— А нас примут? Опасно ведь…
— Там сестра его, он меня с нею познакомил еще в прошлые счастливые времена… — И, вздохнув, закатил глаза.
— Не балагань! — разозлилась. — Поехали.
…К домику поднялся первым, Вера возилась на кухне и, увидев гостя, обрадовалась.
— Вы? Вот, нечаянная радость… А друг ваш где?
— В Екатеринбурге остался. Вот что…
И кратко объяснил — с кем, откуда и куда. Вера слушала с интересом и чему-то улыбалась — своему, бабьему, должно быть. Но эта ее невнятная улыбка Ильюхину не понравилась.
Позвал Зою, женщины обменялись проникновенно-изучающими взглядами, и понял Ильюхин, что отныне станет он ходить по острию бритвы «золлинген»…
Но вечер и ночь прошли на удивление спокойно, а поутру Зоя, выпив наскоро чаю, отправилась в город. Объяснила:
— Я — на поиски наших. Здесь кокнули Михаила, царева брата, и его слуг. Если кокнули — значит, кто-то и остался. Я найду. И эти наши товарищи переправят нас дальше.
Хотел возразить — а зачем переправляться? Лучше пересидеть, дождаться своих, но… Это наверняка бы не понравилось суровой Зое, и потому решил промолчать.
Чай допили вдвоем с хозяйкой; вымыв посуду, она подошла к зеркалу, мазнула по губам и подвела брови. Вернулась с нехорошей улыбкой.
— Ты с ней спишь?
— С чего ты взяла?
— Я видела, как она на тебя смотрит… Ладно. Пока — раздевайся. И я стану…
Откинула одеяло, сняла юбку, мгновенно распустила волосы. Была она ничего — в голом виде. Похуже Зои, — но ничего. Особенно хорош был зад: в меру большой, в меру плотный, а главное, чудовищно привлекательный. Ильюхин даже глаза зажмурил. И, словно уловив сокровенные его мысли, она широко расставила ноги, согнулась и оперлась о кровать.
— Давай… — произнесла задушевно.
Несколько мгновений он вглядывался и вдруг ощутил такое непреодолимое желание, что потемнело в глазах. Уже готов был броситься на нее, аки тигр, но вдруг в ушах зазвучали знакомые слова: «Верю в солнце Завета… Вижу… очи… твои…»
— Ты чего там бормочешь? — оглянулась, посмотрела из-за плеча.
— Ничего. Я не могу. Извини…
— Не можешь… — Поднялась, уперла сжатые кулаки в бока. — Не можешь. Почему, позволь огорчиться?
— Другая осталась… — сказал негромко, она наткнулась на его прозрачный взгляд, словно на стену, и застонала.
— Гад… Если ты сейчас же не поимеешь меня круто и больно — я все расскажу твоей шлюхе: с кем ты был здесь неделю назад, о чем вы расспрашивали, чего искали…
— Рассказывай… — зевнул и направился в сени. — Я покурю.
«Это же, по сути, — ее, «шлюхи», задание… Она только порадуется моей сноровке…» — закурил, вдохнул полной грудью, закружилась голова, и вдруг ощутил за спиной нехорошее…
Она приближалась с топором в руках. Лицо исказилось до неузнаваемости, щелочки, за которыми скрылись глаза, извергали пламя.
«А вот это уже ни к чему…» — подскочил, ловко отнял топор, но тут же выронил, она рванулась, пытаясь ухватить за горло, тогда увернулся и толкнул ее наземь. Она упала, вскрикнула и затихла. В левом углу рта появилась тоненькая струйка крови и потекла на подбородок, шею. Цепенея, наклонился, поднял враз отяжелевшее тело и, уже догадываясь о том, что произошло самое страшное, — провел рукой по ее спине. Пальцы натолкнулись на обух топора…
Положил ее на траву лицом вниз, выдернул топор. Он вошел глубоко между лопаток. Оглянулся: на земле — на том месте куда она рухнула, была глубокая узкая ложбина. Надо же… Топор словно живое существо попал точно в эту ложбину и выставил свое смертоносное лезвие вверх. Она и упала на него.
Побежал в сарай, принес лопату и, благодаря Бога за то, что дом стоит особняком, до ближайших соседей сажен сто, а то и более, с трудом выкопал яму, погрузил в нее то, что еще полчаса назад было сестрой предвэчека Екатеринбурга, забросал землей и долго утаптывал, добиваясь, чтобы и малейшего бугорка не осталось. Потом нарезал дерну, уложил и снова утоптал тщательно, насколько смог.
Если не знать, что здесь произошло, — не найти никогда…
Зою прождал до утра, но она не пришла. Утром отправился на базар единственное место, на котором можно раздобыть хоть какие-нибудь сведения.
Народу здесь было немного — время не то, война, но все же, потолкавшись с полчаса, услыхал разговор двух торговок. Они живо и заинтересованно обсуждали вчерашний арест какой-то женщины. Та наводила справки о Мясникове, его здесь хорошо знали — скандалист, бандит и убийца, гнусный человек. Ходил в большевиках и лично убил великого князя Михаила и двоих, что были с ним. Кто-то в цивильном за эти расспросы и увел красавицу под белы руки.
Улыбнулся бабёшкам, те весело ответили и стали зазывать:
— У тебя, поди, и остановиться негде, солдатик? Давай к нам! Мы девки весе-елые…
Им было лет по сорок на вид, и потому подумал с грустью: «Тает спрос на меня. Молодым я уже и не нужен…»
Пробирался окольными тропами, столбовых дорог и даже более мелких, расхожих, избегал. Счет времени потерял уже на третий день и возобновить не стремился. Вопрошал себя: «А зачем я иду?» и отвечал: «Исполнить свой долг до конца». Но понимал всё отчетливее, что никакого «долга» у него нет и никогда не было, и жизнь, которая шла без затейливых перемен до февраля 17-го — была настоящая, а та, которая наступила потом, — та была уже соломенной, ненастоящей. Что же говорить о той, после октябрьских событий в Петрограде… То было всеобщее болезненное восхищение собственными пороками и мерзостями, когда всё дозволено одним и ничего — другим. Перевернулась монета, и то, что было «орлом», — стало решкой.
Понимал: не попади он волею судьбы, которую явили собою Свердлов и Дзержинский, в Екатеринбург, не окунись в явную и тайную жизнь советского отребья (а оно как было отребьем — так им и осталось, чего уж тут петрушку валять…) — никогда бы, наверное, не стал задавать себе и другим глупых и неудобных вопросов. Дослужился бы в Чека до чинов и орденов и тихо закончил бы свои дни в почете и умилении. Или, скорее, шлепнули бы боевые товарищи под шумок или просто так, и можете жаловаться…
Теперь же, когда под ногами хрустел валежник, напоминая об урочище Четырех братьев, казалось Ильюхину, что все понял и во все проник, но оставалось туманное, необъяснимое место: а зачем тогда идти на встречу с «боевыми товарищами»?
Ответа не было, но шел, и шел, и шел…
И зрела где-то глубоко-глубоко мыслишка странная: надо дойти. Во что бы то ни стало. Потому что ответственен за их безвинную гибель, за их крест страшный, и должен, видит Бог, должен принять и свой, искупительный.
Сомнений, как с ним поступят, — не было. Он — свидетель. А свидетели этой власти не нужны во веки веков…
На двенадцатые сутки он уже не шел, а полз, переваливаясь через кочки и канавы, и даже ягоды собирать перестал — сил не было совсем. В какое-то мгновение потемнело в глазах, подумал — всё… И даже не ощутил, как сильные руки подхватили его и густой голос произнес внятно: «Лазутчик, должно быть». А второй ответил весьма насмешливо: «И уморил этот лазутчик себя до смерти, чтобы ты, умник, ни о чем не догадался!» Выходя из сна, поднял глаза, увидел на их фуражках красные звезды и понял, что путь пройден. Через два часа умытый, накормленный и переодетый, он уже давал объяснения в Особом отделе воинской части Красной армии. Начотдела, тоненький и юный, неуловимо напоминал Федора Лукоянова. Слушал внимательно и даже доброжелательно, но когда Ильюхин замолчал — насмешливо улыбнулся.
— Вы или врете, или недоговариваете.
Сопляк… Чего возьмешь с сопляка?
— Вы одежду мою не сожгли часом? Вот молодцы, вот умники! Тогда распорите подкладку слева. Там — мандат. Он подписан Дзержинским.
Как хорошо, что Зоя и Лукоянов не потребовали вернуть, как хорошо… И как хорошо, что сохранил. Это называется «опыт».
Ошеломленный начальник долго жал руку и извинялся. Ответил «ребенку» просто:
— Я вам только то сказал, на что имел право. Отправляйте в Москву.
И подумал: «Знал бы ты, как мне густо на все это нап-ле-вать…»
В Москву добирался с комфортом, в отдельном купе вагона первого класса. Деньги выдали — довольствие на полмесяца. Хватило, чтобы не экономить на продуктах и покупать на станциях всё, на что лег глаз. Через три дня и три ночи поднялся с полки, оделся, вышел на перрон и оказался в новой столице РСФСР. От нервной тряски (а ведь и не уймешь, что тут поделаешь…) купил себе в зале ожидания бутерброд с ржавой селедкой и кружку пива, похожего и цветом, и запахом на конскую мочу, сел и решил еще раз все обмозговать. Но когда развернул кусок газеты, в который был завернут бутерброд, увидел сообщение, набранное крупным шрифтом: «Москва, 30 августа, 1918 года. Сегодня, 30 августа, на заводе Михельсона неизвестная женщина совершила покушение на товарища Ленина. Выстрелы произведены из пистолета «браунинг» с близкого расстояния». Вынесся на привокзальную площадь, увидел милиционера, подбежал.
— Братишка, Ленин жив?
Тот оглядел внимательно-подозрительно.
— Ты кто будешь?
— Чекист. Я был в тайге, в командировке… — И протянул мандат. Милиционер отдал честь.
— Жив. Стрелявшая Каплан задержана. Показаний она никаких не дала.
— И… всё?
Милиционер заколебался, потом наклонился к уху Ильюхина:
— Три дня ее допрашивали в МЧК, а потом — расстреляли. Случайно знаю, что труп сожжен в кремлевском Втором саду…
— Спасибо тебе… — Зашагал, покачиваясь, как пьяный. Ленин… Да наплевать на него сорок раз. Ведь не убили? Заговоренный, что ли… И что странно: все мероприятия Феликса кончаются чушью собачьей. А впрочем… Черт их там разберет, этих вождей. Как будто по случаю 25 октября грызня у рода человеческого должна прекратиться навсегда. А фиг без масла не желаете?
И то, давнее уже, сообщение — о возможном покушении. Все всё знают, один Ильюхин в говне. По уши…
На трамвае добрался до Лубянки. Решил идти прямо к Феликсу. Но передумал: формально направлял Свердлов. Вот и пойду к Якову Михайловичу.