Званцеву показалось, что впал в летаргию. Язык не поворачивался, поверить было невозможно.
— Не верите? — догадался узколицый. — Меня зовут… Ладно. Федор Алексеевич. С вас хватит. Вас «вели»? Не чудо… В Ленинградской группе есть их… Не мой, верьте на слово! Их человек. Посоветуйте им проявлять осторожность.
— Кто?
— Проснулись? Браво. Не знаю. Не имею возможности подобраться. Оставим это… Скажу — на всякий случай — что человек этот обладает… Ну, как бы женским складом ума, что ли… Я читал записанное опером агентурное донесение. Псевдоним «Третий». Вам что-нибудь говорит?
— Ничего. Мне нужны документы и деньги. Только…
— Не новая ли это игра? Такие мысли?
— Такие.
— Придется поверить на слово. Я постараюсь раскрыть «Третьего». Пока он-она работает — ваши, в Ленинграде, под угрозой.
Сморщился:
— Зачем вы все время употребляете это имя? Петербург… Куда как лучше.
— Лучше. Но боюсь проговориться. И вообще. Мы не в тайном клубе, а в деле. Все должно быть реально. Зачем идеология… Вот, возьмите…
Паспорт на имя «Жукова Алексея Владиславовича». Служебное удостоверение начальника отделения на то же имя. Рабоче-крестьянская милиция, Главное управление НКВД. Хорошие документы. Если, впрочем, не такие же, как некогда вручил Рундальцев. Как проверить… И вдруг мелькнула совершенно невероятная мысль: если он и в самом деле от Кутепова-Миллера должен знать одну совершенно простую дату…
— В каком году и в какой чин произвел государь Евгения Карловича за заслуги во время войны?
— Не знаю… — рассмеялся. — Откуда? Я же вам сказал: я не служил у Кутепова, у Миллера. Я в ВЧК с 20 декабря 1917 года, ясно? Но я… Хорошо. Я скажу. Хотя и понимаю, что Миллер вам доверял не совсем до конца. Я внедрен в ближайшее окружение Дзержинского незадолго до большевистского переворота.
— Прекрасно! Миллер мне сказал не то, вы говорите то самое, но проверить нельзя.
Хмыкнул:
— А какой у вас выход, Владимир Николаевич? Поезжайте… Вы ведь в Екатеринбург, не правда ли? Ну, вот видите…
— В Свердловске (на, ешь, все должно быть «реально») я могу к кому-нибудь обратиться?
— К сожалению, ничем не смогу помочь. Вот деньги… — протянул тугую пачку. — И… — Заметно было, что Федор Алексеевич колеблется. — Вот ваши бриллианты. Не все — я смог заменить только десять штук. — И, заметив, как улыбнулся Званцев, обидчиво пожал плечами. — У нас говорят, что именно бытие определяет сознание. Шучу. По другому делу прошло десять стразов. Это не ценность. У нас и вообще многое построено на доверии. Помните? «Курлякин-Курякин»? Это, представьте себе, я. Н-да… Доверие. А вот Ленин утверждал, что только учет и контроль создадут социализм…
Званцев высыпал бриллианты в карман, как сдачу мелочью. Забавный человек… Дай ему, как говорится, бог.
… Поезд замедлил ход и остановился. Равнодушно одернул занавеску и посмотрел сквозь грязное стекло. Вокзал. Вокзалишка — таких в России тысячи. Скучные люди с тарелками и мисками в руках с надеждой заглядывают в равнодушные окна: авось кто-нибудь выйдет и купит нехитрую снедь: вареную в мундире картошку, кое-как поджаренную курицу — у них, бедных, всегда один бок поджаристый, другой светлый. Не переворачивают, что ли… У женщин блудливо заискивающие глаза, мужики курят в сторонке в ожидании денежки на пол-литра. Печальная станция, печальный путь в никуда. Безумная идея покойных генералов, поиск вчерашнего дня.
— Однако — Пермь… — раздумчиво произнес сосед, типичный совкомандированный или командировочный — черт их разберет: пиджак мешком, грязная белая рубашка с галстуком-червем, галифе офицерского образца в сапоги. Последние, впрочем, припахивали знакомством в сферах — тщательно стачал мастер. Как бывший военный, Званцев мог оценить.
— Как вы сказали? — Только теперь, когда прозвенел второй удар станционного колокола, дошло: да ведь здесь погиб (или тоже миф?) Михаил Александрович, здесь гикнулись Шнейдер и Гендрикова и чудом спасся Волков. Здесь видели императрицу и Анастасию Николаевну…
Торопливо собрал немногочисленный скарб, рванул двери купе, в спину испуганно крикнул попутчик: «Да ведь уже тронулся, куда вы…» Не ответил, бежал по узкому коридору, вот и тамбур, в глазах проводника недоумение и даже ужас — «Куда вы, нельзя!» — но уже прыгнул на серую полосу несущегося навстречу перрона…
Ленивый милиционер развел руками: «Так и голову сломаете, а нам отвечать». Улыбнулся в ответ — не улыбка, оскал, недоумевающий представитель власти пожал плечами и покрутил пальцем у виска. Званцев между тем уже выбрался на привокзальную площадь и уселся в ободранную коляску, на облучке которой скучал стертый малый лет тридцати. «Куда изволите?» — «А вот была гостиница купца Королева? Цела еще?» — «А че ей… Нынче того Королева, сами понимаете, а она — коммунхозовская, как везде, да вы че, из Китая?» — «Почему из Китая?» — «Ну, из какого другого, нам все едино. В нумерах как бы клопы и тараканы, не обеспокоит?» Эта парикмахерская сентенция привела даже в некоторое умиление: ишь, «не обеспокоит»… Отсвечивают еще прежние времена. «Ладно, вези, не сомневайся. Я из Москвы, если тебе интересно». — «А чего не интересно, у нас тут самое интересное, если кто неловкость на людях учинит или еще что… А так — родился, помер — все одно, даже некоторые и не замечают…»
За разговором въехали в низкорослый плоский город, из которого то тут, то там невесть каким образом выскакивали высокие трубы. Воздух был неподвижным, спертым, как в предбаннике, Званцев вдруг ощутил, как трудно стало дышать. «А вот и королёвские номера! — весело провозгласил возница, одергивая лошадь. — Не извольте беспокоиться!» Вручил торжественно рубль, малый сдернул шапчонку и поклонился в пояс: «Наше вам. Уважительный клюент. Таковых только покойный отец помнил». И, весело взмахнув кнутом, уехал.
Дом был ничего, по сравнению с мелкостью городской застройки даже возвышался, — как-никак, три этажа, это и для столицы не так уж и плохо. Вошел, от стойки, залитой какой-то жирной жидкостью (запах шел умопомрачительный), не то тухлыми яйцами шибало, не то супом, в котором варилось невесть что. Дежурная — толстая, сонная, с заплывшими глазками и обвислыми щеками, бросила раздраженно: «Ну? Чего вам?» — «Нумер, пожалуйте…» — протянул паспорт, она отшвырнула щелчком: «Нету». — «Я из Москвы». — «А хоть из Глянцырпуцка! Нету, и все! Весь сказ». Молча положил на стойку раскрытое удостоверение, она повела глазом и вдруг начала икать. «То… То… Вы… То… сразу… Мы вам… Люкс. В лучшем виде!» Приходила в себя, словно просыпалась, на лице растекался праздник.
«Рабье отродье…» — подумал равнодушно. Заполнил листок, расписался небрежно, взял ключи. «А чемоданчик? Пров сей же час…» — «Нету чемоданчика…» Однако Пров… Сохранились же имена.
Люкс в три комнаты располагался на втором этаже («бельэтаж» — вспомнил давно забытое), мебель стояла стильная, начала века, почти не испорченная. Только на зеркальной поверхности обеденного стола заметил тщательно затертое: «Коля и Клава имели на этим столе…» Дальше было неразборчиво. Посмотрел в окно: удручающий пейзаж провинциального города, в котором, наверное, есть и театр и даже опера, а он все равно убогий.
Осторожный стук в дверь отвлек от грустных размышлений — стучали согнутым пальцем, такая манера узнавалась легко. Крикнул: «Войдите!», и сразу же появился человек лет пятидесяти, в усах а-ля Станиславский, поставил на стол поднос с пыхающим самоваром и чайник с заваркой. В вазочке «под хрусталь» поджаристо выгибались баранки.
— С нашим удовольствием, товарищ начальник. Не угодно ли?
Странная мысль мелькнула: а что, если расспросить? Просто так, наобум?
— Послушай…
— Никодим Никодимович, — поспешно отозвался служащий, наклоняя голову, пробор на которой вполне очевидно превратился в разлитую лысину. — Мы завсегда. С нашим удовольствием. Желание гостя — закон для служащих данного пристанища.
Из его с достоинством произнесенного рассказа следовало, что причислял он себя к «сотоварищам товарища начальника», так как в недавнем еще прошлом «руководил местной тюрьмой и был человеком «родного НКВД». Правда, совершился побег по вине начкара, за что и был уволен без выплаты содержания. Но — не виноват, разве что косвенно…
— Интересно… — сказал Званцев, уже предчувствуя удачу. — Вы служили с…
— Именно, именно! — подхватил Никодим Никодимович. — Я догадываюсь, о чем вы поинтересовались, товарищ начальник! Да! Я служил при Сибирском правительстве, при Колчаке и снова при красных! Меня знал сам товарищ Берзин! Я всегда оказывал услуги, помогал! А вы знаете, в каком номере находитесь? Даже мёбл (произнес вдруг с немецким отзвуком) та же! На ней… То есть — ей… Как бы пользовался однодневный император!
— Это… — протянул Званцев, давая возможность собеседнику опередить обрадованно и высказаться подробно.
— Михаил Александрович, младший брат Николая II, Николашки, то есть. Он жил здесь, в гостинице, втроем: он, шофер, слуга. Еще говорили, что это как бы секретарь. Ну, неважно. Я как раз был при должности.
Он рассказывал все более и более нервно, сбивчиво, однако главное Званцев понял хорошо. Арестовали прямо в номере, всех троих усадили в автомобиль, отвезли на Мотовилихинский литейный и там, около действующей плавильной печи, застрелили. Трупы бросили в печь. «Один комиссар даже сказал: вот, мол, плавку испортили! А второй ответил: ничего, сойдет и такая. Даже, мол, лучше: с такими лицами внутри…»
— Вы присутствовали? У меня такое впечатление, что вы все видели своими глазами. Может быть, захотите поделиться своими воспоминаниями в нашем журнале?
— Что вы… — скромно потупился. — Незачем. Вам — рассказал. А чтобы делиться с общественностью… Нет.
Рассказ впечатлял. Но в Париже, лет пятнадцать назад, причастные к расследованию офицеры рассказывали иначе. Чтобы проверить, изложил Никодиму Никодимовичу свою версию: в Перми был в те времена умственно отсталый Ганька Мясников, бандит, причастный большевикам (естественно, выражения смягчил). Когда «настоящие коммунисты» арестовали Михаила и его людей — их усадили в закрытый автомобиль и увезли по Торговой улице, к вокзалу. Потом — по Сибирскому тракту в сторону Кунгура, верст восемьдесят. Здесь уже ждал другой автомобиль, с Ганькой. Отъехав немного, о