Голощекина посмотреть — они будто из бани только что вышли. А ты, брат, — как тот сеятель, что вышел сеяти семена свои, только ветер разметал все труды… И не будет урожая, и никто не насладится плодами земными. Скорбь, страдание и слезы — вот что впереди…»
Надо идти домой… В скучный сиротский приют. Войков любит говорить о том, что революционеру дом не нужен. Мол, отечество нам всем — весь мир. А дом… Это удел буржуазов. Но ведь сам обретается в барском особняке? И кушает стерлядок в соусе.
Скрипнула дверь великих княжон, на пороге появился Николай. Был он в нижней рубахе, взъерошенный, мятый, в глазах даже не беспокойство — испуг.
— Я так и понял, что это вы… — сказал тихо и протянул листок. Мелкие буквы, чужой язык — да ведь это…
— Письмо? — спросил шепотом. — От кого?
— Подписано — «офицер», — Николай пожал плечами. — Зайдем сюда, дочери уже спят, так что ничего… По этикету невозможно, да ведь какой теперь этикет. Только тише, хорошо?
Кивнул в ответ, вошли, под иконами горели лампады, сумрачно было, ни лиц, ни фигур — там, на кроватях.
— Вам незнаком этот почерк? — спросил Николай.
— Нет. Что в письме? Я смотрю — листок тетрадный, двойной. Просили отвечать на втором листке?
— Откуда… вы знаете?
— Все же, что в письме?
Растерянно пожал плечами.
— Нужно-де, чтобы одно из окон было отклеено, чтобы в «нужный момент» и прочее… Автор клянется Богом и совестью, что сделает все для нашего спасения…
— Отвечайте. Только не слишком обстоятельно. Отвечайте так, чтобы вас невозможно было заподозрить в желании убежать. Вы поняли, Николай Александрович?
— Я понял, понял, а вы что же — догадались, что отвечать надобно на втором тетрадном листке, причем не отрывая его?
— Догадался. И вы бы догадались. Не отрывая — это для того, чтобы при обыске у вас не нашли этого послания. А самое главное… — Задумался: говорить или нет? Может быть, подождать? — Самое главное в том, что в руках отправителя должны собраться все письма «офицера» и все ответы… вашего величества…
— Да ведь это понятно! — заволновался Николай. — Наши спасители должны изучить в решающий момент все! Это же понятно!
— Или… Или иметь в руках все нити вашего заговора. Всю паутину, которую сплели вы и ваши сторонники на воле…
Царь молчал, по его растерянному лицу было видно, что он ожидал чего угодно, только не подобного поворота.
— Как же быть? — спросил растерянно, и почудилось Ильюхину, что губы у царя дрогнули…
— Просто быть… Отвечайте. Только так, чтобы не могли вас обвинить в подготовке побега. Удовлетворяйте как бы праздное любопытство «офицера», и не более того.
Закивал мелко, потер лоб, зябко скрестил руки на груди. Все же он был потрясен.
— Зачем эта игра?
— Вы взрослый… Подумайте. — И жестко, почти жестоко: — Побег и в ваших тюрьмах и каторгах иногда карался очень тяжко. Или не знали?