о и в газетах есть. Да ничего никто никому не сделает! И я рассказываю о Лене…
Ах, наука жизни… Я с очевидностью постигаю, что есть предел всему. Отчим затравленно молчит, мама выбежала из комнаты. Подействовало…
— Ладно. Забыли, — говорит отчим. — Ты правильно сделал. Незачем всем смотреть на твое потерянное лицо. Вопросы, сплетни, плохой конец. И прости меня… — протягивает руку — это первый раз так, по-мужски. Отвечаю пожатием. Эх, Трифонович… Ты не железный. Это Феликс был железным и от всех своих требовал того же…
А папа… Истлевает в чужой военной форме ради величия своей родины. А можно ли достичь величия… таким способом?
Но об этом, наверное, надо у товарища Сталина спросить?
Ночью Званцев. Он словно мой родной брат или близкий друг. Я все время требую от себя ответа: «за» или «против»? Пусть бог убьет (как говаривала нянька), если, читая все это, я ему не сочувствую, не переживаю. За него. Но ведь это понятно: он — живой, страстный, рвущийся к неведомой жизни, а противостоят ему — знаки ненависти и злобы. За что любить мне аббревиатуру «ВЛКСМ»? Да пошла она… Я смотрел фильм: она — производственница, с ребенком. Ее любви добиваются два мужественных производственника. А бывший муж — с усиками сутенера — гадит и старается ребенка отобрать. И так выходит, что вся страна, весь народ пытается помочь матери-одиночке, дабы соединилась она побыстрее с кем-нибудь из своих избранников. Сладостно и тошнотворно…
А за соседними дверьми живет «уровень связи» со своим Моней. И чтобы выжить — этот «уровень» угробит кого угодно. А Кувондык? Да он чудом еще не выслан с конвоем в свой солнечный Узбекистан!
А еще бередит душу — назойливо и безрадостно — странная мысль: вот, приду я в НКВД с благой целью — истребить мерзавцев, установить справедливость. Как прекрасно… Да вот только — возможно ли? Человек ведь не переменился, совсем. Некогда Пушкин жаловался на власть, а Бенкендорф отвечал ему: «Нас в России, Александр Сергеевич, всего триста человек! Но верьте: каждый готов утереть слезу несправедливости, прийти на помощь! Я так ценю вас, Александр Сергеевич!» Шеф жандармов, лукавый царедворец… Интересно, а сколько нас? Меня плюс моих будущих товарищей? Тоже триста? Вряд ли… На одном Литейном не меньше тысячи. А по всей стране? Что же касается слез…
О, мы призваны проливать их. Правда — вражеские.
Лукавство все. Оставим упованья…
И я углубляюсь в чтение…
«Дождавшись вечера, Званцев поймал такси (все же гадкие это были автомобили: медлительные, неудобные. И спина шофера на переднем сиденье нависла горбато) и поехал в «Метрополь». То был любимый ресторан Анисьи Титкиной, проститутки, прибравшей к рукам ответработника из Мосторга, жуира и растратчика. Званцев не знал — о чем будет говорить с дамой, да и удастся ли ее найти? Но надеялся: кураж и вдохновение придут сразу, как только состоится встреча. Сколько раз так бывало…
Шофер высадил в центре площади, у знакомого фонтана. Да, все здесь навевало… Разве что неоновый профиль на магазине «Мюр и Мерилиз» был в диковинку и диссонировал с окружающей благостной стариной. Вот и «Метрополь». Вход в святилище; под принцессой Грезой Врубеля — мраморная доска: реввойска сражались здесь с контрревюнкерами. Усатый швейцар скользнул взглядом по явно заграничному плащу, по безукоризненной обуви и почтительно приподнял фуражку: «Пожалуйте, гардероб — тамо». Разделся привычно небрежно, гардеробщик не удивился, публика бывала здесь всякая, выдал номерок, улыбнулся — в рассуждении будущих чаевых. Эти улыбки Званцеву были давно знакомы…
Прошел в зал. Шумел фонтан, пальмы и глицинии символизировали принадлежность советского ресторана к тропической культуре. Столиков свободных было множество, под сурдинку играл оркестр, мелодия вдруг показалась знакомой. «Вот это да-а… — подумал встревоженно и удивленно, играют-то «Замело тебя снегом, Россия…», Плевицкой, разве что не поют. Подскочил официант: «Чего изволите, гражданин?» Пожал плечами: «Какая прекрасная мелодия… Что это, любезный?» — «Вступительная, това… граж… Месье, да? Вступительная. С нее всегда начинаем». — «А слова?» — «Нету. Так чего будем кушать?» — «Водки, икры разной, хлеба ржаного. И соку. Яблочного». Малый умчался, метнув полотенце с руки; Званцев осмотрелся. Евлампий описал прелестницу: «Как увидите естество, кое в два таза никак не влезет, — знайте: она. Помните, может быть, на Марсовом, в Петербурге, когда-то был аттракцион? «Мария Антуанетта» назывался. Выводили из шатра женщину, а на каждой ее груди, верхами, еще по одной дамочке субтильной? Вот: Анисья и есть. И не опасайтесь. Ее скобарь появляется только к трем ночи, к закрытию, когда зал пустеет. Не любит афишировать, тать…»
Подходящего бюста пока не обозначилось. Со скуки Званцев выкушал рюмку водки с давно забытым вкусом (ах, прошлое, ах, Невский, ах, «Жорж Борель» на Морской), закусил икрой — паюсной. Отличная оказалась икра! Лучше чем у Пелагеи. Малый стоял сбоку и почтительно ожидал.
— Скажи… там, что отменная! — искренне похвалил Званцев. — А я, знаешь ли, знакомую жду. Такая обильная женщина…
— Уж не Анисья ли? — обрадовался официант. — Если так — рад услужить. В отдельном кабинете-с. Желаете, чтобы сопроводил?
Выяснив, что Титкина пока одна, кивнул и последовал за балетно выкидывающим ноги малым.
— Здесь… — остановился у двери красного дерева с ярко начищенной латунной ручкой. — Доложить?
— Ступай, я сам…
Дождавшись, пока официант испарится, нажал ручку и открыл. То, что увидел, превзошло все ожидания и показалось ночным кошмаром. Женщина сидела у стола и ела что-то, ее груди занимали примерно треть скатерти, в связи с чем вся еда и посуда были сосредоточены только на одной, дальней половине.
— Анисья Семеновна? — проворковал, присаживаясь на краешек стула.
Обвела тупо-равнодушным взглядом, правда, когда глаз наткнулся на булавку в галстуке с нестерпимо сверкающим камушком, зыркнула по лицу, глаза стали осмысленными.
— С кем… так сказать?
— Имеете? — провозгласил весело. — Да ведь еще и ничего? Иметь — это как бы… А мы пока… Нет?
Бессмысленный текст развеселил девушку. Мощно дрыгнув ляжкой, отчего весь стол пошел ходуном, Анисья зычно рассмеялась.
— А вы — шутейный, я погляжу. А что… Люблю шутейников!
— Особенно, если есть чем пошутить? — сморозил храбро (авось, и ничего?). — Я вам, девушка, прямо скажу…
Она колыхалась все сильнее и сильнее, посуда начала со звоном падать на пол. Рот раскрылся, обнажился бездонный зев; глаза закатились. Смех был беззвучным и оттого очень страшным.
— Если… есть… чем? Ох, уморил… Ну, ладно, — пришла в себя, вытащила из сумки огромный платок, трубно высморкалась. — Дело, поди, есть? Ты мне понравился. Излагай…
И вдохновленный невероятным началом, Званцев начал беззастенчиво поливать. Он-де завпродмаг в Сокольниках, магазинчик мелкий, кроткий, незаметный. Работа — в поту, а изюминки нету. Нет завоза хороших продуктов, дешевых, по дорогой же цене — где взять? В смысле — денег?
— Ну, на «Метрополь» (сделала ударение по-гречески) у тебя с лихвой. Стал быть — все врешь. — Зевнула, прикрыла рот рукой. — Ладно. Дам.
— О-о… — запел-завел глазки Званцев, — это как бы и слишком, этого я никак не требую, потому — понимаю: вы женщина сдержанная…
— Ох, дурак… — вздохнула она. — В этом смысле я только «ам» — и тебя нету. Я этот как бы глагол в другом смысле… Есть такой человек. Учти. Я беру из трети. Наличными.
— Не извольте беспокоиться… — протянул тугую пачку под столом. — Не извольте считать. Двадцать тысяч. Контракт — на шестьдесят. Товар нужен хоть родной — но высшей кондиции, хоть заграничный, но особо ходкий.
Она мусолила пальцами под скатертью и, видимо поняв, что деньги так не сосчитать, улыбнулась, обнажив розовые десны и белые, но вряд ли человеческие зубы.
— Ладно. Верю. Зайдешь через час. Он будет. Сегодня он раньше. Тебе повезло. — Взяла за ухо, потянула: — А ты, я вижу, и вообще везунчик. Кто навел? В смысле — на меня?
— Не велено, — сморщил кончик носа. — Да и чего? Слава ваша впереди вас не то что бежит — скачет!
— Ты мне нравишься… Но на магазинщика ты не похож. Ты, случаем, не бандит?
Званцев выдавил слезу, она скатилась по щеке и булькнула в бокал с водой.
— Ну-у… — покачала головой. — Первый раз вижу. Ты так обиделся?
— А то? — встал, аккуратно сложил салфетку, шаркнул ногой. — Так я зайду? Мерси. Я в надёже…
Через час Званцев вернулся. Конфидент оказался маленьким, кругленьким, кроличья мордашка с невнятными усиками, прилизанный зачес. Правда, костюм был что надо, от хорошего портного. И часы — швейцарские, золотые.
— Этот? — спросил заморыш у Титкиной, не сводя глаз с гостя. — Деньги ваши я пересчитал-переслюнил, все точно. Но у меня есть вопросы…
Званцев слушал невнимательно, вскользь, и только одна мысль ширилась, заполняла мозг — неприличная, даже гадкая. «Да как же он с ней управляется? — неслось. — Тут ведь и бегемота натурального мало будет…»
— Меня зовут Никодимов. По имени — не люблю. В совтрестах, где я работаю или работал, — не важно, принято по-советски… А вы?
— Константинов. Наша прелестница сейчас нужна? Я в том смысле, что для милых дамских ушек разговор как бы скучный… Ежели сочтете — перескажете. Как, душечка?
— Ладно, понимаю, — отозвалась Титкина и, грузно оторвав зад от кресла, выплыла из комнаты.
— Разумно, — согласился Никодимов. — Одно дело — мелочь, тут ничего, а у вас, как я понимаю, о больших деньгах речь пойдет?
— Огромных, — кивнул. Тянуть не было смысла. Пристроившийся к советвласти мерзавец. Наверняка сластолюбец. Все сластолюбцы патологические трусы. Начнем…
— А что, Никодимов, у вас, поди, и мечта есть? Я имею в виду денежная? Вы не стесняйтесь, я имею сделать вам рационализаторское предложение, поверьте, — и во сне не приснится!
Никодимов перестал улыбаться, лицо его обрело выражение задумчивой мечтательности. Так, наверное, выглядит человек, когда полагает, что попал в рай.