— Дай адрес. Телефон.
— Я сама тебя найду. Не обижайся. В нашем деле — чем меньше — тем дольше. Живешь. Прощай…
Остановилась.
— Он у тебя расписку отобрал, — смотрит бездонно. — Я знаю, как все было. Ты ее уничтожил. Нам известно, что Дунин умер. Да? Теперь в самом деле прощай. — Она уходит, а я понимаю: они следили за мной. Что ж… такая работа.
«Паспорт и командировку (теперь Эрмитаж отправлял Званцева в московский Музей изобразительных искусств для изучения запасников) принесла Вера Сергеевна. Званцев сидел у радиоприемника и слушал выступление Гитлера на «Партайтаге» в Берлине. Высокий, истерический голос завораживал, удивительный по звуковой выразительности язык (Званцев свободно разговаривал и читал по-немецки) воспринимался сладкой музыкой. Вера Сергеевна села в кресло, положила документы на стол и закинула ногу на ногу; фигура у нее была удивительно гармоничная, обратил на это внимание еще при первой встрече, теперь же, отвлекаясь от Гитлера, беспомощно косил глазами. Да-а… Едва ль найдешь в России целой… Эту крылатую сентенцию великого поэта Вера Сергеевна явно опровергала. Званцев вдруг поймал себя на том, что с трудом справляется с собой.
Судя по всему, она заметила волнение собеседника (еще ни единого слова не произнесли, а беседа текла, текла — на заданную тему, это сознавали оба), улыбнулась, грудным голосом проговорила нечто вполне общее, незначительное, тем не менее Званцев вспыхнул и отвернулся. Было в ней что-то бесконечно порочное, зовущее, отталкивающее — вдруг понял это. Не Пелагея, не мидинетка с Монмартра — другое, наизнанку вывернутое, а поди, откажись… Какая прозрачная пленка, какой миг единый отделяет другой раз человека от пропасти…
— Я вам нравлюсь? — Вопрос прозвучал, как выстрел.
— Давайте по делу, сударыня… — отозвался сухо. — Я знаком с вашим… С Кириллом. Есть же приличия.
— А вы откровенны… — Придвинула кресло, теперь сидела так близко, что в ноздри ударил призывный запах хороших французских духов. «Черт с ней… — подумал лениво. — И черт со мной…» Протянул руку, положил ей на колено, ощутив под ладонью тонкий шелковый чулок.
— Что объясним Кириллу — если вдруг объявится? (Вопрос гимназиста, хлыща… — с искренним презрением сказал себе. — Говнюк я…)
— В отъезде… — провела указательным пальцем по его губам и, вниз, вниз, словно аккордеонист левой рукой по кнопкам. Не успел сообразить — все пуговицы на рубашке оказались расстегнутыми. «Сними…» — приказала негромко и подала пример: юбка слетела на пол, кофточка; трусики на ней были с французского рекламного плаката. Тронула их пальцами: «Это ты должен сделать сам…»
Он и сделал, она вдруг начала негромко стонать, закусила нижнюю губу, глаза закатились. «Положи меня на стол… Вот так… Хорошо… Господа офицеры понимали толк в любви, нес па?»
Когда все кончилось, неожиданно бодро, по-балетному, на пуантах убежала в коридор — там негромко хлопнула дверь ванной и зашелестел душ. Званцев лежал без сил, ленивой струйкой ползла мыслишка: зачем? На кой черт все это нужно было… Бойкая дамочка и в деле — вполне. А вот зачем? Неясное ощущение опасности разлилось в спертом воздухе…
— Ты мне понравился! — донеслось сквозь шум воды. — Если захочешь еще — дай знать.
Вышла, вытирая мокрую голову, рассмеялась:
— У тебя такой вид, будто ты только что выплыл из водоворота!
— Весьма точное наблюдение… — буркнул. — И что теперь?
— Я уже сказала… — Одевалась быстро, не стесняясь подробностей. Впрочем… У меня есть некоторые проблемы. И если ты не откажешься помочь я благодарна буду. Но это потом. Когда вернешься из Екатеринбурга.
— А если… не вернусь? — Старое название в ее устах прозвучало весьма достойно. Это понравилось и даже сгладило вдруг наступившую неловкость.
— На все воля божья… — сказала равнодушно. — Ты уезжаешь десятичасовым. В Москве не задерживайся. Если будет что-нибудь срочное, звони без стеснения.
— Не задерживаться? — спросил с недоумением и вдруг понял, что о московском друге из НКВД она ничего не знает. Странно…
Подставила губы, он с улыбкой взял ее руку и нежно поцеловал. Все же нельзя отрицать. Никак нельзя…
— Посторонний вопрос… — улыбнулся. — Я не заметил особой нежности между тобой и Леной. Это странно…
— Наблюдателен… — прищурилась. — Лена — дочь Кирилла. Ее мать умерла. Давно.
— И у Тани — умерла, — сказал вдруг. — Сколько совпадений.
— Все умрем, — ответила сухо. — Совпадение — синоним закономерности. Я у Кирилла — третья…
— Значит… Лена — от первой жены, Таня — от второй, а…
— А у меня, — подхватила, — не может быть детей. Ты наверное обратил внимание, как неосторожна я была. С тобой.
— Надо же… — развел руками. — А я голову сломал!»
Я прервал чтение. Интимные подробности уже не производили прежнего впечатления, не вгоняли в испарину — прошло время, и уже многое знал и понимал. Хотя, конечно, Званцев очень откровенно рассказал о мимолетном… Чувстве? Я бы мог написать и грубое слово, но зачем?
А вот Лена-Таня… То-то мне всегда казалось, что они неуловимо похожи.
И снова погружаюсь. В одиссею капитана Званцева…
«Красная стрела». По здешним советским меркам — изумительный поезд. Наверное, и в самом деле ничего. Двухместное купе, напротив закрылся газетой некто, лица не увидать. Читает что-то интересное, покряхтывает. Вот отодвинул газету, взглянул исподлобья.
— Цитируют товарища Сталина. Я плохо вижу, перескажу своими словами, ладно? Так вот, товарищ Сталин говорит, что немцы любят и уважают своего фюрера, вождя Адольфа Гитлера. И советские люди любят и уважают своего, товарища Сталина. Это как бы нас всех объединяет. Как вы думаете?
— Вы в Москву?
— Да, а что?
— Первая остановка — Любань. Три минуты. Но мне хватит.
— Для чего? — спросил заинтересованно, Званцев нахмурился.
— Для того, что я вызову НКВД, понятно? Если кто-то неправильно понял слова вождя — это, допустим, никак не значит что… што, одним словом, надо ставить. На одну доску. А?
Собеседник выронил газету и посерел. Глаза его увлажнились, похоже было, что он сейчас упадет в обморок.
— Я… я… не имел в виду… — залепетал.
— Там установят, что вы имели… — уронил безразлично, это безразличие привело попутчика в экстаз:
— Я… Понимаете… Привык… Как бы… Бывало — возьмешь газету, и к собеседнику. Знакомство, значит…
Званцев не слушал. В памяти всплывали недавно услышанные слова Гитлера: «Отдав Россию в руки большевиков, судьба лишила ее той интеллигенции, на которой держалось ее государственное существование…» Правда, фюрер был убежден, что «та интеллигенция» была исключительно «германской по крови», ну да — неважно. Суть понятна. Она сидит сейчас напротив с вытаращенными глазами и канючит так жалобно, что хочется убить…
Когда поезд замедлял ход, Званцев просыпался и с раздражением наблюдал, как вертится и вскакивает незадачливый газетный чтец. Видимо, он все время ждал…
В Москве, прямо с вокзала, направился в Мосторг с неоновым профилем. Когда выходил на площади Свердлова — показалось, что пасут. Подобными пусть даже и видениями — никогда не пренебрегал. Мгновенно нырнул в толпу на эскалаторе, прошелся по перрону. Вроде бы никого. Но давно знал: то, что кажется, в таких случаях не есть истина. Дождавшись, когда к противоположной платформе подойдет поезд, приготовился, напрягся, мысль возникла усмешливая: «Сейчас я вас надену, товарищи…» И в самом деле: как только исчезли выходившие, а входящие сильно поредели — рванул, как на дистанции, и в тот момент, когда створки дверей резко двинулись навстречу друг другу — проскользнул между ними, с удовольствием заметив, как заметались трое, размахивая руками, выкрикивая что-то, им, наверное, было очень обидно… Улыбнулся: «Знай наших, товарищи чекисты». И сразу о другом: а каким же образом, когда и где сумели они пристроиться и взять в оборот? Занятно. И требует немедленного ответа. От этого ответа зависит дальнейшее…
Оторвавшись от «хвоста», уже совершенно безбоязненно вышел на станции «Охотный ряд» и, подивившись попутно бессмысленности названия (где вы, ларьки-ларечки, ряды-товары), вошел в телефонную будку около кинотеатра «Востокино». Номер, некогда условленный с Миллером, набрал без ошибок и колебаний: «Б-Ч-71-19». Трубку сняли сразу, голос донельзя знакомый (даже пот прошиб — память на голоса была исключительная) спросил: «Да?» — «Будьте добры Федора Алексеевича», — произнес условную фразу. «Набирайте правильно!» — зло отозвалась трубка, и загудели короткие гудки. Вроде бы все получилось по инструкции, но почему-то кошки скребли…
Неторопливо направился в магазин. В чем дело? Откуда эти назойливые сигналы опасности… Вот и магазин, второй этаж, отдел граммпластинок. «Дайте что-нибудь от Шульженко…» — «Все продано». — «Тогда — Морфесси». «Сама бы послушала… Вы с меня смеетесь, гражданин!» И на этих словах кто-то сзади взял под локоть: «Владимир Николаевич, какими судьбами, давно ли в Москве?» Оглянулся, язык — к небу, глаза из орбит. Узколицый, он тогда арестовал — в Останкино. Как его? «Мы кажется встречались в Останкинском музее? Федор Алексеевич? О, я так рад, так рад! — и шепотом: — Руки назад, на затылок, по швам?» Узколицый с улыбчивым лицом больно сжал локоть: «У меня внизу машина, идемте…» Званцев незаметно бросил взгляд вправо, влево — никого… Ну, за ними не заваляется, опыт есть… «А меня ваши еще в метро пасли… — сообщил угрюмо. — Я проверился раз, два и оторвался. Выходит — нет. Что ж, ваша взяла во второй раз…» Уже подходили к машине, узколицый или «Федор Алексеевич» за руль сел сам, автомобиль резво взял с места и сразу повернул к Охотному. «Он один… — лениво ползло, — значит еще и поборемся…»
— Не надо пороть, — вдруг сказал майор госбезопасности. — Я и раньше заметил за вами суетность и мельтешение.
— Побывали бы в моей шкуре… — отозвался мрачно. — Тоже мне…
— Я двадцать лет в вашей шкуре. — Майор вывернул на мост. — Вам Евгений Карлович, царствие ему небесное, поди наплел, что я его унтер-офицер, внедрен и так далее? Напрасно поверили… Не дергайтесь. Рундальцев третьего дня свалился на станции Мытищи на рельсы, под электричку. Похоронили, был оркестр и много народу…