— Я вам еще объясню, — сказал старик, приближаясь к скату крыши. Так — оно вроде бы ничего и не видно. Но вот я нажимаю… — Он продемонстрировал, часть крыши отъехала в сторону, освободив проход. — Там лестница узкая и выход в дощатую уборную. Доски сами отодвинете. Это на тот случай, если… Сейчас отдыхайте, я вас разбужу.
Оставалось покориться — в надежде, что в этот дом ЧК пока не добралась. Уже через минуту Званцев погрузился в сладкий сон…
Поутру, проснувшись от слабого колокольного звона, должно быть к заутрене, встал, оделся и попробовал люк в полу. Оказался открыт, не долго раздумывая, спустился, ожидая увидеть хозяина, но того не оказалось. На столе под абажуром стоял кофейник — еще теплый, тарелка с бутербродами, салфетка — очень чистая и записка: «Озаботился просьбами. Дом заперт, шторы задернуты. Потерпите. Если «они» — ступайте наверх, там есть защелка. А полезут — через «ОО», как учил. Записку непременно сожгите». Подписи не было, но утраченное большевиками «непременно» как бы подтверждало подлинность написанного. Интеллигентов в НКВД и всегда-то было чуть, а теперь и вовсе. Шваль в голубой фуражке и скажет, как быдло: «обязательно». Не понимая, что это слово совсем другое значение имеет.
Позавтракав с отменным удовольствием, Званцев осмотрелся. Комната, кухня, кабинет и спальня хозяина напоминали средней руки учительскую квартиру прежних времен. Портретов Сталина и других, слава богу, не висело, одна картина, крымский пейзаж, была высокого качества, работы Орловского. Горы, которые изобразил художник, Званцев знал. То было известнейшее место: здесь до несчастья жил в своем дворце один из великих князей, позже пережидала вдовствующая императрица — ах, когда же придет английский крейсер. И пела Плевицкая: «Средь далеких полей, на чужбине, На холодной и мерзлой земле…» Пророческая получилась песня…
В ящиках письменного стола и комода рыться не стал. Волосок поставлен или иной знак — отношения, еще не возникшие, портить ни к чему. Жизнь расставит по местам. А пока можно полюбоваться фотографиями. Как много их здесь — жизнь, и, наверное, не одна… Сюртуки, пышные плечи пушкинской поры, дамы с гладкими брюлловскими прическами с завитками, падающими на виски. Военных — в погонах или эполетах — не было совсем. Видимо, хозяин убрал из осторожности. Чужая, давным-давно исчезнувшая жизнь. Лица улыбались, глаза смеялись, покой и благоденствие исходили от каждой фотографии, накатывая волной воспоминаний. Вспомнился Чехов, финал «Дяди Вани» — ставили в год окончания училища, девиц из соседней гимназии пригласили. И когда в последний раз произносила героиня пьесы свой монолог — зал затихал в томительном предчувствии: «…мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир…» Поэт Бехтеев прислал в Тобольск, семье, стихи. Невозможно было вспомнить рифму — разве что ритм неясно звучал… И смысл: зло будет побеждено. Добром, конечно. И…«…и все утраченное вновь вернет взаимная любовь…» Вот, вспомнилось. Но смысл и чеховских, и этих скромных строчек не вовне. Ибо Бог внутри нас есть.
…Хозяин появился к обеду — утомленный, с «авоськой» в руках. Когда назвал сетку с продуктами этим непривычным словом, Званцеву стало не по себе. Как же они живут здесь, бедные? Все на «авось»?
— Из прекрасного далека мало что видно… — заметил хозяин, раскладывая принесенное по полкам и кастрюлям. — Вам следует называть меня: Евлампий Тихонович. В прошлом я служил в… Неважно. Я гимназический учитель. Об этом знают все вокруг, в том числе и милиция. От НКВД Бог пока миловал. Знаете, а меня иногда даже приглашают в старшие классы совдеповской школы — лекцию обзорную прочитать, поговорить…»
— И о чем же вы с ними говорите? — недоверчиво спросил Званцев.
— Это же дети… — спокойно возразил Евлампий. — Конечно, мало вероятно, что школа вырастит мыслящих людей. Но ведь один или два преодолеют инерцию мышления — и кто знает? Станут зачинателями Новой России?
Долго рассказывал о своих уроках. Любопытное у него было направление… Например, вослед Добролюбову, яростно доказывалось, что Катерина, героиня «Грозы» Островского, овеществляет собою яростный социальный протест. Ведь сказал бессмертный критик: «Самый сильный протест вырывается из груди самой слабой»…
— И что же? — Званцев был удивлен без меры. Зачем эти дурацкие игры? Ведь победить невозможно…
— Просто все. Если мои слушатели поняли, что у Островского никакого протеста нет и не было, поняли, что Катерина — обыкновеннейшая дурная (если не дрянная!) женщина, изменившая своему мужу, да еще с кем? С ничтожеством! А ведь женщины чутки в любви… Поймите: ребенок, который понял это, задумается и обо всем остальном. Он догадается, поймет, что его обманывают, ему навязывают.
— Романтизм… — хмыкнул Званцев. — А что у нас, милостивый государь, по делу?
Евлампий смотрел усмешливо, он будто наслаждался недоверием собеседника, его иронией.
— Ваша информация передана в точности. Ответ: Троянский конь установлен. Меры будут приняты. Мне предписано оказывать вам всяческое содействие. Вы должны провести инспекцию известной вам проблемы как можно скорее.
— Скажите… — Званцев колебался. Ответ Евлампия свидетельствовал о том, что он, Евлампий, обладает не просто прямой связью с Миллером, но радиосвязью. Иначе каким бы образом он успел так быстро все сделать? Кольнуло сомнение: не влип ли снова? Не ведет ли с ним игру НКВД?
Евлампий понял. Тень пробежала по его лицу.
— Разберемся спокойно. Если я агент ГПУ — с вашей точки зрения, — я радостно и убежденно должен показать вам рацию, представить радиста, открыться до пупа — лишь бы подозрений не было. Логично?
— Не знаю… И так, и так. Достоверно.
— Хорошо. Закончим с первым. Я ничего вам не покажу и ни с кем не познакомлю. У каждого своя работа.
— Но вы могли передать информацию не Миллеру, а вашему, НКВД, агенту. Тот ответил то, что ответил (я еще не знаю — что?), и ответ этот достоверен. Ведь агент рядом, бок о бок с Миллером. Что скажете?
— Прежде всего — получите оружие… — Евлампий протянул пистолет незнакомой системы. — Пользуется германская тайная полиция. «Вальтер» ППК, только латинскими, как вы догадываетесь… Две обоймы запасных… — Он продолжал раскладывать амуницию на столе. — Проверьте.
Званцев мгновенно собрал пистолет, передернул затвор. Кажется, все было по правде.
— Далее… — Евлампий положил на стол паспорт. — На имя Иванова Николая Николаевича, фининспектора из Владивостока. Подлинный. Владельца как вы уже поняли — нет на этом свете. На крайний случай…
Рядом с паспортом легла красная книжечка из кожи с золотым тиснением. Не веря глазам своим, Званцев увидел золотой герб СССР с надписью вокруг: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!», ниже, крупно — «НКВД СССР» и «1936 год».
— А вы откройте… — усмехнулся Евлампий.
«Капитан госбезопасности Маслюков Евгений Алексеевич является заместителем начотдела НКВД СССР». Подписано удостоверение было замнаркома НКВД Черновым. Врезной прямоугольный штамп свидетельствовал, что документ продлен на весь 1937 год.
— Н-да-а… — только и сказал Званцев.
— Штука мгновенного, так сказать, действия. На всякий случай. Пользоваться с крайней осторожностью. Фальшивка. Правда, ничем не уступает, так сказать…
— Я благодарен… Однако… Я ошеломлен: кто, когда привез мои фотографии? Не скрою: не осведомлен. — Званцев немного лукавил. Фотографии на паспорте и в документе НКВД он узнал сразу: первая фотография в цивильном, из личного дела в РОВсоюзе. Вторая, в форме «капитана госбезопасности» — та же самая, только в форме — качественно сделанный монтаж. Однако умельцы: по три шпалы на краповых петлицах. С ума сойти…
— Учтите: мои люди еще не обладают достаточным мастерством совмещения. Внешне все на «ять». А вот под увеличительным стеклом… — Протянул лупу в медной оправе. Действительно: место соединения головы с военной формой было заметно.
— Я поэтому и предупредил. Далее. Меня осведомили о вашем интересе к кремлевским «головам». Это чушь, подлый миф, придуманный негодяями в ЦК ВКП(б). Или как их там… Но я постарался приготовиться. Вот адрес, протянул листок с убористым почерком. — Это женщина легкого поведения, завербованная Уголовным розыском. Милицией. С нею часто встречается один хлыщ из Мосторга. Он растратчик. Однако реальных «выходов» милиция на него не имеет. Мразь, швыряет деньги. Женщине это — нравится. Анисья Титкина ее зовут…
— На этом можно сыграть?
— Не уверен. В совдепе тонкости. Уголовный розыск борется с ворьем и бандитизмом. Как всегда бывает в бюрократических аппаратах с идеологическим уклоном, — служащие озабочены не делом, а престижем и делишками. Здесь не принято помогать друг другу на самом деле. Каждый за себя. Я, собственно, о чем? Она может сказать вам: тьфу! Я им говорила — про мосторговского, а им — плевать! Мы, мол, для бэхээс каштаны из огня не таскаем. Но это, увы, все, чем я располагаю.
— Ну… А головы?
Евлампий смутился:
— Извините. Зарапортовался. Мне известно, что хлыщ из Мосторга имеет выход на Кремль. Уж не знаю, какой и как — но имеет. Остальное придется вам…
Договорились, что Званцев останется жить в доме резидента и примет условия игры: крайняя осторожность.
— Хвост проверяйте жестко, — требовательно произнес Евлампий. — Дело не во мне. Дело в деле, милостивый государь…»
У них там намечались бурные события. Я пока был очень далеко от таких понятий, как «оперативная комбинация», «ввод», «вывод» и тому подобное, но воображение разыгралось. Я сочувствовал Званцеву. Я вдруг подумал: а если найти способ? Ну — как охомутать эту шлюху, а через нее выйти на «хлыща» и заставить того сделать все, что нужно. Увы… Придумать, может, я бы и смог, а вот уведомить… Странное у меня возникло ощущение: события, о которых рассказывала рукопись, закончились не слишком давно — мне еще предстояло узнать, как именно. Но острое желание познакомиться