Вглядывается оценивающе:
— Предъяви.
— Нету. Еще не выдали. Но — вот-вот. Ладно, товарищ. Я говорю правду. Лена давно не посещает школу. Я решил ее навестить. Это преступление?
— Мы все проверим. Фамилия?
— Вы бы с этого начинали… Дерябин. Сергей. Алексеевич. Отец погиб. Мать жива.
В его лице появляется что-то осмысленное:
— Твой отчим — товарищ Полюгаев?
— Угадали. А что с Леной?
Усмехается.
— О твоем поведении я доложу. Товарищу Полюгаеву. Все. Пошел вон.
И я понимаю, что теперь и в самом деле пора уходить. Бросаю на Лену самый любящий, преданный взгляд, на какой только способен. И вдруг она презрительно морщится.
— Беспроигрышная игра, Дерябин. Ворон ворону глаза не выклюет.
Я думал, что уйду триумфатором.
Увы…
Весна в разгаре, и жизнь вошла в привычную колею. Отчим встает рано, но ведет себя тихо, незаметно. После моего «освобождения» Трифонович поглядывает на меня с беспокойством, но в споры не вступает и вообще предпочитает отмалчиваться. А мама воспарила в небеса. Каждый день она делает новую прическу, красит губы разными помадами и меняет платья раз в неделю. Такой я ее не знал. Впрочем, любящая женщина… Чего она не сделает ради того, кого любит. Моя обида не накапливается, но и не проходит, что делать. Я не грублю, не насмешничаю, я даже готов (и делаю это каждый день) поцеловать маму в пылающую щечку, но поцелуи мои холодны. Того, что было, не вернуть.
Была бы нянька — она бы помогла советом, делом, может быть, ей удалось бы помирить нас… Но Ульяны, то бишь камер-юнгферы Евгении Берг, нет и не будет, с каждым днем эта ужасная истина доходит до меня все непримиримее, все яростнее. Какая потеря… И как мы это допустили. Впрочем… Наивные мыслишки, сэр. Даже глупенькие. Мама хороший, добрый человек; когда-то, в огне и дыму Гражданской она совершила поступок (вернее, согласилась с отцом) и спасла юную девочку, не раздумывая о том, что та — ярчайший представитель враждебного класса. Почему она так поступила? Что ж… Она любила папу, а папа (пусть он потом стал чекистом со знаком доблести «За беспощадную борьбу с контрреволюцией», Пятый юбилей) добрый, честный, порядочный человек. Романтик. Тогда многие такими были. Для них «карающий меч диктатуры пролетариата» только символ. Я ведь знаю, как тяжело пережил отец 37-й… Как не спал по ночам. Ходил из угла в угол. Куда-то звонил. Что-то писал и отправлял поутру. Но Ульяна… «Евгения» — та бы сказала: «Прибрал Господь раба Своего вовремя, благо сотворил». У нашей «камер» был свой взгляд на вещи.
Румяный отчим ест мало, делает гимнастику, пытается вовлечь и меня. Сопротивляюсь — поспать лишние полчаса куда как лучше, чем даже в кино пойти. Но отчим приносит гантели, и мы начинаем трудиться вместе. Я вдруг замечаю, что он даже нравится мне, уж не знаю чем. Спокойный. Уверенный в себе. Ни одного лишнего слова. С мамой обращается подчеркнуто воспитанно, нежно даже. Бог с ними. У них своя жизнь, я в нее не впишусь. Но вдруг замечаю, что под рукавами моей легкой рубашки начинают перекатываться вполне ощутимые бицепсы.
Девятый позади, каникулы. Как и всегда (как некогда, при папе), собираемся на дачу.
— Опять в Мельничный? — спрашивает мама.
— А что? — отзывается отчим. — Хорошее место. Я — когда в охране товарища Жданова состоял — круглый год там проводил. Озеро. Город виден. Красиво.
И добавляет, поймав мой недоумевающий взгляд:
— В Мельничном дача товарища Жданова.
— И город видно? — В моем голосе неприкрытая издевка.
— Убедишься сам… — Отчим невозмутим.
И вот трясемся на полуторке, оказывается, мама договорилась с владельцем дачи, на которой мы жили еще в прошлом году, удобнее сразу без поисков и нервотрепки… Мне все здесь знакомо — качели на высоком суку длинной сосны, кашляющий сын хозяина — он похож на дореволюционного писателя, особенно когда не слишком подстригает свою черную с проседью бороду. И начинается сладкая дачная жизнь…
Почему же я не знал, что отсюда виден город? Папа не показал, ему недосуг, а сам… Откуда такое придет в голову? Отчим ведет меня на высокий обрыв за озером. Ч-черт… верно. Любимый Ленинград синеет на горизонте. Дома, трубы фабрик.
— Как бы и не разлучились… — улыбается Иван Трифонович. — Вот что, Сергей… Тебе один год остался. Наступит 41-й, осень, и ты загремишь в нашу школу. Готовься. Главное: язык на замке, мысли в узде. И не ругай меня, не спорь, я тебе дело говорю. Будь ты другим чуть-чуть — мне бы в голову не пришло. А так… Ты рискуешь сильно огорчить маму, опорочить светлую память отца. О своей судьбе я промолчу…
Я наливаюсь. Черт бы его взял! Оказывается, таил за пазухой, гад такой… А я-то, наивный дурачок… Ладно.
— Какие у вас, собственно, основания…
— Тише… — перебивает. — Тише. Уши растут из травы.
Спятил Трифонович к чертовой матери.
— Вы не растекайтесь по дереву!
— По древу, ладно? Ты втюхался в неприятность. Бяку. Человек, который тебя задержал, — феномен, улавливаешь?
— Я не знаю этого слова.
— Явление, загадка. Неважно… Внешне я все утряс, руководство согласилось. Но этот случай останется в твоем личном деле навсегда, понимаешь? Не вырубишь топором. ЧК — семья. Уродов у нас нет. Уродов срубают, как негодную ветку.
Забавно… Говорит как священник, и тон тот же. В храмах мы бывали, нянька озаботилась.
— Вы батюшка? Поп?
— Служба такая, обязан знать. Все знать, — поправляется, но уже поздно. Я догадываюсь (невелик секрет): вероятно, теперь мой отчим трудится на ниве церкви — чтобы попы не скурвились и не повторили заговор и бунт патриарха Тихона, злейшего врага. Знаем, проходили по истории. Такие беспроигрышные события (говори, что хочешь, ругай, как знаешь) наша цаца историчка любит особенно глубоко…
— Пример: если что понял невзначай, догадался — не обнаруживай. Как в оперетке: умей владеть собой.
— Это песенка. «О любви не говори».
Пропускает мимо ушей. Сейчас я тебе вмажу…
— Что с… Леной? — Голос мой дрогнул не нарочито, всамделишно, Трифонович это почувствовал.
— Еще на будущее: у нас не принято делиться информацией с сослуживцами. Каждый работает свое. Остальное решает начальство. Ко мне в кабинет, например, не войдет никто. Кроме непосредственного и прямого начальников. Это к тому, что говорить я не имею права. Даже знать. Лена, ее семья — компетенция других… Случайно знаю: отец арестован и по приговору Особого совещания сослан.
— Особого совещания больше нет! Суды!
— Без разницы… — произносит вяло, и я теряюсь. Что, для всех нет, а на самом деле — есть? Или ему все равно?
— Лена до полного совершеннолетия останется в детском доме. Специальном. И еще… Она слишком взрослая, Серега… И ей не светит ни-че-го. Крепись, парень. Судьба этой девочки жестока. Ты никогда больше ее не увидишь. Смирись.
У меня вспыхивает спина, по ней ползут струйки… Нет. Врет. Спасти хочет. Не надо мне спасения. Я и так… Говно, шайсе, трус.
— Иван Трифонович… Но ей только исполнится шестнадцать, и куда они все денутся? Ведь ее не могут не отпустить? Это же нонсенс?
— Нонсенс — знаешь, а феномен — нет? Забавно… — Молчит, закуривает, гасит спичку. — Она дочь врагов народа, Серега (что он заладил, что за «Серега» такой? Не на толковище, блатные замашки, взрослый же человек!).
— Не называйте так, не нравится. И что? Что? Дочь, сын. Товарищ Сталин сказал: дети за родителей не отвечают!
— Верно. Маленькие дети. А она — большая. Уловил? Значит, так. Ее отправят в специальный лагерь. Потом. Возможно — лет через десять — если уцелеет — отпустят на поселение. Но это вряд ли. Слишком тяжела вина родителей, слишком. Забудь о ней. Все пройдет и вьюгой заметет.
Поэт… Ни фига себе! Подарочек… Ах, Лена-Лена, какой же я гнусный тип. Гадкий. Трусливый. Могли ведь убежать. К чертовой матери. В Сибирь. Там сроду никого не сыскивают. Там как зерно в амбаре. Как петух, который, навозну кучу разрывая…
Никто бы не нашел, никто. И всего ничего: плюнуть на «несущественное», внять гласу. Гласу внять… А я? Нянечка, где ты? Как ты была права. Зачем мне специальное звание и меч со щитом на рукаве, если нет любимой. Лены нет. Пропала связь времен…
Дачная жизнь проста и однообразна. Ходим по лесу, живется легко. На третий день замечаю на берегу озера девочку лет тринадцати, одета по-городскому, явно не местная. Она смотрит из-под руки в мою сторону солнце мешает — и делает несколько шагов навстречу. Симпатичное личико в веснушках, светлые глаза, рыжеватые волосы. Маленькая еще девочка. Но все равно — приятно. Кто-то обратил на тебя внимание.
— Вы здесь живете?
Голосок у нее тонкий, звенящий, эдакий ручеек.
— Я здесь на даче, с родителями.
Мне хочется сгладить возрастную дистанцию. «С родителями» — значит, тоже от горшка два вершка. И ей не так обидно. Я все же кретин…
— Вы… Сергей?
Сердце замирает и начинает бешеную скачку. Воздух исчез. Вата. Ведь это… от Лены, пусть бог убьет, если не так! (Как говаривала добрая Уля.)
— Сергей… А… Ты… по делу?
— Да, — голос звучит твердо, внятно. — Я должна отдать вам вот это… — протягивает пакет. Завернут в клеенку. Книги? — Вы обязаны это сохранить навсегда. Для будущих поколений.
Говорит слегка заученно. Наверное, учила текст слово в слово.
— Для будущих… — тяну удивленно. — Для будущих поколений построили Днепрогэс. Дом Советов. Ты его видела?
— Вы… глупы? — спрашивает с некоторым усилием, и я вдруг понимаю, что ей, бедной, неудобно ощущать мою глупость.
— Давай, — протягиваю руку.
— Прежде поклянитесь сохранить. Никому не передавать. Это очень важно. Мне велено вам… как это? Объяснить, что здесь наи-важ-ней-ши-е бумаги. Вам разрешено ознакомиться. Вы даете клятву?
— Конечно.
— Нет. Не так. Повторяйте за мной: именем Бога Живого обязуюсь… нет: клянусь сохранить доверенное мне и не отдавать в нележащие руки.
— В ненадлежащие… Хорошо… — И я замогильным голосом повторяю эту пиратскую чушь.