Как и всегда, Таня появилась неожиданно. Я возвращался из школы, она стояла около парадного. Я смотрел на ее бледное, без капельки румянца лицо, вглядывался в бездонно синие… нет — голубые глаза, я готов был упасть на колени и признаться в любви. Я вдруг понял: именно она, эта тоненькая, хрупкая девочка, очень похожая на свою сестру, и есть заповеданное мне счастье. Я еще помнил смутно возникшее где-то далеко-далеко — не то в душе, не то на небе (странно, правда?) чувство к Лене, но я уже понимал: то было предчувствие. А это — любовь… Таня все поняла: радостно вспыхнули глаза, взволнованно дрогнули губы.
— Сережа… Мне скоро пятнадцать, Джульетте было меньше. Я готова ответить тебе. На все. Всем, чем смогу. Ты… не безразличен мне. Цени: что еще может сказать… девочка, правда?
— Правда. Но…
Перебила:
— Молчи. Если суждено — совершится. Если нет… Вера Сергеевна погибла. В Екатеринбурге. Ее убил Званцев. Это она отправила Веретенниковых на тот свет.
Я догадывался об этом. Я догадывался, но то, что она сообщила сейчас… Именно сообщила, не рассказала, нет — это ошеломило, пригнуло, будто удар бревна обрушился на голову. Шутки кончились — в который уже раз я снова на пороге бездны.
— Что… Званцев?
— Арестован местным НКВД, вряд ли теперь выберется… Я думаю, он стоял на пороге тайны. Романовых, ты понял, да? Ну, вот, он вынужден был… Она — кокотка. Дрянь. Отец любил ее без ума, провально, так любят в пьесах Шекспира.
— Ты… читала… хоть одну?
— Все. Я знаю, о чем говорю, не сомневайся. Меня, маленькую дурочку, она не принимала всерьез. Я осталась как бы за кадром фотографии.
— Господи… Благодарю Тебя… — Мои губы едва шевелились, она заметила, прижалась.
— Нет, Сережа. Нет. Все хорошо. — Она смотрела на меня так, словно видела за моей спиной и стену дома, и прохожих, и мои мысли. — Да, Сережечка, да — я их вижу…
Она ведьма. Нет — ведунья. И это нет. Она… Она любит меня, вот в чем дело! Только любящая женщина может прочитать мысли любимого человека!
— Ты уже понял: дочитывай рукопись. Я дам тебе книгу Соколова. Я знаю: ты поймешь. Ты догадаешься, где могила… Нет: где зарыты Романовы. И тогда мы поедем в Екатеринбург. Ты и я…
Поздний вечер, тишина, теперь уже никогда дети Кувондыка не потревожат своими странными криками. И Циля поутихла — то ли кормит Моню тщательно сваренными пельменями, то ли ждет в томленье упованья своего Натана из Житомира. Или Жмеринки? Неважно.
Раскрываю рукопись (мамы нет и, судя по стрелкам на часах, до утра не будет. Господи… Такая яркая картина: очередной «папа» на пороге и мама со счастливой улыбкой произносит знакомую фразу: «Познакомься, Коля (Сеня-Толя-Вова). Это мой взрослый сын!» Мне кажется, я не вынесу. Я сделаю ножкой: шарк! Я сделаю ручкой: привет! Я растяну губы в глупой улыбке: проходите! Садитесь! Раздевайтесь! Подавать или обождать?). Ага. Он уже в Екатеринбурге…
«Едва оказавшись на привокзальной площади, Званцев почувствовал нервную дрожь. Еще бы… Улица, на которой стоял дом Ипатьева, начиналась от вокзала. Вознесенский проспект. Теперь — Карла Либкнехта. У большевиков странная особенность — они прославляют чужих не столько из-за того, что нет своих, сколько потому, что рабски преклоняются перед теми, кто когда-то, хотя бы один раз прикоснулся к священной ладони бородатого коммунистического призрака. Впрочем, какого черта… Где-то неподалеку есть улица товарища Вайнера. Кто такой товарищ Вайнер? А никто. Пустое революционное место. И вспомнить бы не о чем, если бы… Если бы не смерть. Что преуменьшать — мученическая получилась смерть. Но как странно: государя, семью — не нашли. А Вайнера нашли и похоронили торжественно. «Господи, — думал в тоске, — ну почему, почему? Бог с ним, с его еврейским происхождением. Разве в этом дело? Столкнулись две части одного и того же народа. И большая победила меньшую. И стерла с лица земли даже память. Разве это справедливо?» Он вдруг ощутил, почувствовал, что будь они, победители эти, великодушны, щедры — кто знает? Примирился бы с ними… В конце концов, во всем мире победители и побежденные примирялись и жили покореженные революциями страны дальше и процветали даже. А Россия гибнет…
На трамвай садиться не стал, пошел пешком. Когда за поворотом открылся провинциально-усложненный ампирный особняк, а за ним — церковь с высокой колокольней — понял: здесь. И вправду — на другой стороне неширокой улицы стоял приземистый, в полтора этажа дом в стиле местного неоклассицизма. Слева и за домом зеленели деревья, почтовый ящик на дверях явно отдавал стариной. Два ризолита по краям крыши, узкие высокие окна; слева, ниже по переулку, замурованное арочное окошко в полуподвальном этаже. Оно. То самое. Смертной комнаты. За этой стеной окончили свой земной путь последние государи русские. Господи, какая страшная мука…
Он не в силах был оставаться здесь, хотя и понимал: осмотреть дом и сад незамедлительно, пока душат слезы, пока волнение туманит разум — в самый раз. Именно такое состояние открывает истину. И поэтому следовало войти и понять.
Но не было сил. Решил: сначала найти пристанище, подумать, прикинуть план, помолиться в ближайшей церкви — это ничего, не опасно, кто обратит внимание на случайного посетителя? А уж потом действовать… И вдруг понял, что благой план рухнул. Безвозвратно. Взгляд выхватил на угловой части дома табличку: «Площадь народной мести». И еще одну, справа от входа: «Музей революции». И почувствовал Званцев, как несут ноги к высоким ступеням и тянутся руки к дверям.
В вестибюле скучающая уборщица лениво шваркала тряпкой по деревянному полу. Встретила неприязненно: «Шляются тут…» Он не обиделся: «Можно посмотреть… музей?» — запнулся, хотелось произнести: «Голгофу» — но сдержался вовремя. «Заведующая не велит индувалистам! — выкрикнула мордатая баба, подозрительно вглядываясь в лицо гостя. — Щас спрошу…» — бросив тряпку, тщательно вытерла ноги и исчезла в коридоре. Послышался невнятный разговор, уборщица снова появилась, следом шла женщина в жакете, который больше напоминал военный френч. У нее была короткая прическа, с уха свисала цепочка от пенсне, белая кофточка оттеняла смуглое не по местному лицо. На вид ей было около пятидесяти. «Вы? — осведомилась, водружая на приплюснутый нос пенсне в золотой оправе, — что вам угодно?» — «Я желал бы осмотреть музей». — «Мы сегодня не работаем, у нас служебный день. Приходите завтра». Званцев понял, что эту даму (от нее исходила странная нервная волна) не переубедить и вынул удостоверение: «Я прошу извинить, но завтра я должен быть в Москве». Она внимательно прочитала, сверила взглядом фотографию и оригинал, улыбнулась натянуто: «Хорошо, товарищ, в виде исключения. Что вас интересует? Конкретно?» Улыбнулся вымученно: «Последние минуты Романовых». — «Хорошо… — В глазах мелькнуло недоумение. — Когда вы ведете на расстрел убийц, насильников, грабителей — вы тоже полагаете, что наступили их «последние минуты»? По-моему, эту сволочь просто отвели в подвал и прикончили, разве нет?» Понял, что следует быть осторожнее, не расслабляться. «Вы правы, товарищ. Но лично я никого не вожу на расстрел как вы изволили выразиться, это делают другие. Согласитесь: последние минуты случаются у всех. Они наступят и у нас с вами. Не так ли?» — «Вы странный человек… — швырнула в уголок рта папироску из мятой пачки, прикурила от спички и, смяв мундштук тремя пальцами, выдохнула отвратительным дымом в лицо Званцеву. — Собственно, а что вы делаете в милиции?» — «Выкорчевываем взяточников и предателей интересов службы», отчеканил Званцев. Эту формулу некогда произнес покойный капитан госбезопасности Рундальцев. Красивая формула… В глазах дамы появился откровенный интерес: «Почетно. Тогда пойдемте…»
Она почти не говорила. То ли заметила, что Званцев и без нее ориентируется в комнатах и залах, то ли просто заскучала от очередной необходимости давать объяснения московскому начальству. Сообщила с вымученной улыбкой: «Кто ни приедет — сразу к нам, сюда. А вот скажите-ка, правда ли, что Николашка у стенки обкакался… Противно, а если уж совсем омерзительно! Акт возмездия превратился в фарс!»
Между тем из комнаты коменданта Юровского (на стене справа все еще висели рога или голова несчастного животного — не запомнил, отметил только, что все в этом кабинете было, как на фотографии в книге Соколова) прошли в комнату семьи: государя, императрицы, наследника. Она произвела большое впечатление. Странно было смотреть на кресло-качалку, кровати, фотографии на стенах. Особенно удивила (надо же, сохранили…) икона в красном углу. На окнах висели занавеси, и, хотя комната мало была похожа на только что оставленную (все портили революционные плакаты и лозунги, развешанные по стенам, эти большевистские дополнения мгновенно вызвали ассоциацию с сумасшедшим домом), воображение разыгралось, на мгновение показалось, что у окна, забитого досками (или то был высоко торчащий забор?), сидит Александра Федоровна с вязаньем; мальчик, трудолюбиво высунув кончик языка, пишет что-то в тетради; государь с книгой в руках задумчиво разглядывает нечто одному ему видимое. Грезы разрушил скрипучий голос заведующей: «А это комната девиц. Ничего не могу сказать: мыли полы сами, даже напевали при этом, и вообще — не белоручки, что весьма странно, согласитесь?» Не ответил, она продолжала: «В ту ночь их разбудил отец. Все пришли в столовую. Юровский… Кстати, замечательный был человек. С одной стороны разрешил им отслужить последнюю в их жизни церковную службу, с другой беспощадно раскрыл заговор. С целью их освобождения. Говорят, он теперь умер — там, в Москве. Рак у него или с желудком что-то… У вас как с желудком?» Званцев опешил: «Я… здоровый человек». Подумал: «Заговор, говоришь… Ах, ты трость истертая…» Сказал твердо: «Заговора не было. Это конфиденциальная информация, вы произвели на меня впечатление своей бескомпромиссностью и устремленностью в… Будущее. Так вот: Романовых надо было кончить. Во что бы то ни стало! Но ревнароду…» — «Мы давно уже так не произносим…» — В ее невыразительных глазках пылало восхищение. «Жаль! — воскликнул. Его несло. — Так вот — ревнароду нужно было ревобоснование. Юровский придумал: обратились к посторонней личности (некоторые говорят, что то был Войков, но я не верю — революционэру не нужен французский!), оная изобразила на бумаге переписку на французском языке, эти послания отдавали Романов