говаривал с Гитлером. Речь идет о переделе сфер влияния. Кроме того, нам придется убрать евреев из посольства в Берлине, торгпредства, из всех сфер соприкосновения. Но это мелочи. Мы выдадим Гитлеру его коммунистов, бежавших к нам. Главная задача — умиротворить Шикльгрубера любой ценой». — «Шикльгрубер — еврей?» «Да, по бабке. Оттого он так ненавидит их. Это бывает. Только это тоже пустяки. Главное — в другом. Не пройдет и лето — начнется война. Ты это хотела, услышать?» Мама долго молчит. «А кто… победит?» — «Не знаю. Мы разуты, раздеты. Он — до зубов. Гестапо ходит по СССР, как у себя дома. У нас есть люди в Германии, но им не верят. Армия обезглавлена, хотя — я убежден — Тухачевского и прочих расстреляли правильно. Тухачевский убийца, палач. Он ничем не отличался от Ягоды и Ежова…»
Хорошо… Встаю, одеваюсь, вхожу в комнату:
— Гут нахт, фатер-мутер. Аллес гут? Иван Трифонович, что случилось с отцом? Матери вы выкладываете гостайны за раз-два. Выложите и мне. Я заранее чудовищно благодарен. Нихт шлехт, майн либер?
Он белеет. По лицу мамы я понимаю, что сейчас она поднимет своим криком всех соседей. И настанет звездный час Мони и Цили. Вот донос у нее получится… Именины сердца.
— Ладно… — Мой голос становится мирным и даже равнодушным. — Я и без вас знаю, что на самом деле случилось с отцом. Можете молчать. Мамочке теперь окончательно все равно, мне одному это важно. Спокойной ночи. Поворачиваюсь, чтобы уйти, он вскакивает и хватает меня за руку.
— Идем к тебе. Спи, Нина. Я сейчас.
Сажусь на кровать, он на стул, напротив.
— Хорошо, Сергей. Я только хочу понять — зачем тебе это?
— А как же? — Я снова сбиваюсь на клоунский тон. — Одно дело — башка, сердце, руки. Другое — славная компашка убийц и негодяев.
— Напрасно ты так. Недавно Лаврентий Павлович приказал… арестовать и… уничтожить самых отъявленных палачей тридцать седьмого…
— Заметаете следы?
— Нет. Это возмездие.
— А Федорчуку и Кузовлевой — тоже возмездие? А отец зачем гниет на Белоострове? А зачем гроб на Митрофаниевском — пустой? Это тоже ради возмездия, чистых рук, горячего сердца и справедливости? Не хотите правды молчите. Только не надо слов и фраз, отчим.
— А ты далеко… пойдешь… — Смотрит в пол, ломает пальцы. Я его допек. — Умеешь. Уже сейчас умеешь. А когда дозреешь, тебе все — от Дзержинского до Берии позавидуют. Ладно. Пойдешь с доносом?
— Не пойду. И вы хорошо это знаете. Дунин гробанул сверстничков? Если нет — отрицайте. Если да — промолчите. Я не из пустого любопытства спрашиваю. Если ваша работа в том, чтобы решать, кому жить, а кому — на кладбище, — я лучше говночистом стану. Ассенизатором и водовозом. Я лучше в бродяги пойду. Куда угодно. Только не к вам.
— Спокойной ночи, Сергей… — Он встает, приглаживает волосы. — Завтра рано вставать. О близкой войне разговоры вести не стоит. Плохо кончится.
И уходит, аккуратно притворив за собой дверь. Он не промолчал, не опровергнул, но по каким-то неуловимым признакам я понимаю: я попал в яблочко. Предположения Серафимы — истинны. Но это не все…
На пороге Трифонович белого цвета. Глаза сумасшедшие.
— Ладно… — прислоняется к створке. — Черт с тобой. А чего… Имеешь право. Ну, так вот: немцы, когда год назад вошли в Польшу, — сделали это благодаря нам. Мы их поддержали, понимаешь? И еще: они переодели своих в польскую форму, а те напали на немецкие посты. Повод для войны… С финнами мы сделали то же самое. Теперь все?
Не могу ответить. Зубы выбивают дробь. Он подходит и обнимает.
— Ничего, Сережа, ничего… Все проходит, пройдет и это. Ты, кто знает, доживешь до других дней… А наше дело — так и так — труба.
Расстаемся. Мне кажется, я примирился с ним. Нет. Не с ним. С его ипостасью чекиста. А комнату наполняет шелест, странный звук. Это слова, и они звучат, как память о будущем. «И умру я не на постели, при нотариусе и враче…» Чего там… Это ждет нас всех.
…И вот «послезавтра» товарища Дунина. Я не думал о предстоящем «свидании», не ждал его, а оно наступило неотвратимо. Какую гадость он приготовил? В том, что приготовил, — не сомневаюсь. Таня и Серафима не позвонили, им не до меня. Жаль… Интересно: а много у них людей? Скорее всего, товарищ Дунин попросит выяснить и это тоже.
Иду по Чайковского, дети выбегают с криками из музыкальной школы, наверное, им надоели гаммы. Хвоста нет. Вхожу в парадное Леонида Витальевича, поднимаюсь на третий этаж. «В томленьи ночи лунной тебя я увидал…» И правда, томленье. Как-то он там, товарищ Дунин… Храбрюсь, но покалывает сердчишко, боязно и даже страшно.
Звоню, он на пороге, та же комната, садимся, как в прошлый раз.
— Вот что… — начинает, вглядываясь рысьими глазами. — В Зимнем, на втором этаже, в правом крыле, правом же окне — оно всегда за шторой — есть надпись…
Терпеливо молчу. Пусть выскажется. Надобно проявить терпение.
— Такая: «Здесь Никки смотрел на гусар». Число и год, не помню. Но дело не в этом. Эти слова накарябала бриллиантовым перстнем Александра. Жена, значит. Было это в самом начале века. Я, собственно, о чем? Скажешь… этим, что был в Эрмитаже на экскурсии и случайно заметил надпись, подошел к окну, полюбоваться на Биржу и Ростральные колонны. Чем нервнее и малопонятнее объяснишь — тем быстрее они поверят. Все, что связано с Кровавым, — для них сладкая музыка… Все понял?
— Да. А… зачем вам?
— Не придуривайся. Пока ты еще добудешь доказательства. А так мы их сфотографируем — и баста! Фотография — это документ, понимаешь? Сегодня руководство требует от нас не интуиции, а реальных доказательств, ясно? Это раньше можно было почуять печенкой — и к стенке. Теперь правила строгие. Все понял?
Еще бы, не понять. Они обречены… В лучшем случае — пришьют какой-нибудь заговор против советвласти. В худшем — замучат на допросах. Что же делать, что… И вдруг вспышка: сейчас я ему скажу, что они не станут меня слушать и никуда не пойдут. Я чужой для них.
Произношу свой довод вслух. Неотразим ли он, или Дунин сплюнет через плечо, улыбнется, похлопает меня по плечу и велит не напрягать мозги понапрасну.
Но — нет. Он задумался.
— Может, ты и прав… Если ты им скажешь, а они не пойдут? Дело тонкое… Мы забудем, успокоимся, а они исследуют окошечко и насладятся. А мы останемся в дураках? Так… Ладно. Сейчас задумаемся…
— А чего задумываться? — говорю развязно. — Все уже продумано. Вы даете мне доказательства того, что сверстнички и в самом деле убиты вами. Они вспухнут и станут мои до кишок! Наши с вами станут!
— Забавное предложение… — Вглядывается. — А с чего ты взял, что это… наша работа?
— Я обсуждал с ними. Я способен уловить даже в самой-самой тонкости правду говорит человек или лжет! Они правду сказали. Сами подумайте: откуда у них яд, который никто не может обнаружить?
— От «Второго бюро» — французской разведки — если они работают с нею. Или от РОВСа. У тех может быть все, что угодно.
— РОВСа давно уже нет, вы это знаете.
— Есть и кроме РОВСа. Кое-что…
— Ладно. Давайте с другого бока. Зачем им это убийство? Месть? Они не из малины. Другое дело — вы…
— Почему?
— Кузовлева и Федорчук — клинические идиоты, с заскоком, негодными биографиями. В то же время — оба стремились во что бы то ни стало сделаться чекистами. Оба перли напролом… — Сейчас я тебе преподнесу, сейчас… От внезапной догадки холодит кончики пальцев. — Товарищ Дунин… Вы ведь вызывали их, предупреждали… Разве не так? — У меня не просто хватает сил насмешливо вглядываться в его невыразительное лицо — я делаю это с удовольствием. — Они мешали, и очень. И судьба их решилась…
— Допустим. А под каким предлогом, с какой легендой ты войдешь к девушкам? Откуда у тебя… это? Хотя бы на уровне сведений? Ну?
Не подловите, дяденька… Я уже все продумал, до мелочей.
— Я им признаюсь, что послан для их устранения.
— Ладно. Я дам тебе пробирку с… водой.
— Ха. Ха. Ха. Бросьте, товарищ. Они проверят на любой кошке. Да просто все… Я показываю яд, во всем — в кавычках — сознаюсь, мы ведем разговор, и, поверьте, в такой, «ядовой» ситуации, рядом с дохлой кошкой — разговор этот вскроет все до кишок и глубже! Как это у вас называется? Диктофон?
Он молча выдвигает ящик буфета и кладет на стол портативный прибор размером с «ФЭД».
— Кнопку нажмешь хоть за пять минут до разговора. Ленты хватит на час…
Глаза сияют неземно (он, оказывается, чрезмерно «заводной»).
— Тебе отчим никогда не льстил? Ну, что ты в ближайшем будущем станешь наркомом внутренних дел и мы все еще наслужимся под твоим началом? Крепко мыслишь. Подожди…
Он уходит и сразу возвращается с маленьким аптекарским пузырьком. Притертая пробка. Белое стекло. Бесцветная жидкость на самом донышке. Смотрю, не в силах отвести глаз. Вот оно…
Он раздумывает. Видно, преодолевает последние сомнения. И я понимаю: все получится. Его желание «разоблачить» очередную антисоветскую «группировку» намного сильнее осторожности и здравого смысла. Впрочем, у кого из них оно есть, это чувство далеких, прежних дней…
— Вот что… — начинает медленно. — Скажешь, что тебе удалось осмотреть квартиру. Они ведь просили тебя об этом?
— Просили. Только где были вы?
— Не усложняй. Мы вели разговор, раздался телефонный звонок, и я отъехал на полчаса. Просто и ясно.
— Все равно не поверят. Такое… хранят в сейфе. А ключи от него вы все равно унесете с собой.
— А я их как бы забыл в дверце сейфа.
— Но этого не может быть?
— Может. Если я хотел поймать тебя на месте преступления и оставил ключи специально.
— Как это? — Я уже понимаю, куда он клонит, и мне становится холодно.
— Потому что когда вернулся — мы сели попить чаю. Я ведь садист, изувер? Ну, вот… Сели пить чай, я хотел насладиться, прежде чем взять тебя за… причинное место. А ты… — Смотрит, словно покойник оживший. Ты сумел отравить меня. Убить. Труп остался здесь, на этом самом месте. Пузырек — у тебя. Куда как лучше? Чистая работа, а?