Бьет озноб, сам не знаю почему. Вглядываюсь: давние уже холмики, не меньше года прошло, но никто не пришел сюда, не поправил. Кто там, под ними, в глубине, в болотистой промозглой воде…
— Крепись, Серж… — смотрит, смотрит, не отрывая глаз. Будто выпытывает, хочет узнать, понять. — Ты помнишь, что произошло в тот день, когда газеты сообщили о нападении финнов?
Губы вдруг пересохли, язык не ворочается. Она видит, что я не в себе.
— Финский патруль обстрелял наш… советский пограничный наряд. Были убитые. Они… лежат здесь?
И вдруг я чувствую, что понимаю ее туманный намек.
— О… Отец…
— И… участники его группы. Их переодели в финскую форму, забросили в финский тыл. Оттуда на лыжах они пошли сюда, к советской границе и обстреляли советских. Те ответили… боевыми патронами. Для достоверности. Красноармейцы — люди простые. Кто бы там стал особенно разбираться? Главное — возбужденная искренность этих ребят. Они, я думаю, и рассказывали своим начальникам и всем прочим, как ужасно на них напали финны, как они, доблестные, отражали агрессию. Сережа… Я приехала сюда летом. С лопатой. Я определила, прокопав шурфы, там где головы. Я нашла… Алексея. На нем форма финского унтер-офицера. Имелось в виду, что он как бы старший пограннаряда. И еще. Вот… — Она протягивает мне кольцо. Золотое обручальное кольцо. — Алексей никогда не носил… Я думаю, он понимал, на что идет. Наверное, взял как талисман. Оно было на… пальце.
— Ты… Ты так… раскопала…
— Я должна была знать правду, мальчик.
— И что же теперь? Что делать с кольцом?
— Спрячь. В тайник.
— Ты… ты знаешь? — вырывается у меня.
— Мне нужно было держать где-то свои бумаги. Я знала, что рано или поздно ты его найдешь.
— Но… тогда… — Кольцо жжет мне ладонь, я с трудом удерживаю его. Тогда… и они, они найдут? А у меня там…
— Перепрячь. Прими совет: заполни эту полость землей, стружками, песком — что найдешь. И накрепко забей подоконник. Свое же… Что у тебя там? Если ты, конечно, хочешь сказать?
Я хочу. Весь обратный путь я излагаю Уле историю Званцева. Она взволнованна и слегка испугана.
— Тебе грозит большая опасность, Сергей.
Я хмыкаю.
— А за то, что ты… мы нашли? Что же, папа… останется там?
— Пока там. Придет время, и ты похоронишь его. Не знаю, с честью ли… Вряд ли его дело можно назвать честным…
— Но он — чекист! — вспыхиваю я. — Он не мог иначе! Он выполнял приказ!
— Офицер — человек чести. И если так — он никогда не выполнит преступный приказ! Лучше умрет…
— Но у офицера есть семья, дети! — кричу дурным голосом.
— Слава и честь, мальчик, дороже пролитой крови, — произносит она непререкаемо. — Ради ближних предательство не совершают, запомни это…
Расстаемся на вокзале. Увижу ли я Ульяну еще?
…И все качается и качается мох над болотом, вспыхивают искорки созревшей клюквы и… четыре холмика. Господи… До меня вдруг доходит, что я не спросил — а где же… папин?
Но ведь поздно. Поздно. Я никогда не узнаю этого. Надежды Ульяны наивны, призрачны, бессмысленны. Мне останется только приходить на Митрофаниевское и стоять у обелиска со звездочкой. Там никого нет. Но ведь я ничего не могу изменить.
Ничего…
Мама и отчим уже дома. Счастливые, умиротворенные — наверное, Эрмитаж пролил на них обильный елей сладостного познания. Я по себе знаю: когда узнаешь новое — вырастают крылья. Судя по всему, у Трифоновича они проросли.
— Послушай, Сережа! — радостно начинает он, едва я пересекаю порог комнаты. — Мы видели огромную! Совершенно невероятную картину! Вот, представь себе: какое-то мрачное помещение. Часовня, церковь? На креслах стоит открытый гроб. В нем — человек с отрубленной головой — видно, что голова просто приставлена к туловищу. Сбоку стоит еще один и мрачно смотрит на покойника…
— Это Кромвель и казненный Карл Первый, я помню. И что?
— А в чем смысл? Ну — живой. Ну — рядом покойник. Тьфу и все! Ты, я вижу, не согласен. Докажи тогда, что я не прав!
Усмехаюсь — скорее от скуки, нежели от превосходства. Трифонович начитан, мыслит — зачастую неординарно, но в чем-то природа обделила его. Он все воспринимает непосредственно, как ребенок. Ладно…
— Предположим, что в гробу лежит Троцкий, а рядом стоит…
Он срывается со стула и мчится к дверям. Выглядывает, запирает на два оборота и машет руками.
— Ты… ты спятил, вот что! Я совсем не о том!
— Неправда, отчим. О том…
Мама сжалась, вспыхнула и стала… Ужасно некрасивой. Господи, если ты есть… Для чего ты швырнул нас в эту страшную жизнь…
— Что думает палач о своей жертве? Не тот, что в подпитии всаживает пулю в затылок безмолвному человеку. А тот, который принял свое, личное решение. И вот один лежит. Другой стоит. Один мертв, у второго какой-то отрезок жизни еще впереди. И мысли, мысли… Правильно ли поступил? Можно ли было иначе? Убежденно? Трусливо? Под влиянием раздражения? А вы говорите…
— Я уже ничего не говорю… — усмехается угрюмо. — Ты опасный человек. Твоя судьба непредсказуема. Скорее всего, она будет трагичной. Если… Если только ты не изменишь себя. А палач… Поверь, он ни о чем не думает.
Бесполезно продолжать разговор, бессмысленно мечтать о будущем, и (это самое главное) школа НКВД вряд ли изменит меня. Я научусь скрывать свои мысли, стану молчаливым и замкнутым. Иначе не выжить. Вопрос: зачем это все? Зачем мне заниматься делом, которое все больше и больше чуждо мне. Я ведь уже понимаю, что такое карающий меч диктатуры…
В соседней комнате тихо. Осторожно приоткрываю дверь. Мама и отчим спят сном праведников. Трифонович просунул руку под мамину шею, мама прижалась к любимому второму мужу, на ее лице… Как это в романсе? «Восторг любви нас ждет с тобою…» Ладно. Это не мое дело. Они любят друг друга, и это уже счастье. Это ведь так редко бывает…
Запираю дверь, извлекаю печальную повесть.
«Ночь над Москвой, притушены фонари, тишина, только изредка разрывает ее пронзительный милицейский свисток. Блатные шалят, милиция бдит.
Что было плюсом Званцева? Он переиграл контрразведку большевиков, сохранил бриллианты и соврубли.
Минусы. Через несколько часов разгром двух явочных большевистских квартир будет обнаружен — вместе с трупами. По следу ринется контрразведка, милиция, вся орава. Времени остается в обрез. Ведь нужно еще добраться до последней опоры, до последней квартиры, посетить которую разрешено только в самом крайнем случае. Что ж… Крайний случай налицо. Нужны новые документы. Необходимо передать в Париж сведения о провале, потребовать, чтобы вычислили Троянского коня. Место далекое, пригород ближний, Останкино, туда бы на такси, да ведь нельзя: таксист запомнит странного ночного пассажира, укажет точно — где высадил. Дальнейшее нетрудно предугадать: «оперуполномоченные» пройдутся по учетам, сопоставят с реальными жителями, если это не поможет — привлекут милицию, освидетельствуют всех подряд по ее, милиции, данным. И если искомый благодетель хоть раз единый попал в поле зрения тех или других несдобровать… Когда разные данные сходятся в крест — его водружают над могилой фигуранта…
Решил идти пешком. Далековато, конечно, но часа за два быстрым шагом дойти можно.
Улицы навевали воспоминания. Дома те же фонари, родные и узнаваемые. В Москве наступила зрелость. И хотя ночной сумрак менял очертания, словно насмехаясь, но двери былых публичных домов, роскошные подъезды ресторанов будоражили и память и воображение. «Где моя юность, где моя свежесть…» шептали невольно губы, и на глаза наворачивалась… Нет, не слеза. Просто ветер, вдруг поднявший с тротуаров едкую пыль, слепил, слепил… К нужному дому вышел ровно через два с половиной часа. Окна были темны, не вился над трубой дымок, вдруг подумалось, что — не дай Бог — никого, и что тогда? Гибель…
Дворец Шереметевых плыл в предутреннем тумане и таял, исчезая, словно призрак навсегда ушедшей России. Острая колокольня усадебной церкви будто стремилась в последнем порыве в недостижимое, выморочное небо, желая утвердить — среди праха и тления — свою принадлежность Богу Живому. Повержен народ русский…
Подошел к дверям, огляделся. Никого. Ну, дай, как говорится, Господи…
Негромкий стук отозвался где-то в глубине дома сухим стариковским покашливанием.
— Кто там? Чего не спится-то?
— Племянник ваш, из Тамбова, Алексей, — ответил паролем, напряженно вслушиваясь, последует ли отзыв.
Двери открылись. На пороге обозначился некто лет шестидесяти с седой, аккуратно подстриженной бородкой, в ночном колпаке и потрепанном красном халате. Колюче вглядываясь в лицо гостя, спросил дребезжащим голосом:
— А что в Тамбове тетя? Жива ли? Евлампия Сидоровна?
Этот вычурный текст как бы из «Тарантаса» Федора Сологуба и был — по замыслу Миллера — отзывом. Безобидная словесная шелуха…
— Да вы входите. А где такси или извозчик?
— Пешком, мало ли что…
Прошли в комнату, огромную, с голландской печкой в углу, мебелью хоть и не слишком броской, но не бедной. Хозяин повозился с замком, запирая дверь, вернулся, сел на стул.
— И вы присядьте. Я слушаю.
— Первое. Около Миллера — агент ГПУ. Обе явки, на которые я прибыл, провалены. Людей я убрал. У вас есть связь с Парижем?
— Свяжемся… — безразличным голосом сообщил старик. — Еще какие пожелания?
— Мне нужны деньги, оружие, новые надежные документы. Пока все.
Пожевал иссохшими губами.
— Исполнимо. Все?
— Поспать бы…
— Идите следом, я покажу вашу комнату…
Повел по скрипучей лестнице на чердак, здесь, в потолке, был аккуратный люк; в просторном помещении под крышей стоял проваленный диван, рядом — огромное ведро.
— Это для надобностей, — объяснил. — Выносить сами станете, во время оное и только по моей команде. Пока поспите без белья, потом устроим. Еду принесу…
Званцев огляделся. Да-а… Как тут не вспомнить роскошную кровать убиенной Пелагеи и еще более роскошный ее стол. Быстро человек привыкает к хорошему…