Александра Федоровна начала медленно заваливаться, Николай успел подхватить ее обмякшее тело.
— Какая жестокость… — только и произнес.
— Вы можете идти, — сказал Юровский уже в спину удаляющемуся семейству. — Не вам талдычить о жестокости. Вы царствовали двадцать три года и убили двадцать пять тысяч человек! За триста лет правления ваши предки не убили столько!
Николай оглянулся, лицо его было белым, глаза полыхали яростью.
— В те триста лет вам не позволяли жить в столицах и губернских городах! А я… Я проявил слабость, да-да, слабость — и вот результат! Меня предупреждали… Меня предупреждали…
Юровский победно посмотрел на присутствующих:
— Какое ничтожество… И как прав Владимир Ильич! Их место в земле. На три метра вглубь…
Ночью нашел Кудлякова на «ЯК»1. Перед бывшим жандармом стояла непочатая бутылка водки и стакан.
— Хочешь?
Отрицательно покачал головой, спросил, заранее зная ответ:
— Они в Ивановской? В спецкамере?
— Там… Может, выпьешь? Я хотел, но не могу один.
— Я не стану пить. Мы можем… помочь?
Кудляков встал, прошелся по комнате, прижался лбом к стеклу.
— Не можем. Утром их расстреляют.
— Тогда… Давай в тюрьму? Нас пустят.
Кудляков вздохнул:
— Где твоя классовая ненависть, парень… Хороший ты человек, вот что… Нас пустят. Но начальник тюрьмы немедленно уведомит Лукоянова. Тот не скроет… Спасти мы их не можем. Юровский все рассчитал верно и поймал их на лебедей. Я думаю — он догадывается о том, что с Романовыми назревает нечто ему неведомое. И на всякий случай решил поубавить ряды врагов. И угадал. Ты вот что… — Подошел, положил руку на плечо.
В прошлом, там, в другой жизни офицеры этого никогда не делали. Что ж… В этой жизни и в самом деле все равны.
— Ильюхин… Я думаю, что письма семье передает Деревенко, доктор… А пишет — член Уралсовета Дидковский. Понимаешь, Войков тоже знает французский язык, но он — шпак. А Дидковский — офицер. В письмах есть военные подробности, верно?
— А доказательства?
— Я видел, как в кабинет Юровского заходил именно Дидковский. Ему в Чека нечего делать. Я видел, как Юровский встретился с Деревенко на своей «ЯК». Я видел, как после этого Деревенко направился в ДОН и вошел в него… Мало?
— Ты прав.
— А если я прав — намекни императору, что доктор Деревенко завербованный агент Чека. Чтобы они там не откровенничали с ним. Это очень важно…
Из Москвы вернулся Голощекин. У него было озабоченное лицо, глаза бегали, он все время щипал себя за бородку и вздыхал. Собрались в кабинете Юровского. Кудляков отсутствовал, Лукоянов стоял у окна, Ильюхин устроился на подоконнике. Войков, Белобородов и Дидковский сидели вокруг стола Юровского, как школьники на уроке.
— Товарищи… — глухо начал Голощекин, — в Москве всё понимают: и щекотливость нашего положения, и шаткость легенды о нашем самовластье и придури. Да, мы ненавидим Романовых, но мы обязаны были бы подчиниться любому решению СНК и ВЦИКа. Я объяснил, что организовать суд над семейкой это чушь. Я доказал, что отпустить их восвояси или даже обменять — чушь. Я убедил и товарища Ленина, и товарища Свердлова. Мы все возьмем на себя. Они останутся незапятнанными.
— А Дзержинский? — спросил Лукоянов, напрягшись.
— А что… Дзержинский? — повторил Голощекин с усмешечкой. — Его расхождения с Владимиром Ильичом по Брестскому миру — печальный факт. Его принадлежность к левым — тем более. И что?
— Он — Предвэчека, — не уступал Лукоянов.
— Ну… Он высказался в том смысле, что есть догмы, а есть и прямая выгода. Но он никого не убедил. Погромщиков мы ликвидируем. И если что ответим за это…
Когда все ушли, Юровский подошел к Ильюхину.
— Мы расстреляли этих… помощничков сдуру.
— Сдуру… расстреляли? — не удержался Ильюхин.
— Нет. Это они сдуру стали нам помогать. Москва когда-то решила… Ты не сожалеешь об них?
— Нет.
— Хорошо. Ступай в ДОН. Объясни этому старому идиоту, что он должен немедленно бежать. Немедленно! Так и скажи. Сибирцы и чехи рядом. Другое дело, что им всем на царишку глубоко наплевать — на самом деле. Но мы пропагандируем, что его хотят спасти, знамя опять же, то-се…
Кудляков догнал на Вознесенском. С колокольни собора гулко доносился погребальный звон. Должно быть, только что отпели кого-то…
Рассказал. Кудляков стиснул зубы, застонал, сжал кулаки.
— Если эта чертовка Зоя и Авдеев — тоже вешали нам макароны, тогда я поздравляю Юровского. Он почти выявил нас всех и сыграет на дезинформации и неразберихе. Концов не сыщешь.
Вгляделся в лицо Ильюхина, в глаза.
— Если ты со… мною — мы действуем, как договорились. На разработку нового плана нет ни времени, ни людей…
— Я согласен на все. Верь, Кудляков: если придется умереть — я сделаю это не хуже тебя.
— Я все знаю, парень. Время бешеное, все смешалось, сместилось… Но любовь — она никогда не перестает… Ты не ярись и ничего не объясняй, ладно? А фраза твоя — о смерти, — понимаешь, ты повторил слова князя Болконского.
— Да? А… кто он? Из ваших?
Улыбнулся, помахал рукой:
— Иди в ДОН. Торопись.
— Пойдемте в столовую… — Николай остановился на пороге и посмотрел на дочерей. Они молчали, Ильюхин вдруг подумал, что дело — табак, потому что выглядят эти четыре девушки, словно покойницы в гробах: белые, глаз не видно, губы исчезли. И она, она… И рта не откроешь, хотя… Зачем теперь слова?
Вошли в столовую, царь тщательно притворил за собою дверь и еще одну в коридор, а потом и ту, через которую ходил на кухню. Подошел к зеркалу у камина, поправил усы.
— Я внимательно слушаю…
Ильюхин завел руки за спину и оперся о стол. Было такое ощущение, что пол более не держит, в голове гудело.
— Николай Александрович… — начал мучительно, слова ворочались во рту, словно булыжники. — Поймите правильно и будьте сдержанны… Ваш врач…
— Деревенко… — одними губами проговорил Николай.
— Он.
— Я догадывался… Ему приказали…
— Да.
— Я знал… И не только потому, что вы… помогли понять. Я сам все понял. Эти письма — провокация.
— Да. Доктор — агент Юровского. Вы обязаны это знать. Но требую: дочерям и супруге — ни слова!
— Конечно, не беспокойтесь. Скажите прямо: у вас еще есть… надежда? На наше спасение?
— Почти никакой. Говорю прямо — вы человек военный.
Царь сжал виски.
— Но мальчик… сын… И дочери, дочери… Это ужас.
— Мы пытаемся. Все, что сможем, — сделаем. Верьте.
— Верю. Я должен идти. Они там… догадываются. Я обязан успокоить.
— Скажите, что… наш разговор связан с… драгоценностями. Что может быть — их удастся спасти. Но это бо-оль-шой секрет…
Николай вымученно улыбнулся:
— Спасибо. Я так и скажу.
Ушел медленно, твердо ставя ступни, так ходят пьяные, когда желают обмануть домашних.
«У товарища Ленина нет детей… — подумал равнодушно. — Но если бы были — я бы от души пожелал ему побывать в шкуре его главного врага… Впрочем, глупости это. Ерунда. Нашим вождям ничего такого не грозит… А жаль».
Зоя пришла в половине двенадцатого ночи. Куталась в платок, поводила крутыми плечами, в глаза старалась не смотреть. Ильюхин собирался спать и встретил гостью не слишком приветливо. Вопросов не задавал, надо — сама расскажет. Молча поставил на стол кружку, наполнил остывшим чаем, пододвинул краюху хлеба и кусок колбасы неизвестного названия — днями получил в пайке. Но Зоя не притронулась.
— Мучаюсь я… — сказала вдруг. — Знаешь, ты здесь единственный честный человек… Пока честный.
Посмотрела в глаза, вздохнула.
— Пока. А пройдет еще немного — и ты тоже… Ладно. Я пойду.
— А зачем приходила? Черт с тобой. Одно скажи: ты не продашь нас всех?
— Всех? — растянула губы в улыбке. Губы были сухие, растрескавшиеся, без помады и оттого смотрелись гадко. — Войкова тоже? Он ведь желает цацку на память… Глупости.
— И я могу быть уверен? Бросаем в сон охрану, вводим лжесемью, Юровского зовем к телефону. Всё так?
— Так ест… - потянулась, слабая улыбка мелькнула, или показалось Ильюхину? — Всё так, парень. И все не так. Я думаю — ты выживешь и когда-нибудь расскажешь обо всем своим детям. Здорово, правда?
— Ты рехнулась, да?
— Любить меня не станешь? Ах да… Ты другую любишь. И не знаю я — то свет или мрак, в чаще ветер поет иль петух? Ильюхин… Вот-вот совершится страшное дело. Прощай…
Ушла. На душе было мутно, в голове — пустота. О чем она? И зачем?
И вдруг показалось — понял. Она любит. Правда любит. Вот ведь странность… И хочет предупредить. О том, что гибель близка…
Оделся, помчался в ДОН. Окна были темны, у забора прохаживался наружный часовой с винтовкой на ремне; долго звонил в калитку, открыл заспанный Медведев.
— Ты? Ну, заходи… — уступил дорогу, пошел сзади.
— Юровский здесь?
— Зачем? Он дома ночует. А тебе чего надо?
— Про то тебе необязательно. Спят?
— А чего им еще? Плясать?
— Оставайся здесь и закрой двери. Ну?
— Я Яков Михалычу завтра же обо всем донесу, не сомневайся.
— Не сомневаюсь.
Притворил дверную створку, миновал гостиную, столовую и кухню, спустился в полуподвальный этаж, вышел во двор и снова вошел — в двух предпоследних комнатах жили латыши Юровского. Кем они были на самом деле не знал, но помнил: одного из них Юровский назвал «Имре». Что хотел найти здесь — вряд ли ответил бы. О чем спросить и кого — тем более. Но упрямо шел, еще не зная, что сделает в следующее мгновение.
Постучал в дверь комнаты, перед которой была лестница на первый этаж. Открыл заспанный латыш, или кем он там был…
— Вам… чего, товарищ?
Ишь… Разговаривает почти без акцента.
— Я от Якова Михайловича…
— Я помню. Я вас видел, когда Яков разговаривал здесь с Имре. В чем дело?
— События приближаются… — Откуда эти слова и зачем? Несет матроса на гребне волны. И вот-вот утопит.
— Да. Мы знаем.
— Всё помните — что и как?