мог.
— Ищете что-нибудь? — Тихий, вкрадчивый голос за спиной.
Оглянулся: мужичок с ноготок, в потрепанном костюмчике старинного покроя, седой, патлатый, бородастенький.
— Вот, смотрю…
— Идите сюда… — Мелким шажком засеменил ко второму входу, остановился под окном. — Это здесь.
Посмотрел под ноги, туда, куда указывал незнакомец.
— И… что?
— Государь приказал сделать здесь склеп. Себе и членам своей семьи, всего семь мест. И похоронить. Но — не похоронят. Никогда.
— Ну, вы этого знать не можете… — Поднял глаза — никого. А в голове свистит холодный ветер: всё, Ильюхин, допрыгался-доскакался. И дни твои закончатся в желтом доме…
…Охрана Трубецкого бастиона была суровой. Старший долго крутил в руках мандат, потом с тоской во взоре произнес:
— А черт тебя знает, парень. Я подписи тащдзержинского в жизни своей не видал… Ты поди-сходи в дом бывший градоначальника, тама — Чека, пусть они одним словом обмолвятся, я тогда тебя…
Отскочил, выдернул браунинг.
— Всем лечь! — заорал. — Лицами-харями — в землю! Стреляю без предупреждения!
Они улеглись беззвучно. Всем связал руки за спиной, повел.
— К коменданту… Или начальнику тюрьмы. Бегом!
Побежали беспрекословно. Когда ввел троицу в кабинет начальника, тот схватился за телефон, но, прочитав мандат, успокоился:
— Что поделаешь, браток… Дурачье и хамы. А работа здесь тонкая… Заприте их на трое суток, — распорядился. — Поставьте другую охрану. Этих вон! После отсидки…
Объяснил свою цель. Предупредил:
— Просто так, в одночасье, мы их губить не станем. Нужен общий повод. Ну, скажем — враг у ворот города, деваться некуда, не отдавать же эту сволочь белякам? А пока я продумаю — что и как. Теперь — по камерам. Я хочу познакомиться с ними.
И вот Николай Михайлович, пожилой уже, грузный, потрепанный, но тщательно выбритый. Всмотрелся в мятое лицо, в мешки под глазами, в кошку, которую великий князь держал на руках.
Представился, спросил:
— Вы приходитесь Николаю Александровичу…
— Я двоюродный дядя государя.
— Я к тому, что… племянник ваш и все присные его и люди его… мертвы.
Отвернулся, зарыдал, плечи дергаются, голова трясется. Да-а, весть не радостная…
Поднял на Ильюхина страдающие глаза, по дряблым щекам — слезы.
— Много лет назад… В Нескучном саду, в Москве — там дворец… Э-э, бог с ним, неважно. Знаете, вечерело, закат над Москвой-рекою, а мы с Никки — молодые-молодые — в траве… Сидим и смотрим на заходящее солнце. Сколько было надежд, и вся жизнь — впереди… Теперь в это так трудно поверить…
— Вы историк?
— Да… Откуда вы знаете?
— А что за книги у вас?
— О-о, много… Почему вас интересует? Впрочем — ладно. Что с нами будет?
— Вас расстреляют. Всех. Чем скорее в молитве вы примиритесь с этой неизбежностью — тем легче вам будет. Уж не взыщите за прямоту… И еще: все, о чем я здесь сказал, — исчезло. А вы — забыли.
…Обошел еще троих, одного за другим. «Выводным» приказывал оставаться в пяти шагах от дверей, дабы не смогли подслушать. Объяснял узникам:
— Вижу свой долг в том, чтобы приготовить вас всех к тому, чего не миновать. — У Георгия спросил: — А вот была у меня монетка в детстве, а на ней — говорил батюшка — сам Пугачев. Редкая, правда?
— Это подделка… — отвечал равнодушно. — Скажите, что с нами будет?
Объяснил…
Павел Александрович плакал:
— Пасынка моего, князя Палея, увезли на Урал. В городок какой-то… Может быть, вы случайно знаете что-нибудь?
Умом понимал, что отвечать нельзя, но… все рассказал с мельчайшими подробностями и деталями. Странно… У великого князя высохли слезы, он перекрестился, прочитал заупокойную. Сказал:
— Когда знаешь — легче. А нас — когда?
— Скоро. — Протянул золотые часы князя Палея. — Это у него перед… казнью отобрали. Пусть будут у вас.
Лицо Павла Александровича — узкое, длинное, вытянулось еще больше.
— Н-нет… — Взял трясущимися руками, едва не уронил, Ильюхин успел подставить ладонь.
— Осторожнее!
Павел стал нервно смеяться — захлебывался кашляющим смехом.
— Ос… тор… ож… нее…. Кх-кх-кх… Это — мне-то? Вы шутите, молодой человек… — Погладил крышку часов — нежно, со слезой. — Куда мне… Закопать — жалко. Возьмите. Вам… достались — пусть у вас и останутся…
Ильюхин убрал старцевский подарок в карман, вздохнул.
— Я вам напоследок всю правду… Что у вас — то и у меня… — Заметил, как приоткрылся рот Павла, его изумлению не было предела и, не дожидаясь, пока последует вопрос, закрыл за собою дверь.
…Дмитрий Михайлович отвернулся лицом к стене и ни на один вопрос не ответил. Когда Ильюхин уходил — сказал грустно:
— Желаю вам, молодой человек, никогда не пережить подобное. Будьте счастливы и храни вас Бог!
Больше здесь нечего было делать. Осмотрел пространство между стеной тюрьмы и наружной, крепостной стеной. Выслушал рассказ коменданта о произведенных здесь расстрелах, ковырнул пальцем свежую дыру в кирпиче, одобрил: «Как вариант — годится».
Потом отправился — вновь — к собору. Долго стоял, задрав голову, перед колокольней, ангел и крест на ней смотрелись из этой позиции весьма непривычно и напоминали какой-то странный символ. Взглянул под ноги: булыжник. Снова на крест: нет, это именно то, на чем принял смерть Спаситель. И это значит…
«А я становлюсь хитрованом ВЧК… Кто бы и подумал. Что ж: четверых кокнем в междустенье и там же зароем. И скажем — это то самое место, где они погибли. И где их закопали. А настоящих — расстреляем здесь. Под крестом. Приготовим славную яму-могилу на четверых, в полный профиль, как положено. Зароем, уложим булыгу. И пустим второй слух: убиты где-то на площади…»
Уже не удивлялся ни мыслям своим странным, ни тому, что готов, не дрогнув, уничтожить ни в чем не повинных людей. Смертен человек и может только то, что может. А парить на воздусях — не житейское дело. Спасти нельзя, и потому — нечего слюнявить.
В январе 1919-го стало ясно: вокруг Петрограда сосредоточиваются огромные силы белых. ЧК докладывала о бесконечных — мелких и крупных заговорах внутренней контрреволюции. 25 января Ильюхина вызвал к аппарату Юз Дзержинский. Переговоры прошли просто, внятно и коротко: «Здесь Дзержинский. Подтвердите свое присутствие». — «Здесь Ильюхин. Третья стража». — «Обстоятельства складываются так, что захват в недалеком будущем столицы Северной коммуны, Петрограда, исключить никоим образом нельзя. Ваши предложения». — «Я готов выполнить ваш приказ». — «Выполняйте».
Распорядился подготовить четверых арестованных анархистов — их решено было расстрелять и закопать в междустенье и официально при этом объявить в газетах о ликвидации великих князей. Оных же вывести 27 января, на рассвете, к подготовленной яме на соборной площади, убить и закопать. Приказал коменданту: если Николай Михайлович попросит — бросить в яму и кошку.
Утром 26-го повели на казнь анархистов. Они выбрасывали руки вперед и вверх и кричали что-то о диких конях, которые когда-нибудь будут пастись на том месте, где был Петроград…
На рассвете 27-го вывели князей. Они были в исподнем — одежду приказал с них снять и сжечь, и потому мелко дрожали от холода и клацали зубами. Николай Михайлович кошку держал на руках, она жалобно мяукала. Приказал всем спуститься в яму и смотреть на крест колокольни и ангела. Потом приказал стрелять…
Когда всё было кончено — велел тщательно закопать, потоптаться как следует и уложить булыгу. Через час площадь приняла прежний нетронутый вид…
…На душе — пустота, в сердце — выгребная яма, в голове — нарыв. Велел коменданту три дня никого в крепость не пускать и отправился в город — погулять перед отъездом в Москву. Перед уходом в мир иной — в этом сомнений не было. Когда вышел на Троицкий мост и равнодушным взором повел слева направо, словно фонарь волшебный зажегся и спала с глаз пелена: этот город, созданный бунтарским гением первопроходца, был прекрасен, как любимые — отныне и навсегда — стихи…
Вдруг увидел решетку Летнего, ее ритмичную строгость под сенью заснеженных крон и два гранитных небольших моста справа и слева. Словно картина великого художника, обращенная к сердцам и душам людей, утонувших в крови ближних своих. А справа стоял дворец, простой и ясный, как разрешение предутреннего спокойного сна, и примыкавшие здания уходили в туман, искрящийся и прозрачный, обещая тишину и отдохновение. «Как красиво… думал, не стараясь унять вдруг пробившиеся слезы, — как душевно и спокойно… И вот, пришли мы, чтобы разрыть это все без остатка. Нет. Пусть оно даже и останется, сохранится, но что эти дома без тех, кто жил в них когда-то, поколение за поколением… Это надгробия».
Странные нахлынули мысли, небывалые… Вышел на Невский, поискал глазами, смутно осознавая, что именно хочет найти. Вот: вывеска. Книжный магазин «Просвещение». У них это наверняка есть…
Это. Стихи Александра Блока. Вошел, звякнул колокольчик, приказчик выслушал и молча положил на прилавок небольшой томик. Открыл: да, это он. То, что нужно. «Спасибо», — произнес так истово, словно в церкви Бога благодарил. Подумал мгновение и решительно положил на прилавок часы Палея. Приказчик удивился:
— Как прикажете… понимать?
— Берите… — произнес равнодушно. — Мне их девать некуда и отдавать некому. Да и жизни моей — до завтрашнего утра…
— Вы… бандит?
— Нет. Хотя… в известном смысле… Вы не сомневайтесь: эти часы мне достались…
И замолчал. Понял: сказать нечего.
— Вот вы их и заберите…
Вышел на Невский, ветер крутил снежную пыль на торцах мостовой, подумал было, что надо бы опустить подарок в первую попавшуюся урну, и вдруг наткнулся взглядом на дамочку лет тридцати — та неторопливо вышагивала по краю тротуара, будто прогуливалась.
Подошел.
— У вас… супруг есть?
Не отскочила, не побежала, только улыбнулась.
— А что?
— Вот… — протянул часы. — Подарите ему. На день рождения.