И вот — на тебе. Оказывается, и для Миллера монархия не только корона, скипетр, орел двуглавый. Но идея. Она объединит всех.
…Поезд миновал границу. Беспокойно вспоминались немецкие пограничники: «Евреев нет? Евреям запрещено пересекать рейх транзитом». Надо же… Опять евреи. Званцев не сочувствовал идеям Союза русского народа, но не мог не обратить внимания на бесконечные еврейские фамилии, мелькающие в советских газетах: там, где дело касалось правительства, партии, профсоюзов — там эти фамилии возникали неудержимо… А Германия за окном летела тщательно распаханными полями, аккуратными домиками и крестьянами в черном; иногда маршировали штурмовики и что-то слаженно и истово пели. Все это было неинтересно.
Бывшая русская территория смотрелась приятней. Еще студентом побывал здесь однажды — пригласил знакомый поляк. Много спорили: поляк утверждал, что Польше и России не по пути. «Вспомни Пушкина! — кричал. — Даже он призывал раздавить нас!» Усмехался в ответ: «Куда вы без России?» Разошлись корабли в море. Ну и черт с ними. Пся косць…
Приближалась советская граница. Предстоял экзамен. Еще и еще раз проверил багаж: все на месте, ничего лишнего — так, скромный совслуж, обзаведшийся привычно-желанным заморским барахлом: бритва «золлинген», помазок, зубная щетка, фотоаппарат «кодак». Все «нормально», как они это называют. Бриллианты (в трусах, под резинкой) не мешали, Званцев даже не замечал валика у живота — вряд ли красные надумают раздеть догола…»
«Обыкновенный человек… — подумал я. — Не фабрикант, не заводчик, не камергер высочайшего двора. Ему бы с нами вполне по пути. Вот если бы я поступил не в НКВД, а на филфак в университет — он преподавал бы мне французскую литературу. Вместо этого он едет в СССР, чтобы восстанавливать царизм. Во всяком случае, чтобы выяснить — возможно ли это. Или нет? Ведь он едет, чтобы узнать: а жив ли Николай II?
Время им девать некуда. Разве мог уйти плененный царь от ВЧК? Глупости… Вам бы это понять, господа хорошие. И не суетиться зря. Во мне поднимается чувство гордости: фиг вам, вот и все.
Я, наверное, не признавался себе, но одиссея капитана Званцева захватила меня, хотя я не находил в скромном повествовании ничего такого, о чем предупреждала Лена (пока не находил). Но вот: что будет дальше? Что случится с героем? Это затягивало. Сразу вспомнил объяснения Анатолия: если в литературном произведении нет ничего, кроме «а что потом?», — это вряд ли феномен общественного сознания.
Может быть. Но мне интересно. Кроме того, велено той, которой уже нет на свете. И этим сказано все.
…Утром звоню по знакомому телефону, он снимает трубку сразу и на этот раз четко называет фамилию: «Дунин». Хорошая фамилия, она образована от хорошего русского имени.
— Дерябин. Я по вашему поручению.
Он оживляется.
— Можешь прямо сейчас?
— Могу. Только уроки…
— Это ерунда. Дело государственное, получишь отмеченную повестку. Пропуск внизу, тебя встретят.
И снова знакомый путь наверх. Дунин взвешивает пакет на руке.
— Не вскрывал?
— Нет. Любопытно было, но — удержался.
— А почему сразу не отдал?
— Так ведь вышло к лучшему? — пытаюсь уйти от ответа откровенно-шутливо. — Человека спас.
Он хмыкает.
— Зеленый ты еще… Ладно, откровенность на откровенность. Но: замри. Если распустишь язык — я так и так узнаю. Глаза и уши, понял?
Чего же не понять… И он сообщает страшную весть. Никогда бы милиция не отпустила Цилю. Себе дороже. И он, Дунин, никогда бы не распорядился подобным образом. Если бы…
— Она — наш человек, — произносит хмуро. — Это все. Умерло. Тебе говорю, потому что ее категория связи с нами не столь уж и… Ладно. Как видишь, я с тобою по-прежнему откровенен, откровенен, как с будущим товарищем по работе. Почему не вскрыл пакет?
Отвечаю с заминкой, так правдоподобнее.
— Такое дело… Парень принес (описываю приметы, подробно, он торопливо водит ручкой по листку), я подумал — необычный способ. Не дай бог — в пакете что… Ну? Понимаете? (Он охотно кивает.) Мне бы пришлось к вам идти. Есть вещи, о которых молчать права не имеешь. Я пожалел этого парня. Может, и виноват. Рассказать обязан, вы бы его потащили, на душе скверно. Не знаю, что в этом пакете.
— Ладно, иди. В конце концов, это формальная проверка. Если дело сделаем. Если ерунда — забудем. Тебе — спасибо.
Ухожу с подписанным пропуском и отмеченной повесткой. Дунин в последний момент смотрит хитро:
— Тебе попозже или всклянь?
— Попозже, кому охота на уроках мучиться…
Знакомый маршрут. Выхожу на набережную, медленно бреду к Кировскому. Мост невесомо завис над Невой, темнеют обелиски, однажды няня сказала, что прежде на их вершинах взмахивали крыльями царские орлы. Тогда, — года четыре прошло с тех пор, — мне было все равно. Сейчас я не могу не признать, что орлы были органичнее звезд. Колюча наша звезда…
Иду через сад, он совсем облетел, кое-где застряли желтые листья. И возникает глупейшая аналогия: желтые умирающие листья — это все бывшие, их немного и скоро не будет совсем. А деревья без листьев — это мы, все, бесплодные, иссыхающие.
Выхожу за ограду, загадочен Инженерный замок на другой стороне канала, дворец Павла Первого. Вышагивают курсанты, доносится песня: «Стоим на страже всегда-всегда!» У меня дурное настроение. Зачем это все? Зачем, если рядом с тобою живет Циля и за слова, за которые каждого упекут за Полярный круг, — ей ничего?
И вдруг догадываюсь: госбезопасность связана с тысячами людей, неприметных, незаметных, обыкновенных. Они слушают, смотрят, иногда подслушивают и подсматривают. И обо всем сообщают. Таков их «уровень связи», как выразился Дунин. Наверное, НКВД обобщает и анализирует сообщения и подглядывания своих людей. И возникает картина. Скажем: в газетах пишут, что вся страна, в едином порыве, строит, едет, желает, отдает. И это — как должно быть. А из картины видно — как есть на самом деле. Где нажать, где надавить, где раздавить. Анатолий с грустной усмешкой рассказывал, что во времена Пушкина III отделение и Отдельный корпус жандармов следили за всеми, особо — за самим Пушкиным. Интересно: а какой же писатель сегодня удостоился такой чести? А может быть, они все под стеклышком?
С этими мыслями прихожу домой. Циля нянчит Моню, кормит, уговаривает «съесть еще кусочек». И вдруг мне хочется спросить: «Ну? Кого еще продала за тридцать сребреников?»
Но улыбаюсь, щекочу Моню за ухом и закрываю за собой дверь. Званцев, где ты?
«Граница. Первой в мире республики рабочих и крестьян. Венгрия не в счет: задавили вовремя. «Какое невероятное ощущение… — ошеломленно думал Званцев. — И раньше приходилось бывать во Франции, в Финляндии, даже в Англии один раз побывал. Конечно, на одной станции заканчивалась западная цивилизация, на другой — начиналась русская нищета. Верно. Но теперь…»
Люди на перроне шумные, с наглыми рожами, милиция вышагивает, словно собственный конвой императора. И яростный, сумасшедший восторг в глазах.
Пограничники в зеленых (таких знакомых, увы, фуражках) степенно двигались сквозь поезд, дотошно, даже истово проверяя документы. Что там немцы… Эти рассматривали фотографии в паспортах, по два-три раза сверяя изображение с «подлинником», бумаги возвращали с таким видом, словно величайшее одолжение делали; показалось на мгновение, что в холодных серо-голубых глазах мерцает хищное превосходство над всеми, безо всякого исключения: захочу — верну. Не захочу — наплачешься…
«Да-а…» — Званцев не мигая смотрел в лицо то ли коломенского, то ли рязанского паренька и грустно ловил себя на печальной мысли: раньше солдат или вахмистр всегда з н а л разницу — даже если и о б л а д а л полномочиями. Для этих же он, ответственный совслуж, был куском дерьма, не более… Но вскоре настроение изменилось — Россия была вокруг, долгожданная и трепетно любимая. Эти русские лица, глаза — ни с чем не перепутаешь, этот говор, вдруг всплывший в памяти из далекого детства, когда судачила о чем-то прислуга или дворник Василий докладывал почтительно матушке о том, что коляска вычищена и смазана (была ведь и коляска!) и можно выезжать. И тогда, сменив свою хламиду с фартуком на приличный казакин, превращался Василий в степенного кучера и, сбрасывая бывшую отцовскую фуражку (вид нелепый, но бойкий), приглашал с поклоном: «Пожалуйте, барыня». И мать искренне радовалась, в этот миг торжества возвращалось к ней прошлое, когда супруг, только что получивший в командование Бежецкий полк, усаживал любимую жену рядом и отправлялся делать визиты. Начинали, как и положено, с предводителя… Давно это было.
Дорога прошла без приключений.
И вот Москва, ситцевая столица. К шуму и гаму, от которых давно отвык, отнесся философски: если шумят — значит, живы. А если живы… Тогда есть надежда. Тогда миссия в СССР отнюдь не глупость Миллера — бесплодная и опасная, но в самом деле тщательно продуманная акция, которая в будущем, кто знает, принесет обильные плоды.
Неторопливо пройдя по перрону и радостно ощутив, как медленно, но верно исчезает напряжение в спине — этим местом Званцев исстари чувствовал приближающуюся опасность, — вышел на площадь. Здесь и вообще было столпотворение: приезжающие, отъезжающие, куры жареные с лотков, бутерброды с икрой черной и красной, водочка в стаканчике — ну, словно и не было революции, голода — рай земной, а не жизнь. «А если так по всей России? спросил себя не то иронично, не то тревожно. — Тогда нам, бедным, не светит…» И так тихо вдруг стало на душе, так странно благостно, что захотелось просто войти в эту родную бывшую жизнь, скушать бутербродик, водочки глотнуть и раствориться, исчезнуть без следа…
Но преодолел. Подумал было добраться до нужного места привычно, на такси, благо этих черных не то «фордиков», не то гибридов местных вытянулась длинная вереница, но сдержался: приезжий, милиция разгуливает, наверняка и люди ЧК есть. Зачем привлекать внимание? Местной иерархии досконально не знал — одно дело сведения, полученные в организации, другое — реальная действительность. Мало ли что… Вон, некто в черном костюме и пошлом галстуке садится рядом с шофером (хам…), победно оглядывая все вокруг. Другой — этот, к примеру, юркий, тоже в костюмчике, глаза зы