Поднял глаза, произнес внятно:
— Прости, Господи… Ибо не ведал, что творю. А теперь спроси по всей Твоей строгости. Я согласен, потому что понял…
Вышел священник с баулом в руке, за ним дьякон с испуганным лицом, почтительно поздоровался, все чинно и стройно прошли к автомобилю и двинулись в обратный путь. Когда подъехали к ДОНу, Ильюхин заметил, как оба священнослужителя переглянулись и по лицу настоятеля вдруг разлилась смертная бледность…
Миновали калитку, охранники провожали изумленными взглядами небывалых гостей, когда вошли в кабинет Юровского, священнослужители машинально перекрестились на красный угол. Но икону не нашли и растерянно переглянулись.
— Мы неверующие. — Юровский сел за стол, предложил: — Прошу садиться, отцы… — Это слово вызвало у него ироническую улыбку, но он ее подавил. Мне нужно, чтобы вы отслужили. Здесь и сейчас. К тому же и они просят.
— Они… — одними губами повторил настоятель. — А… как они? Ничего? Здоровы?
— Э-э, батюшка, да вы не философ, — поморщился Юровский. — Как это там у вас? «Пройдет над ним ветер — и нет его…» А?
— Вы точно произнесли часть псалма, — кивнул священник. — Но какую службу желаете… вы? Или… они?
— Служба — она и есть служба. — Юровский прошелся по кабинету взад и вперед, остановился у окна. — Когда у вас поют отходную? Только учтите без лишних вопросов, да?
— Когда отпевают покойника, — совсем побелел священник.
— А еще?
— Ну… К примеру — есть такое последование — обедница. Там тоже… есть «отходные», как говорите, слова. Только они читаются, а не поются.
— Спеть можете?
— Но… но зачем? — Батюшке стало дурно, он схватился за сердце и готов был упасть в обморок.
— Это я знаю, — твердо сказал Юровский. — Ваше дело — исполнить беспрекословно. Вы понимаете: время военное, революционное, неповиновение реввласти карается смертью. Итак?
Дьякон перекрестился.
— Если вам так надобно — я это… пропою. А вы… отпустите нас?
Юровский помрачнел.
— При условии: всё, что здесь увидите, — государственная тайна. И ваша служба, и вообще… Всё. Ну?
— Мы согласны, — с трудом произнес священник.
Прошли в гостиную. На письменном столе, справа от которого обыкновенно спал Боткин (сейчас его койки в комнате не было), стояло множество икон, перед ними горели свечи. Все это успел рассмотреть, и даже внимательно, но потом увидел… ее. Она была бледна, вокруг глаз чернели круги, она часто и мелко крестилась и, заметив Ильюхина, вымученно улыбнулась. Больше ничего и никого не увидел, в уши ворвался «читок» — священник произносил положенные слова, кланялся, махал кадилом, дьякон возглашал — только вот что?.. Поймал себя как бы «боковой» мыслью (боковой, именно боковой, и при этом даже не успел подумать, что если есть «боковое зрение», то почему бы не быть и боковой мысли?), что не слышит, не понимает, да и не хочется, признаться, понимать…
А ее лицо изменилось. Нет креста мелкого, нет обыкновенного. Она стоит, как истукан, в полнейшем забытьи и словно ждет, ждет чего-то, ждет такого, о чем он, Ильюхин, даже и догадаться не может…
Вот оно: после каких-то очередных слов батюшки дьякон начинает приятным баритоном…
То самое и начинает, мог бы догадаться…
И понял бы тогда — чего она, несчастная, ждет… Они все, медленно-медленно, словно во сне, опускаются на колени.
— Со святыми упоко-ой, Христе, души ра-аб Твоих, и-де-е-же несть болезнь, ни печаль, ни-и воздыхани-е-е-е, но жизнь беско-неч-на-я… Сам Един еси безсмер-ртный, сотворивый и создавый челове-е-ека…
Она плакала. Тихо. Незаметно. И слезы оставляли две блестящих полоски на ее бледных щеках. Попятился к дверям и очутился у комендантской комнаты. Там, у окна, стояли Зоя и Кудляков.
— Зайди… — тихо сказала Зоя. — Их там отпевают?
— Да.
Кудляков потер виски, сказал безразличным голосом:
— А хорошо придумано, согласись, Сергей? У новых людей — несомненно, образовалось совершенно новое мышление, а?
Зоя приложила палец к губам.
— Послезавтра, ровно в полночь заводим «Романовых» в кладовку Ипатьева. Вещи оттуда уже вынесены, я позаботилась… Чтобы всё прошло без сучка — я их напою… чаем. Они будут сонные и заторможенные. А знаете — я убедила отца семейства отрастить точно такую же бороду и усы, как у… Понятно: привести в соответствие. Прически у женщин сделаны один к одному. Одежда — тоже.
— Одежда? — удивился Ильюхин. — А кто… тебе подсказал? Ты ведь сюда вроде бы и не ходила?
— Вроде бы… — усмехнулась. — Твоя, Ильюхин, задача: ровно без пятнадцати двенадцать всех угостить тем же чаем. Всех.
— Но они не станут пить! — возмутился. — Как я их заставлю?
— Не считай меня дурой, импотент несчастный!
Кудляков отвернулся, чтобы Ильюхин не заметил скабрезной усмешки.
— Ты придешь точно вовремя, с доктором в белом халате. По приказу Военного комиссара Урала товарища Шаи Голощекина доктор напоит охрану специальным лекарством от нервенности. Он объяснит: предстоит акция и чтобы нервы не сдали — ну, и так далее…
— Смелая ты… — удивился. — А если…
— Не будет «если». Всё предусмотрено. До встречи, импотент…
На улице Ильюхин спросил:
— Слышь, Кудляков, а что это за словцо мудреное? В ее голосе не было ни похвалы, ни уважения.
Кудляков рассмеялся.
— Эх, Ильюхин… Отношения с дамами-с — это тебе не бом-брам-стеньга. Это очень сложно. Она обвинила тебя в том, что ты… отказался, понял?
— Ну… дура… — Сплюнул. — Сказала бы по-русски…
Следующий день, пятнадцатое июля 1918 года, пролетел незаметно. Отправляли жен и родственников — многие торопились это сделать, понимая, что когда армия «розовых» встанет у ворот города — поздно будет, да и транспорт наверняка не найти.
— А ты своих отправляешь? — спросил Юровского.
— Дочь взрослая, сама решает… Она у меня молодая большевичка! произнес с гордостью. — Пацана… Конечно. И жену. А мама не поедет. Старая, предрассудки, опять же… Да я думаю — эти сволочи ее и не тронут? Что им в старухе?
— Но ведь эта старуха — мать цареубийцы? С их, конечно, точки зрения…
Вгляделся в лицо Ильюхина — подозрительно, остро, но тот смотрел так искренне и открыто, что яриться вроде бы было и ни к чему. Сказал раздумчиво-печально:
— Ведь надеесся на лучшее. Не все же у них потеряли человеческий облик…
Сразу же захотелось спросить: «А у нас?» Но понял, что это будет явно лишним.
— Какие указания, Яков Михайлович?
— От тебя ждем… — сказал серьезно. — К тебе ведь принесут шифровку или код от Свердлова. Так ведь договаривались? Какой там код?
Улыбнулся искренне.
— Вот получим — и узнаем. А допрежь времени… Не имею права!
— Вот и молодец. Правильно. Служим революции.
С утра шестнадцатого одолевала только одна мысль, одно желание поглощало все естество: пойти в ДОН и увидеть. Ее. Потому что — мало ли как сложится. Может — по плану спасения. А может — и совсем по другому плану.
В ДОН пошел, но сначала заглянул в Вознесенский собор. Шла обедня, народу было совсем немного — человек пять или шесть, одни женщины в черных платках; подумал с грустью: «Гибель вокруг и разрушение, а храм в час молитвы — пуст. Разуверился русский человек в Боге, сосредоточился только лишь на собственной персоне, а ведь без Бога — не до порога…»
Подошел ко кресту, священник вгляделся пристально:
— Ты исповедался, раб Божий? Чего-то я тебя раньше здесь и не видел?
— Не препятствуй, отче… — ответил тихо. — Ради умаления смертного греха или… Спасения — кто знает?
Удивленно покачал головой, но крест поцеловать дал.
— Благословите… — протянул руки — ладонь в ладонь — как когда-то научил батюшка в церковноприходской.
— Знаешь… — одобрил священник и, перекрестив, поцеловал в склоненную голову и положил руку в ладони Ильюхина.
Что ж… Облобызал руку священника. Может, в последний раз в жизни? Кто знает…
…В кабинет Юровского по одному заходили охранники смены — той самой, которой предстояло если не стрелять, то уж охранять страшное дело. Заходили и клали на стол револьверы. Пришли и нижние, «латыши», и тоже оружие сдали.
Заметив удивленный взгляд Ильюхина, Юровский объяснил:
— Допрежь времени нечего… А когда время придет — я им сам раздам…
— Мне сдать?
— Ты стрелять не будешь. У тебя другая задача… — И слабая, едва заметная улыбка, змеясь, поползла под усами. И стало холодно и сыро: знает. Всё знает, чертово отродье…
И тут же заколебался: от кого? От Войкова? Тот еще цацки своей не получил, это еще предстоит сделать, да и получится ли? Может, царица ее и не отдаст? Тогда от кого? Зоя и Кудляков — исключаются. Они ни при чем.
Медведев подслушал? Лукоянов продал?
Глупости…
Ладно. К делу, матрос.
Вызвать государя попросил Боткина. Тот сидел за столом и писал что-то — морщась, вздрагивая и поводя плечами. «Переживает…» — подумал и позвал:
— Евгений Сергеевич!
— Я пишу письмо своему другу в Санкт-Петербург… — как ни в чем не бывало произнес Боткин. — Грустное письмо… Я утверждаю, что мы все здесь давно мертвы и осталось только подтвердить нашу смерть… делом.
— Ка… ким делом? — Вот ведь… Ведь бывают же! Пророк, и всё! Провидец…
— Простым. Убить. — Встал. — Вам что-нибудь нужно?
— Пригласите государя. Я мог бы и сам, но стучаться к княжнам и идти… туда… Я не хочу. Пожалуйста.
— Да. — Боткин ушел, и сразу же появился император. Вгляделся.
— У вас… что-то важное?
— Да. Евгений Сергеевич, вас я прошу уйти. — Боткин молча удалился в столовую. — Государь… Войков выставил условием возможной… помощи вам и вашей семье… Кольцо с рубином. Оно на шее вашей супруги…
Лицо царя менялось на глазах. Только что внимательное и даже доброжелательное — оно мгновенно сделалось холодным и непроницаемым.
— Вы не отдаете себе отчета… Это кольцо — мой подарок. Давний…
— Да. В Германии. Вы были тогда женихом. Государь… Мне трудно и… незачем все это говорить. Я простой человек, не вор и не мздоимец. Но у вас есть два пути: все рассказать коменданту или Голощекину и тогда нас… И Войкова, пусть и заслуженно, — расстреляют или выгонят. И вы останетесь без одной единички из ста. Тогда — всё.