ердце и покатилось сначала в пятки, а потом и дальше, на мостовую, под ноги толпе. Высокая, стройная, широкой кости (эта кость в любой одежде проступает невозбранно), с длинной шеей и удивительно красиво посаженной головой с достаточно тщательно сделанной прической, выступающей из-под легкомысленной шляпки (это рассмотрел особенно хорошо!), и светлыми, широко расставленными глазами, плечами, будто у бюста из музея (а что? бывали и в оных) — она была так щемяще хороша, так замучена, так беззащитна, что Ильюхин сразу ощутил спазм и острое желание не то заплакать, не то разрыдаться по-настоящему, а потом броситься к ней со всех ног и сказать: «Ничего не бойся. Потому что я отдам за тебя жизнь — если что. И даже просто так — если велишь».
— Граждане Романовы могут пройти в дом, — донеслось до Ильюхина; он проводил взглядом Николая, Александру и их дочь, потом понаблюдал, как скрываются в воротах слуги с чемоданами и узлами, и решил было уходить пусть осядут, умнутся, а там видно будет, как вдруг некто в защитной гимнастерке, шароварах такого же цвета, с казачьей шашкой на боку помахал рукой и крикнул:
— Эй, товарищ!
Ильюхин ткнул себя пальцем в грудь, как бы спрашивая: меня ли? И тогда незнакомец улыбнулся и кивнул. Подойдя к воротам, Ильюхин разглядел лицо этого странного полувоенного: стрижка короткая, светло-русый, усики тщательно подстрижены и выглядят вполне по-офицерски.
— Ильюхин? А я — Александр Авдеев. Ты, значит, Сергей?
— Так точно. Ну, будем знакомы?
— И не только. — Авдеев повернул голову в сторону парадного, и Ильюхин вдруг заметил, что «Саша» уже далеко не молод. Лет сорока, самое малое…
— Вот что… — Авдеев достал медный портсигар и вытащил папироску, начал нервно мять. — Тут такое дело… Нам с тобою надобно немедленно и приступать…
— При… — повторил Ильюхин, теряясь. — А… к чему?
— Скорее, к кому… — невесело обронил Авдеев. — Я щас выведу двоих. Это князь, генерал-майор свиты Долгоруков. И дядька царевича, матрос царской яхты «Штандарт» Нагорный. Ты стой и жди, а я щас пойду посоветуюсь с Голощекиным, там, может, еще и прибавка выйдет… — И ушел, зачем-то подмигнув Ильюхину левым глазом.
«Быстро тут у них… «Выведу»… — повторил слова Авдеева и сразу ощутил, как ползет по спине вязкая струйка… — Знакомое словечко. Тут надо бы добавить — «в расход» — и все станет на место. Ладно. Назвался кузовом вот и полезай. А если они «щас» — как этот выразился — выведут… ее? Ладно. Тогда — шесть патронов им, седьмой себе. Н-да… Глупо. А ей чей-нибудь первый достанется. Нет. Здесь надобно думать и присматриваться. С кондачка такой аврал не возникает…»
Авдеев вернулся с тремя: один в генеральской форме без погон, два других — в матросской. На лица Ильюхин не смотрел — почему-то страшно стало.
Авдеев между тем приказал узникам сесть на заднее сиденье, Ильюхину на промежуточное, сам сел рядом с шофером. На вопрос генерала: «Куда же нас теперь?» — ответил без запинки: «В Ивановскую тюрьму, это недалеко и для вас ненадолго. Поехали!»
Автомобиль тронулся, выехал на Главный проспект и повернул направо. Вскоре слева обозначился не то парк, не то сад, над деревьями возник шпиль колокольни, и Ильюхин догадался, что приехали на кладбище.
— Вы же говорили, что… в тюрьму? — растерянно спросил генерал.
— Я и говорю… — Авдеев двигался быстро, мелким шагом, Ильюхин обратил внимание, что шашка «Саше» не мешает. — Вот она, слева. Мы просто идем другим путем. — И Авдеев опять подмигнул Ильюхину.
Поднимались в гору.
— Но, позвольте, — снова начал генерал, — тюрьма — вон где, а мы идем мимо, мимо… Климентий Григорьевич, да скажите вы им!
— Где служил, братишка? — улыбнулся Нагорный. — Куда идем-то? Кингстоны открывать? Нет?
Ильюхин промолчал. Глазастый. Матрос матроса сразу видит…
Между тем Авдеев свернул действительно влево, к тюрьме, здесь могилы были старые и давным-давно заросли непроходимыми кустами.
— К бою, товарищ Ильюхин… — Авдеев рванул из кобуры револьвер и, не целясь, выстрелил в Долгорукого. Нагорный стоял недвижимо, второй матрос мелко перекрестился и прошептал отчетливо:
— Седнев я. Делай свое дело, братишка. Куда мы денемся…
Ничего не соображая и подчиняясь вдруг непостижимо возникшему зову и музыке — она этот зов сопровождала и была так знакома, так знакома… вытащил Ильюхин свой офицерский самовзводный и дважды надавил на спусковой крючок. У Нагорного вышибло левый глаз, и ударил тугой фонтан крови, Седнев сложился пополам, не охнув, без стона.
— Умеешь… — вгляделся Авдеев, пряча револьвер. — А то я до конца сомневался: одно — поливать из пулемета безоружную толпу, совсем же другое — глаза в глаза. А, товарищ Ильюхин?
— Не терзайся, Шура… — отозвался Ильюхин. — Нам теперь с тобою пуд дерьма скушать надо, не так ли? Ты готов следовать воле и целям Феликса?
— Не был бы готов — не стоял бы здесь, рядом с тобою! Я понимаю, Сережа: они трое как бы ни в чем и не виноваты, разве что… Э-э, говно! Да ведь если мы не подтвердим в глазах Шаи, Лазаревича и урода Белобородова своей преданности — чем мы поможем Феликсу? Ну и то-то…
Повернул Ильюхина к себе, вгляделся:
— А ты уверен, что Феликсов план — здоровье, а ленинский — гроб?
— Теперь уверен. Прозрел. — Сжал кулак. — В России — 150 миллионов. Так — половине кранты. А эдак — только четверти. Почувствуй разницу, товарищ. А если на полную откровенность — посмотрел я сейчас на эту девушку… — Ильюхин закрутил головой. — Да хоть по какому плану — ее-то за что?
— А там еще три дочки на подходе. И мальчишка, — остро взглянул Авдеев.
— То-то и оно… Чей был приказ, чтобы этих — в расход?
— Мой, — прищурился. — Ради того, чтобы нам доверяли Юровский, Голощекин и прочие…
— А… Свердлов? Он как? Ну — в нашем деле?
— Свердлов без Ленина — ни шагу. А по натуре он — говно. В проруби.
Обратно домчались за три минуты. Авдеев остановился на пороге.
— Зайдешь? Поедим, то-се…
— Не теперь…
— Возьми авто?
— Я человек простой… — И Ильюхин зашагал в сторону «Американской».
Плотские утехи с Татьяной продолжались каждую ночь. Однажды Ильюхин почувствовал, а потом и понял: все. Амба. Еще один раз — и он труп. И тогда решил идти напролом.
После вечернего чаепития, когда Татьяна начала плотоядно стелить постель, спросил тусклым голосом:
— Скажи, любимая… А что тебе велели… Ну, следить за мной, прислушиваться? И докладывать, да? Кому ты докладываешь?
Она заморгала и налилась, будто свекла — та самая, которой все время подводила губы. Давясь проговорила:
— С чего… С чего ты взял?
— Ты время-то не тяни, — прищурился недобро, уже почуяв, что попал в точку — пусть и случайно. — Ты рожай, а то ведь поздно, никого вокруг, а у меня да-авно подозрение…
Всмотрелась, ойкнула, начала часто-часто глотать и сплевывать, потом стиснула виски пальцами с обгрызенными ногтями (это Ильюхин только сейчас заметил и от брезгливости смачно харкнул на пол и растер) и прошипела:
— Ладно. Юровский велел. Все, что во время, когда ты меня харишь, и все, что вообще услышу.
— Письменно?
— Я малограмотная. Он слушает и записывает.
— Ладно. Одевайся и пошли, — натянул бушлат, надел ботинки.
Она побелела и затряслась.
— Он… ты не знаешь… Он на все, на все способен! Он меня убьет! И тебя заодно.
— Не какай прежде времени, подруга…
До «Американской» было рукой подать, но идти туда Ильюхин не собирался.
— Юровский живет на Береговой улице, дом 6. Его теперь в «Американской» нету, он ушел домой в десять вечера и просил, если что, искать его на квартире. — Ильюхин врал уверенно и даже вдохновенно. Спрашивал себя — а что же ты задумал, парень? И отвечал с усмешечкой: а к чему подвели — то и задумал. Но если бы его спросили сейчас — что же на самом деле (в основе его решения) — ответил бы твердо: а как же? Она мне поперек, вот и все.
Видимо, только сейчас объединил постылость утех и опасность слежки. Все слилось в один сосуд и сплелось в один клубок. Но если совсем по-честному — более всего он боялся ее медвежьих объятий.
— Пойдем дворами, быстрее будет…
Она послушно кивнула и зашагала вприпрыжку, словно танцевала какой-то неведомый танец. Ильюхин знал, куда вел. Эти дворы были нежилыми, в окружающих домах располагались склады и конторы. Теперь же, по случаю революции, все опустело. Пропустив Татьяну вперед, он с размаху нанес ей удар в затылок рукояткой нагана. Она рухнула безмолвно. Оглядевшись и поняв, что свидетелей нет, Ильюхин спокойно вернулся домой. Слава богу, теперь можно вздохнуть…
На следующее утро — прежде, чем двинуть в «Американскую», решил переодеться. Наверное, то был подсознательный зов, знакомый каждому убийце: избавиться от всего, что видело и могло свидетельствовать. Или даже просто тяготить. В его случае было именно так…
Напялив мятую матросскую форму (привез с собой, родимую. Думал — как память, ан — нет…), направился на службу. Едва захлопнулась дверь парадного — увидел Юровского. Тот стоял на промежуточной лестничной площадке и был весь в черном: пиджак, рубашка, брюки и сапоги. Поманил пальцем и исчез на левом лестничном марше. У Ильюхина засосало под ложечкой, да ведь куда денешься…
Сдерживая дрожь и постаравшись придать лицу максимально спокойное и независимое выражение, вошел в кабинет и остановился на пороге:
— Звали, Яков Михайлович?
Юровский сидел за своим огромным письменным столом, сложив пальцы в замок и опустив локти на столешницу. Грозное зрелище. Ильюхину стоило большого труда выдержать этот библейский пронизывающий взгляд. Но глаз не отвел.
— Татьяну нашли с проломленной головой, — начал Юровский тихо. Удар — вполне очевидно — нанесен рукояткой нагана. Покажи…
— Чего… показать? — всамделишно сыграл в дурачка Ильюхин.
— Непонятливый… Покажи свой револьвер.
Вынул из кобуры, протянул. Припозднился ты, товарищ Яков… Все вымыто тщательно, с мылом. И рукоятка, и все детали — чтобы не было разницы. И смазан весь заново.