— Серафима Петровна — это ваше настоящее имя? — бодро осведомляется Федорчук, вынимая из кармана блокнот и авторучку. Он собирается записывать «показания»…
А мне кажется, что никак не кончится ночной кошмар. Тяжкий бред…
— Ты, дурак, начитался журнала «Пионер» — о Павлике Морозове? — Мой голос дрожит, я понимаю, что сейчас, немедленно, свалю его со стула ударом кулака. Что бы потом ни сказал Андрей Федорович.
— Успокойся… — Серафима поглаживает меня по руке. — Продолжим, мне очень интересно… Да, это настоящее имя.
Федорчук записывает. Теперь спрашивает Кузовлева. Зоя. Какое похабное имя — в уличных частушках треплют с утра до ночи. Зою. И начальника милиции. Видимо, было что-то, когда-то. Ну, ясно: с другой Зоей. И неизвестным начальником. Они, кажется, любили друг друга. Но улица таких нежных слов не признает…
— Вы подтверждаете свою связь с Леной, ее окружением, а также контрреволюционной деятельностью… — Кузовлева в экстазе.
— Остановись… — мрачнеет Серафима Петровна. — Остановись. Теперь буду говорить я.
— Это еще по какому праву?! — кричит Федорчук. Они здорово вошли в свои роли…
— По праву хозяйки дома, — отвечает с достоинством. — Я расскажу вам чистую правду. Я по образованию — психолог. Объяснять долго и не нужно. Психологию, кратко, интересует состояние души человеческой и причины, это состояние породившие. Таня давно мучается. Боится. Я решила понять — что в основе вашего интереса к ней, к Сергею, к Лене… Мы живем в трудное время. Прежние ценности опрокинуты, новых пока нет…
Я вижу, как радостно улыбается Кузовлева, как строчит что-то в блокноте «оперуполномоченный» Геннадий. Тревожная и странная ситуация…
— НКВД выявляет врагов — тех, кто живет иначе, думает иначе. Тех, кто еще помнит Россию… — продолжает Серафима Петровна.
«Смелая женщина… — несется в голове. — Безрассудная. Здесь они нам ничего не сделают. Но, выйдя отсюда, — немедленно побегут с доносом. Неужели, Серафима не понимает…»
— И это бы все ничего, — но появились вы, — смотрит холодно, спокойно, уверенно. Н-да… — И я решила — с точки зрения своей профессии обосновать те процессы, которые теперь совершаются в ваших головах. Я решила собрать анемнез. У нас так же, как и в простой медицине: всегда надобно выяснить, откуда ноги растут.
— Какие… ноги? — Федорчук смотрит на Зою, та на него, оба продолжают слушать Серафиму, словно завороженные.
— Ноги — это ваша деятельность. Меня же интересовала почва. Ноги — они всегда произрастают на почве. Итак: путь, способ — один. Опрос. Так поступает каждый психолог. И я опросила…
— На каком… каком основании! — вопит Федорчук. — Права не имеете!
— Да, — сухо кивает Зоя. — Это уголовно наказуемо, знайте!
— Поговорить с людьми? — Серафима пожимает плечами. — Нет, вы ошибаетесь. Это обыкновенно. Теперь о том, что я узнала…
— Пойдем, Геннадий, — вскакивает Зоя. — Это все чушь!
— Вам лучше выслушать. Это в ваших же интересах… Вы, Зоя Кузовлева. Вы бессменный секретарь ячейки…
— Комитета комсомола!
— Пусть так… Но честно ли? Мы выяснили: у вас под Новгородом был дядя, брат матери, кулак, отправленный советвластью на Соловки. Двоюродные ваши дяди осуждены за противоколхозный террор. А вы — секретарь?
Зоя падает на стул, хрипит, Таня подносит ей чашку с чаем. От удара чашка с грохотом разбивается об пол.
— Напрасно. Я не так богата. Федорчук! Расскажите нам сами. Обо всем. Я обещаю не уведомлять… органы.
Бледнеет, хватает ртом воздух, лепечет что-то. Улавливаю: «Провокация… Этого вы знать не можете…»
— Но — знаю. Итак?
— Вы не докажете…
— Что не «докажу»? Ваш отец заявлен без вести пропавшим. Но все вокруг знают, что на самом деле Кузьма Федорчук никуда не пропадал и раз, два раза в месяц приходит домой. Соседи не заявляют в милицию, потому что жалеют вас. Ваша мать больна, отец — бродяга-алкоголик. Хорошая биография для… чекиста.
Они молча поднимаются и так же молча уходят. Резко хлопает дверь.
— И на этом — все… — грустно произносит Серафима Петровна. — Неужели русский человек от века и до века будет только кнут понимать…
Меня переполняют тревожные мысли.
— Вы их плохо знаете. Берегитесь…
— Таня знает, где лежит конверт с подробнейшим описанием моего медицинского расследования. Если что со мной… Ты ведь на это намекал? Они не посмеют навредить. С такими биографиями они советвласти не нужны…
Я поднимаю глаза и смотрю на Серафиму Петровну в упор:
— Вы второй раз так говорите… Почему? Ведь это сокращение придумали наши… враги?
— Ты наблюдателен… — усмехается. — Только извини, «наши враги» — мне совсем не враги. Ступайте, дети. Я очень-очень устала…
Мы уходим, Таня долго молчит.
— Ты не думай… Серафима не белогвардейка. Просто она не любит то, что сейчас происходит. И ты не любишь. Я ведь вижу…
Мы выходим на Невский, у поворота к моему дому прощаемся. Я понимаю, что должен ее проводить, но нарастает внутренний протест. Таня и Серафима Петровна — враги. Это правда. А я запутался в четырех соснах. Нет. В сетях.
— Я все понимаю… — Таня печальна. — Только ты не торопись, подумай. Не спеши, ладно?
И уходит, махнув мне рукой. И я ловлю себя на невозможной мысли: она похожа на Лену. Я ведь уже думал об этом. Думал. Она похожа. И с каждым днем, с каждой встречей становится все больше и больше похожа. Но так не бывает. Так не может быть. Я просто вбил себе в голову очередную ерунду. Я откажусь от нее. Я справлюсь. И вообще: по-моему, я в очередной раз вляпался в историю.
Мама и отчим дома, играют в морской бой. Им весело. Наверное, потому, что жизнь — штука простая. И смотреть на нее надо просто. И тогда все будет хорошо.
— Ну? — спрашивает Трифонович с улыбкой. — Как твоя юная приятельница?
— Кланяться велела. Вы не возражаете, если я на ней женюсь?
— Ты спятил! Я отведу тебя к врачу! Завтра же! — кричит мама.
— Чтобы он удостоверил — могу ли я жениться?
Она выскакивает из комнаты и хлопает дверью.
Мне не стыдно. Мне — горько.
Это как болезнь. Чем ближе вечер — тем сильнее зов. Рукопись Званцева. Чем у них кончится… Я конечно могу заглянуть в конец, но никогда не сделаю этого. Слабость. Не в моем характере…
«Курякин появился на пороге пивной в полном удовольствии: ковырял спичкой в зубе, порыгивал, глаза лучились. «Поди — всласть попил… уронил Евлампий. — Взгляните — на рукава…» И в самом деле, одежда кремлевского служителя краснела остатками рачьих тел. Судя по всему — на этот раз Курякин набрался всласть. Но шел ровно, твердо, сказывалась, наверное, огромная практика. Проводили до дома, — стоял в историческом месте, наискосок от бывшего губернаторского. Когда, приволакивая ногу, поднялся к дверям своей квартиры — догнали, мгновенно открыли и впихнули в коридор. Унылая прихожая… Прижали к стене, Званцев сунул ствол под ухо.
— Нишкни. Если хочешь жить.
Заверещал полушепотом:
— Господа, если вы грабители — взгляните. Я крыса из соседней церкви…
Объяснили цель визита, он сник.
— Если я вам открою — мне не жить.
— Есть варианты? — усмешливо осведомился Евлампий. — Тогда телись.
Минут сорок крыса рисовала трясущейся рукой схемы, планы, объясняла, где и как проходить, какими словами отвечать на вопросы охраны или непосредственного начальника, кладовщика, на каком щите висит ключ от подвала, где стоит сейф, как выглядят банки.
— Они запаяны, внутри светлая жидкость, в ней — по голове, в каждой. Одна мужская, одна женская, одна мальчуковая…
— Какая? — не выдержал Званцев.
— Ну… как бы от мальчика, глупый вы, что ли? Я поначалу боялся, потом — привык. Конечно, попервости я их разглядывал часами, сколько мог, потом наелся… Но бояться — перестал. Говна-пирога.
— Ваше ощущение: они настоящие? Принадлежат… принадлежали людям?
Курякин рассмеялся:
— Помилосердствуйте, в самом деле! Да что я — доктор, что ли? Ну, головы и головы, откуда я знаю? Шепотком рассказывали между собой, что отрезаны Юровским, после казни, для представления Свердлову и Ленину. Да почему-то не понадобилось, вот они так и остались, как бы не у дел.
— И все же? Глаза открыты? — наседал Званцев.
— Нет. Закрыты.
— Волосы?
— Растут. То есть… Как бы есть.
— Вы портреты царя, императрицы, наследника — видели? — вступил Евлампий. — Неужели трудно определить: похожи, не похожи!
Замялся, пожал плечами:
— Да кто его знает… Сколько времени прошло… Правда, возили нас на экскурсию в Ленинград, там в Кунсткамеру водили, видел я коллекцию попа… Как его? Ну, не имеет, так сказать… Так вот: там — свеженькие, вчерашние. А у нас… У-у… Столетнего закала. А то еще: в милиции ленинградской тоже есть музей, они там держат голову в банке…
— Это такой обычай? У большевиков? — спросил Званцев.
— Как бы да. От предков идет, — объяснил Курякин. — Так вот: голова Леньки Пантелеева, понимаете? Известнейший бандит был, сам — чекист, всех держал в страхе, весь город! Они в назидание показывают — передовикам производства, стахановцам…
Переглянулись.
— Закатайте рукав, — приказал Евлампий. Курякин дернулся, замотал головой, тогда Званцев стиснул его сзади, Евлампий достал коробочку со шприцем и вкатил сквозь рукав.
— Тебе же лучше, дуралей… Так — тихо, а то бы под пыткой подох…
Званцев отпустил враз отяжелевшее тело, Курякин свернулся на полу, словно пустой шланг.
— Значит, — спросил Званцев, — мы получаемся как бы и благодетели?
— Не болтайте лишнего, — рассердился Евлампий. — И ступайте. Завтра поутру я либо проникну в тайну Кремля, либо…
— Если я не дождусь вас к семи вечера… тогда…
— Нет. Работа заканчивается ровно в пять. Ждите до шести. Если нет выйдете из дома и стойте в сторонке. Если еще через час не появлюсь уходите в отрыв. Мало ли что произойдет, если вгонят иголки под ногти. Да, вот еще что… — Вынул из кармана маленький фотоаппарат. — Это Кодак 1935 года. Если смогу — сниму. Иначе придется поверить на слово.