Вдруг — трах, кривая опять полезла вверх:
— Немало нам пришлось поработать, когда ваше совещание, как назло, назначили именно в Л.— Даже по тону слышно, что температура повышается.— Раз-два, и мы очистили город от того, чему здесь не место. У нас не было времени рассортировать что куда. Мы даже не ус-пели послать домой партию рабочей силы. И поскорее сплавили все гуртом в Б. Пусть уж там с ними разделаются. Впрочем, на этот счет у меня гарантия. Корма там всего тысячи на две, и зря их держать не будут.
Венцлов сделал невольное движение. Ему хотелось встать и уйти, как стремятся уйти от больного, который мечется в отвратительном и страшном бреду. Хельмут пристально посмотрел на него, как будто угадал его мысли. У Вендлова на языке вертелся вопрос, но он сдержался, потому что здесь дело обстояло иначе, чем с обычными больными: этому горячечному достаточно было нажать кнопку, чтобы избавиться от назойливого посетителя, который вздумал бы докучать ему расспросами.
Но Хельмут уже подметил, что Венцлов старается не выражать ничего: ни одобрения, ни порицания. Внезапно он подошел к дяде вплотную, даже протиснулся между столом и стулом, чтобы заглянуть ему прямо в глаза.
— Знаешь, дорогой мой, что я тебе скажу на прощание? Ты, верно, воображаешь, будто я не знаю, что ты сейчас думаешь. Нет, знаю. Так вот, я тебя спрошу. Скажи, ты ведь не раз слышал по радио о воздушном терроре — Кельн и другие города. При этом ты, конечно, думал: «Какая гнусность — разбомбить целый город! Не пощадить женщин и детей!» Так будь уверен, что это только прелюдия, проба пера, а дальше будет больше, если мы не победим как можно скорее. Спрашивается, что приятнее — чтобы тебя разорвало в клочья или же чтобы тебя прикончили с помощью электрического тока или газа? Впрочем, ты, может быть, вовсе не хочешь, чтобы мы победили, тебе это совершенно не важно?
Он в упор смотрел на дядю. И у того под холодным, жестоким взглядом племянника возникло неприятное чувство: «Да ведь я прихожу к тем же выводам, что и он. У нас совершенно одинаковая температура. Мы одинаково больны или здоровы».
— Что за вопрос! — решительно заявил он.
— То-то же! — произнес племянник.
Чтобы переменить тему, Венцлов спросил, как поживает его сестра Ленора, мать Хельмута.
— Она работает в госпитале. Кажется, она и в первую мировую войну занималась чем-то в этом роде. Вначале ей как будто трудно было устроиться из-за возраста,—ответил Хельмут и добавил равнодушно: — Теперь-то нам всякие нужны.
Температура снова упала, он говорил обычным холодным тоном. Если бы Венцлов продолжал свое сравнение, он нашел бы, что она была теперь даже ниже нормы. «Странное дело,— думал Венцлов,— этот молодой человек пышет юностью, и вместе с тем в нем что-то стариковское, и не только потому, что он обладает большой властью и ему достаточно нажать кнопку, если он найдет нужным от меня избавиться. Его смазливая, свежая физиономия, несомненно, нравится женщинам. Но на ней печать долгой жизни, многих жизней, печать всех возможных переживаний и пороков». Он был рад, когда его денщик постучался и сказал, что через десять минут надо ехать.
Вернулся он из Л. под вечер. Обычно после всяких тягостных переживаний ему приятно было увидеться с Фаренбергом. Теперь же они ограничились чисто деловой беседой. Казалось, будто им больше нечего сказать друг другу, потому что они слишком привыкли молчать — молчать даже перед самими собой. Ночью Венцлов не мог уснуть. Теперь он упрекал себя, что не поговорил с Хельмутом начистоту — ведь это как-никак сын его сестры. Страх, удержавший его, казался ему теперь преувеличенным. А если бы даже этот страх был обоснован? Холодные голубые глаза тети Амалии смотрели на него: «Сама судьба свела вас, а теперь уже случай упущен».— «Дорогая тетя Амалия, все равно из этого не вышло бы толку»,— оправдывался он. «Это ты так считаешь,— возражала тетя Амалия.— Ты считал, что и встретиться вы не можете, а я была другого мнения».
За последние недели он стал хмурым и молчаливым. Утром, глядя в зеркало во время бритья, он констатировал, что волосы у него поседели, а губы стали тонкими, верно, оттого, что он слишком часто сжимал их и втягивал щеки, удерживая непрошеные слова. Он был теперь похож на тетю Амалию: и глаза ее, холодные и голубые, и весь профиль, которым так гордилась старуха.
Однако до сих пор его удручали главным образом военные неудачи, удручавшие всех. Удар, который судьба готовила лично ему, был еще впереди. Письмо из дому. Как странно, пишет только дочь, от жены ни слова.
«Дорогой папа, мама не в силах сама написать тебе, она лежит в постели, а потому пишу я. Мама никак не может оправиться от несчастья, постигшего нас: погиб наш любимый братик. Во время налета мы отвели его в самое дальнее помещение бомбоубежища, нам казалось, что там надежнее всего. Кроме него, туда отправили еще двух малышей капитана Францена из нашего дома, фрау фон Равиц с грудным ребенком и детей швейцара. Но бомба упала позади дома, так что рухнула задняя стена. Теперь мама не может себе простить, что она не оставила мальчика с нами, со взрослыми. Доктор говорит, что для нее было бы гораздо лучше, если бы она как следует поплакала. Все-таки он находит, что ее жизнь вне опасности. Дорогой папа, мы должны быть мужественны; хотя он был еще ребенком, но погиб как мужчина, тоже на поле чести. Дорогой папа, мне очень больно сообщать тебе такую тяжелую весть. Маме будет большим утешением, если ты как можно скорее пришлешь ей с полевой почтой хорошее письмо о том, что все должны быть готовы к смерти, ну, словом, ты сам знаешь, как написать.
Обнимаю и целую тебя, любящая тебя дочь Марианна»
Венцлов написал требуемое письмо; по указанию дочери он утешал жену тем, что отечество от всех требует сейчас тяжелых жертв. Сам же он, лежа ночью без сна, не находил в этой мысли утешения. Ом гордился сыном, единственным продолжателем рода. Теперь дочери будут рожать сыновей с чужими именами, а его собственный сын умер, у него нет наследника.
Он вскользь сообщил Фаренбергу о том, что случилось. У него вообще не явилось бы потребности изливать свои чувства, не будь он теперь, как и все остальные, в том напряженном состоянии, какое предшествует наступлению. Фаренберг доложил о мероприятиях по очистке тыла перед готовящейся операцией. Жителей тщательно просеяли, большую часть выселили и разослали по разным направлениям. Городок был битком набит военными. На всех лицах, во всех жестах чувствовалась одинаковая напряженность. Деревья на площади давно были срублены. А воробьи все так же суетились на том же месте, словно не замечая, что на них падает не тень от клена, а тень от батареи. Школа была занята солдатами. Крепких, здоровых детей отправили на полевые работы, ну а слабосильных... и Фаренберг, докладывая, указал жестом в направлении лагеря Л. Он пояснил, хотя Венцлов ни о чем его не спрашивал:
— Сталин давно легализировал партизанскую войну. Поэтому для нас нет разницы между военным и гражданским населением.
Венцлов выслушал Фаренберга спокойно, как Браунс выслушивал его собственные доклады, придав взгляду внимательное и в то же время равнодушное выражение. Они снова, как все эти годы, чувствовали себя тесно связанными друг с другом. Их взаимное понимание полностью восстановилось. Оба дружно негодовали и возмущались, что чистка их района не выполнена в срок из-за разногласий по поводу того, кто уполномочен этим заниматься. Выполнение такого рода мероприятий никак не их дело. Их дело — сроки, а не способы. Венцлов вкратце рассказал о встрече со своим племянником Хельмутом. Жуть той лунной ночи давно уже рассеялась. Ему, как и каждому здесь, нужно было собрать все свои силы для предстоящего удара. Если бы один из них двоих, старший или младший, высказал сомнения, он тем самым подтвердил бы смутные сомнения другого. Но нет, они встречали друг у друга лишь безоговорочную уверенность в том, что задуманная операция при всех обстоятельствах увенчается успехом. Впрочем, другого отклика они и не ждали. Внутри у них все было выкорчевано и опустошено не хуже, чем в окружающей местности. Между волей начальства и собственной совестью никаких разногласий быть не могло. Не могло быть ни малейших колебаний. Только по судорожной, напряженной позе Фаренберга Венцлов видел, что тот все еще страдает от раны.
V
Прошло больше года со смерти Вильгельма; в одно из воскресений Христиан вместе со своим неизменным псом подождал Лизу и ее дочь у церкви и проводил их домой, чего не делал уже давно. Лиза даже задавала себе вопрос, почему он все еще избегает ее: никаких причин для этого не было. Разонравилась она ему, что ли? Насколько за это время ее младший сын вытянулся в вышину, настолько она раздалась в ширину, ноги ее, которые в свое время так пружинились на тонких лодыжках, превратились теперь в колоды. Прежними остались только ярко-голубые глаза и веснушки, мелкие и желтые, как семена брюквы. Сам Христиан мало изменился; хромал он не больше и не меньше, чем раньше, волосы его местами не то выцвели, не то поседели. Когда Лиза думала о Христиане — почему ей было не думать о нем?— ей казалось немыслимым, что он мог забыть то, что раз запало ему в душу. Не такой это человек! Хотя с виду его ничего не трогало, по-настоящему он был верен, как ветер. Дует себе, где нравится, но где больше нравится, там чаще и дует.
Поэтому, когда он попросил ее выслать из комнаты дочь, она сразу поняла, с чем он пришел. Вокруг глаз залегли бесчисленные морщинки, но сами глаза были все такими же ярко-голубыми. Их не могли замутить ни стыд, ни горе. Озорные, лукавые огоньки, мелькавшие в уголках глаз, когда она смеялась, не исчезли за все двадцать пять лет. Их не погасили ни работа, ни любовь, ни замужество, ни тем паче время, как не поблекла при Гитлере небесная лазурь. Лиза поджала губы и скрестила руки на груди, обтянутой черным платьем, когда Христиан, парадный, в чистом воротничке, приступил наконец к сватовству.
Он проделал все так, как полагалось по местным обычаям и как следует проделывать те немногие дела, которые чего-нибудь стоят. Он был даже несколько смущен. Но когда его пес взглянул на него из-под стола своими ясными глазами, смущение сразу прошло. Он предложил Лизе переехать к нему в бывший лодочный сарай — кстати, оттуда ближе ходить на пашню,— а дочь, успевшая выйти замуж и потерять мужа, останется хозяйкой в доме. После этого она вряд ли посмеет ворчать по поводу нового замужества матери. Лиза принесла ту самую вишневую наливку, которой всегда потчевала пастора; они чокнулись — и дело было слажено.