я бы сказала, трансгендер. Это то, что он тщательно скрывает. Он еще двуполый, но «переход» – так это, кажется, называется – продолжается. Он – или она – проводят последние несколько недель в частной клинике в Суссексе. Это своего рода убежище для людей с проблемами гендерной идентичности, где они могут рассчитывать на личное пространство и неприкосновенность. Разумеется, если могут себе позволить, – добавила она со своей обычной язвительностью.
Я пытался осознать то, что услышал.
– То есть все это время он находился там? С момента своего исчезновения?
– Похоже на то. Оборвал все внешние связи и понятия не имел, что происходит. Находился там, когда пропала Эмма Дерби. Поэтому не мог представить алиби. Если бы он признался, где был, ему пришлось бы открыть, что он трансгендер, но он не был к этому готов. Не засветился бы и сейчас, если бы во вчерашних новостях не сообщили, что предположительно найден его труп.
Господи! Ланди оказался прав, когда говорил, что Уиллерс где-то прячется. Кто бы мог подумать?
– Вы ему верите? – спросил я, все еще сомневаясь.
Кларк задумалась, и я смотрел, как непокорная прядь рыжих волос металась по ее щеке.
– Информация требует проверки. Но я верю. Клиника подтверждает его рассказ, и он согласен, чтобы нас познакомили с его медицинской картой. Неудивительно, что его отец тщательно ее скрывал. В ней много чего написано. Несколько лет назад Уиллерс обращался к психиатру после неудачной попытки самоубийства. Он всегда себя чувствовал женщиной, хотя отказывался это признать. Даже перед самим собой. За что, учитывая его окружение, я не могу его судить. Не отменяет факта, что он порядочное дерьмо, но хотя бы объясняет, почему.
Объясняет. Работая терапевтом, я сталкивался с трансгендерными пациентами. То, что человек может родиться с гендерной идентичностью, отличной от его биологического пола, хорошо известно медицине. Но общество с трудом мирится, если человек воспринимает себя не таким, каков он есть. И хотя сейчас к этому относятся терпимее, некоторые предпочитают скрывать свое состояние.
Открытие представляло поведение Лео Уиллерса совсем в ином свете. Не как вульгарную развращенность, а как отчаянную попытку самоотречения. И запои, и депрессия, и даже записка несостоявшегося самоубийцы приобрели иной смысл. Он не собирался покончить с жизнью – он хотел ее изменить.
Как заметил Ланди: все дело в точке зрения.
Я взглянул сквозь пелену дождя на дом на берегу.
– Этим его и шантажировали.
Кларк кивнула.
– В прошлом году ему прислали фотографии. Кто-то снял в окно, как он накладывает косметику, примеряет парик и платья. В письме без подписи говорилось, что имеется также видеозапись и все будет выставлено в Интернет, если он в течение недели не раскошелится на полмиллиона.
– Уиллерс не знал, кто его прислал?
– Нет. Но догадался, что в деле замешана Эмма Дерби. Она фотограф и имела доступ в его дом, когда занималась интерьерами. У Уиллерса была гардеробная, где он держал женские наряды, и однажды забыл ее запереть, когда в доме находилась Эмма. Он решил, что она заглянула туда и сделал вывод. Думаю, он говорил правду, когда отрицал, что у них была связь. И не потому, что Эмма приложила для этого мало усилий. Ей пренебрегли, и у нее был мотив, чтобы хотеть отомстить обидчику.
Я вспомнил, что говорила о сестре Рэйчел, вспомнил манерный автопортрет Эммы в эллинге. Пренебрежение ею разозлило и унизило ее, и публичные сцены и холодная атмосфера, о чем сообщали свидетели, предстали совершенно в ином свете. Это был не конец связи, а полный отказ поддерживать какие-либо отношения.
– В спальне Уиллерса уборщица видела полуобнаженную женщину. Как вы это объясняете? – спросил я, заранее зная ответ.
– Это был он сам. Или скорее всего она. – Кларк покачала головой. – Он начал терять бдительность, с трудом выносил ситуацию. И, получив от шантажистов ультиматум, запаниковал. У него не было на руках такой суммы, и он сбежал – укрылся в клинике, где решал, требуется ему «переход» или нет. Посчитал, что не готов, и вернулся домой, готовый к самому худшему. Но случилось не то, на что он рассчитывал.
Я представил его положение: один кошмар сменился другим. Его тайна не стала предметом гласности, но он сделался главным подозреваемым в деле пропажи Эммы Дерби. И не мог доказать невиновность, не раскрыв своего секрета. В первый раз я почувствовал нечто, на что считал себя неспособным по отношению к Лео Уиллерсу.
Сострадание.
– Почему он так долго тянул, прежде чем уехать в клинику? – я не мог заставить себя говорить о Лео как о женщине.
– Запутался, – просто ответила Кларк. – Не понимал, что происходит и как справиться со всеми обращенными к нему вопросами и указующими на него перстами. Пил, принимал транквилизаторы и, говорят, на самом деле замышлял самоубийство. По крайней мере, хотя бы в этом мы были близки к истине. Последней каплей стала смерть его собаки.
– Его собаки?
Кларк мрачно улыбнулась.
– Знаю. Он взял ее щенком, когда его выгнали из университета. И, по его словам, она была единственным существом, которому было безразлично, кто он и что он. Когда потребовалось ее усыпить, в нем что-то переломилось. Он оставался ровно столько, чтобы ее похоронить, а затем исчез. В буквальном смысле. Сел в поезд, все бросив: дом, машину, деньги, остальное. Сказал: ни с чем этим больше не хотел иметь дел.
Кларк скептически скривилась. Но, учитывая вскрывшиеся обстоятельства, я мог в это поверить. Иногда требуется одно последнее потрясение, чтобы все обрушилось. Жизнь начинает казаться настолько невыносимой, что единственный способ выжить – убежать от нее.
Однажды я сам проделал то же самое.
Но хотя это объясняло, почему с момента исчезновения Уиллерса не использовались ни его кредитные карты, ни банковские счета, вставал другой вопрос.
– Если он отказался от своих денег, то каким образом расплачивался за услуги клиники?
– Он отнюдь не нищий. – Кларк раздраженно отвела с лица мешающую прядь. – Мать, чтобы он не голодал, оставила ему трастовый фонд. Мерчант ее девичья фамилия. И разрыв с его прежней жизнью не распространялся на эту часть. Он не хотел иметь ничего общего с тем, что имело отношение к отцу.
Вспомнив поведение сэра Стивена, я решил, что это вполне естественно. С какими ледяными глазами он настаивал, что найденное в устье тело принадлежит его сыну. Ланди как-то обронил, что отец Уиллерса что-то скрывал, и теперь мы знали, что именно. Мой сын мертв.
Не исключено, что с его точки зрения так оно и было.
– Уиллерс знает, кого мы нашли в его одежде?
Кларк устало кивнула.
– Поэтому он и вернулся. Энтони Рассела, двадцатишестилетнего бывшего танцора и модель. По матери индонезиец, он работал в службе одежды, где транссексуалы могли, не афишируя, примерить наряды другого пола. Это был еще один секрет Лео. Они, как правило, встречались в Лондоне. Но иногда Энтони приезжал в Уиллет-Пойнт и тогда пользовался одеждой Лео. Кроме обуви: его нога была больше, чем у Уиллерса.
Вот и объяснение молоткообразного искривления пальцев, подумал я. Распространенный недуг танцоров. Я говорил Ланди, что мертвец мог обладать спортивным строением тела, но не понял связи, и теперь это меня слегка огорчало. Индонезийская кровь объясняла смешанные характеристики черепа. Так же как виденного садовником в Уиллет-Пойнте грабителя. Он был не грабителем и не беженцем, а тайной составляющей личной жизни Уиллерса, которою он хотел сохранить в секрете.
Мне кое-что пришло в голову.
– Рассел дальтоник? – спросил я, вспомнив ярко-красный носок в дешевой кроссовке.
– Понятия не имею. С чего вы взяли?
– Не важно. – Я слишком устал, чтобы объяснять.
Кларк странно покосилась на меня и продолжала:
– Рассел единственный человек, который знал, что Уиллерс трансгендер. Но они поссорились, когда он сообщил, что готовится к переходу. У Рассела были дорогие вкусы и привычка побаловаться травкой. Скрывающий свои наклонности богатый Уиллерс казался ему привлекательнее бедного, осуществившего переход. В итоге Уиллерс швырнул ему ключи от дома, психанул и сказал, что он может всем абсолютно пользоваться, если это все, что его интересует. Не предполагал, что его слова примут буквально, но когда прочитал о трупе, догадался, кто это был.
– У Уиллерса есть соображения, кто мог его убить.
– Нет, но он сказал, что Расселу нравилось играть с его ружьями. Стрелять по бутылкам, палить в чаек. Он не думает, что Рассел сознательно застрелился, но мог произойти несчастный случай, когда он был пьян или под балдой.
– Вы тоже так считаете? – спросил я.
– Я считаю, если бы все было настолько просто, мы бы уже нашли ружье. И нисколько не верю, что в данном деле есть что-то случайное.
Услышав, что кто-то спускается по лестнице, мы разом повернулись. Это был всего лишь Фреарс. Нескладный в объемистом комбинезоне, он неловко переступал по ступенем и, оказавшись на платформе, подошел к нам.
– Что вы хотите? – он пожал плечами. От его веселого легкомыслия не осталось и следа. – Единственный выстрел из ружья в область живота и нижней части груди. Обширная рана, массивная кровопотеря. Такое впечатление, что стрелок застал его врасплох на середине лестницы. Минимальное рассеивание, выстрел произведен максимум с шести-семи ярдов. Судя по найденным дробинам, боеприпас на птицу, номер четыре или пять. Размер небольшой, но с такого расстояния это не имеет значения. Дробь из висмута, а не из свинца, как в патронах в доме Лео Уиллерса.
– Если это хоть сколько-нибудь утешает, Ланди ничего не чувствовал. – Фреарс говорил почти извиняющимся тоном. – При таких ранениях нервная система в результате шока моментально отключается. Удивительно, как он сумел так долго прожить.
Словно по сигналу, наверху послышался шум, и мы замолчали. Из башни выносили тело инспектора. Носилки с мешком поставили на верхнем мостике, один из полицейских сбежал по лестнице, чтобы не давать ветру раскачивать груз, после чего Ланди спустили на веревке на платформу. Я сделал шаг его поддержать, когда он коснется поверхности, но пространство вокруг лестницы уже было занято людьми. Руки потянулись к носилкам с грузом, и они мягко опустились на платформу. Когда инспектора переносили на катер, Кларк смотрела, крепко стиснув губы.