Кирста махнул рукой:
— Я не меньше тебя понимаю… А жаль, если ты прав…
На следующий день нашли и допросили доктора, который видел и пользовал Анастасию Николаевну. Кирста показал фотографию Анастасии, доктор кивнул утвердительно и весьма удовлетворенно: она.
Нашли и тех, кто видел императрицу. Слуг. Еще кого-то…
На обратном пути, в Екатеринбург, Кирста мрачно молчал, а Ильюхин делал вид, что спит. Разговаривать не хотелось, да и о чем? Кирста делает свою работу. И после него ее будут делать. Все упрутся носами в угол, правды не узнает никто и никогда. Эта мрачная мысль овладевала Ильюхиным все настойчивее, все сильнее. И та робкая надежда, которая таилась в глубине души: а если? А вдруг? Ну — хотя бы еще один только раз заглянуть ей в глаза и прочесть в них пусть и безмолвное, но — признание, кто знает…
Жизнь можно отдать.
Только кому она теперь нужна…
Еще через день Кирста влетел в кабинет с озаренным лицом и закричал с безумным блеском в глазах:
— Вот! Читай, невера! Это сообщение нашего человека из Нижнего Тагила! Он лично присутствовал на местном кладбище в тот момент, когда большевики хоронили Марию Николаевну! Едем немедленно!
«Это — подарок… — подумал безразлично. — Напоследок, должно быть… Ну что ж: побывать в родном городе и умереть — не каждому выпадает такое. И надо бы возрадоваться. Но только сил нет…»
Колеса тяжело выстукивали на стыках, за окном проплывали изрядно уже подзабытые сосновые леса. И — пусто в душе и в сердце. Всё растрачено, всё продано во имя и для. Кого? А черт его теперь знает…
В родной бывший город приехали на ночь глядя двое в цивильном, по лицам и не поймешь, то ли из полиции, то ли от заводского начальства, встретили по-деловому, сразу же отвезли во дворец Демидова, здесь был накрыт стол и приготовлены две кровати с чистым бельем. Есть хотелось очень-очень, без стеснения проглотили по двести мелких пельменей, запили водочкой и улеглись спать. Прощаясь, один из встречавших сообщил:
— Завтра, значит, часов в восемь и отправимся…
Поутру обнаружили и таз с кувшином, и теплую воду в оном, и полотенца вафельные неописуемой белизны. И завтрак был ничего: икорка, белый хлеб, рыбка копченая и по куску свинины жареной. Когда закончили, Ильюхин оглядел помещение и грустно сказал:
— Знаете, Александр Федорович, я ведь о таком и мечтать не смел…
— Вот! — Кирста поднял палец к потолку. — А кто тебе это дал? Не твоя вшивая, рабоче-крестьянская… Ну, и то-то…
К Лысой горе приехали быстро, родную улицу Ильюхин попросил миновать: чего там… И дом, поди, сгнил, и тополя нет в помине, чего же лишний раз огорчаться…
Кладбище справа было побогаче, здесь торчали каменные кресты и тяжелые надгробия. Слева почивала нищета. Двинулись направо. Но прежде чем войти в ворота, оглянулся Ильюхин. Далеко-далеко видны были леса, сменяющие друг друга, высоко плыли похожие на паровозный дым облака, и одинокая сосна со своим красноватым стволом темнела всё так же… Как и двадцать лет тому назад.
Вслед за рабочими подошли к невзрачному холмику, на нем не было ни столбика, ни крестика — ничего. Кирста оглянулся на свидетеля.
— Здесь похоронили?
— Так точно. Сам видел всё. От и до.
— Начинайте.
Безразлично смотрел, как выкидывают лопаты податливую, еще не успевшую слежаться землю, как яма становится всё глубже и глубже, и, когда наконец показался грязноватый край белого платья, — не удивился, не вздрогнул, потому что кто-то не то в сердце, не то в голове произнес отчетливо: «Не бойся. Это не она».
Тело подняли и положили рядом с ямой. Тление уже тронуло и лицо и руки — грубоватые, рабочие руки. Кирста с недоумением взглянул на Ильюхина, похоже — всё понял.
— Нет, — сказал Ильюхин. — Не она.
— Да ведь большевики просто орали вслух, что это она! — закричал свидетель. — Я вон в тех кустах сидел и все видел! И слышал! Я пришел спокойно бутылку опростать, дома не велят…
— Поехали… — Кирста отправился к дрожкам.
…На обратном пути, в купе, он неожиданно рассмеялся:
— А знаешь, Ильюхин, я начинаю тебе не то чтобы верить — я тебе безусловно верю. Я начинаю думать, что ты прав, увы…
Когда вернулся в скорбное свое жилище, увидел на кровати Зою. Она сидела и молча смотрела в потолок. Заметив Ильюхина, сказала сурово:
— Собирайся. Миссия твоя закончена. Мы возвращаемся в Москву. Тебя ждут…
— А пройдем ли? — спросил с сомнением. — Ладно. Зачем я там понадобился?
— Тебе объяснят… — сказала безразличным голосом, и понял Ильюхин, что ничего хорошего в столице его не ждет.
«Может, кокнуть ее и… рвануть когти? Хоть к чертовой матери на рога?» — пронеслось в голове, и вдруг почувствовал, что она читает его мысли.
— Пустое, братишка… — лениво ковырнула спичкой в зубе. Наипустейшее, скажу я тебе. Может, советвласть ничего путного пока и не сделала, но одно она сделала выше всего остального мира: она создала нас, ВЧК… Ну, прокантуешься год-другой-третий, и что? А ничего. Найдут. Об этом помни. Все же сейчас шанс у тебя есть. Поспим? В смысле — с тобой?
— Забудь. — Взял подушку, направился в сени.
— А зря. Другого случая может и не быть, — сказала ему в спину.
Оглянулся.
— Знаешь, Зоя, бабы бывают, которые — да! А ты, которая — нет. Уж извини.
И закрыл дверь.
Спал тяжело, душно, сны одолевали, тяжкие и безысходные. То товарищ Войков, улыбаясь мертвецки, протягивал кусок пирога с яблоками и заливался смехом, то Юровский, стоя в углу своего кабинета в «Американской», мочился на пол и внятно объяснял при этом, что мочеиспускание — в тот момент, когда очень хочется, — наипервейшее дело и обязанность члена РКП(б). Проснулся от стука в окно. Зоя взлетела к потолку с револьвером в руках.
— Живой я им не дамся.
— Да кому ты нужна, — отозвался скучным голосом; всё же поднадоело оно изрядно, это ладно скроенное тело, от таких баб — в главном деле — одно только огорчение…
— Кто? — спросил, приоткрывая форточку.
— Александр Федорович требуют вас незамедлительно к себе! — донеслось с улицы.
Посмотрел на Зою.
— Спите спокойно, дорогой товарищ. Вернусь — обсудим. — И, мгновенно одевшись, закрыл за собою дверь. И вдруг улыбнулся странной мысли: «Александр Федорович совпадает с Керенским, а также… и с императрицей. Замкнутый круг получается…»
Кирста был краток: задержан и помещен в камеру Ивановской тюрьмы начальник караула Медведев. Явился он сам. С раскаянием. Тем интереснее услышать его мнение: живы или нет.
…Увидев Ильюхина, Медведев расцвел улыбкой и, показывая в сторону бывшего сотоварища обеими руками, сказал с издевкой:
— Я, ваше благородие, этого овоща всегда подозревал. Он так и норовил к вам сдуться… что, Ильюхин, сбылось? А ты не дурак… Я вот позднее тебя прозрел и даже в Перми, когда велено было перед ихними войсками мост рвануть — не сделал етого… А почему? Совесть замучила. Я вам, ваше благородие, просто скажу: они все убиты. Убиты, и всё. Я у окна стоял и все видел собственными глазами.
— Но ведь стекло, наверное, было не совсем чистым? — подозрительно осведомился Кирста. — Далее: перед вами еще и прихожая была, так? Потом открытая дверь той самой комнаты?
— Прежде как начать — дверь закрыли, лукавить не стану.
— Их провели мимо вас, когда вы стояли у окна? Или когда вы подошли к окошку в саду — они уже рассаживались на стулья?
— Так точно. Императрица еще капризничала, а товар… А Юровский ее осаживал. Ну… Издаля — они. А так — что хотите, то и считайте. Я правду говорю…
Когда арестованного увели, Кирста задумчиво взглянул на Ильюхина:
— Что скажешь?
— Он правду говорит. Но его показания — в смысле горькой правды полушка цены.
— Здесь ты прав… — Сузил глаза: — Мне докладывают, что у тебя постоянно ночует какая-то баба? Кто она?
— Не беспокойтесь… Я ведь терпел долго. А когда затвердело так, что на крик, — взял первую попавшуюся на вокзале. Пока у меня. Может, я женюсь?
— Тьфу! — не выдержал Кирста, — ты еще и циник, Ильюхин. Ладно, иди, досыпай…
Зоя встретила подозрительно, но, выслушав рассказ, успокоилась, сказала, кривя ртом:
— Я этого Медведева раскусила сразу. И много раз говорила Юровскому: убери его. Но у Якова был свой взгляд… Ладно. Уйдем в ночь. Патрули, конечно, но я изучила — где и как они предпочитают дефилировать…
— Как? — не удержался Ильюхин. — Что за слово такое?
— Ходить, — объяснила. — Когда молодая республика Советов пошлет тебя в университет — там тебе расскажут остальное.
Ушли перед рассветом. В последний раз оглянулся Ильюхин на Татьянин дом, вспомнил равнодушно, как дернулась ее голова после удара, сплюнул под ноги, растер и улыбнулся Зое:
— Отряхаю прах с ног своих, сестра ненаглядная. Пойдем медленно и станем петь псалмы. Ну, хоть этот… — И затянул дурным голосом: — «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалище губитель не седе. Но в законе Господни воля его…»
Покрутила пальцем у виска:
— Ты, наверное, у попа первым учеником был?
— Угадала…
На вокзал не пошли — там и патрули, да и кто знает этого Кирсту: ему взбрендит проверить, а Ильюхин — тю-тю…
Двинулись в сторону Верх-Нейвинской — поезда и там проходят, а если удастся добраться до Перми — там подполье, свои, пересидим как не то, а может, и переправят безопасно, навстречу Красной армии. Правда, далеко до нее пока…
Но когда благополучно сели в полупустой вагон, поняли: никто и не думает искать, никаких патрулей нет и в помине, и когда поутру вполз состав на насыпь и открылся внизу знакомый вид — спросил Зою:
— У тебя ход в подполье прямой или щупать надо, искать?
— Я не Дзержинский, — отмахнулась. — Всего не знаю… Но — найдем. Если надо.
— У меня другое предложение…
И рассказал о домике на взгорке, в мотовилихинской низине. Когда Зоя услыхала, что попадет в дом Федора Лукоянова, — смутилась: