ля нее существовал только дом. Она была твердо убеждена, что стоит ей очутиться в его старых стенах, как все будет хорошо.
Ее мечты вспугнула воздушная тревога; она бросилась к постельке ребенка, второпях укутала его в теплые вещи, приготовленные для дороги. Она думала: «Кто знает, может быть, нам не доведется уехать...»
Она не отходила ни на шаг от Ливена, потому что он нес ребенка с лестницы. Он и это проделывал ловко и легко, как почти все, за что брался.
В подвале было тесно и душно. Комендант бомбоубежища начальническими окриками наводил порядок. Однако в промежутке между последним сигналом сирены и первым взрывом тон его распоряжений и ободрений значительно снизился.
Элизабет укрыла голову ребенка своим пальто. Люди, дрожа и потея, жались друг к другу, как в железнодорожном вагоне, куда их загнала общая цель пути. И ей, Элизабет, это тоже напоминало поезд, в котором с бешеной скоростью мчишься на тот свет. А когда гу-дела сирена и били зенитки, казалось, будто это черти подают сигналы на станциях по дороге в ад. Каждый раз, как раздавался грохот, она думала: сейчас поезд сойдет с рельсов, но отчаянный, бесшабашный, таинственный машинист вовремя делал ловкий поворот, и поезд бешено мчался дальше, словно ему назначено было прибыть целым и невредимым.
Потом настала пауза, хотя вой сирен показывал, что опасность не ликвидирована. Люди переводили дух. Элизабет слышала кругом обрывки разговоров, как в пути, где нет времени для дружбы или вражды. Она думала: «Мой ребенок со мной, до остального мне нет дела». Вдруг она увидела свою хозяйку, Хабершу, ее взлохмаченную со сна голову.
— Пусть эти бандиты не думают, что они запугают нас такими штуками,— заявила Хаберша, чему многие поспешили поддакнуть неестественно громкими голосами.
Непрерывно плакал ребенок. И мать все время его успокаивала, как будто стыдилась, что родила такого недисциплинированного младенца, тем более что она была женой майора с пятого этажа, который окидывал окружающих хмурым взглядом. Какая-то девушка истерически хохотала, и ее никак не могли остановить.
— Недурная у вас тут обстановочка,— заметил кто-то.
«Да это Ливен,— подумала Элизабет,— он тоже здесь». И она мимоходом вспомнила, что у нее с ним были довольно близкие отношения. Ей очень хотелось выйти с ребенком из этого душного вагона. Она думала: «Зачем ехать дальше? Не все ли равно, когда приехать на тот свет и с багажом или без багажа?» Новый взрыв раздался совсем рядом, так что она подумала: «Мы не попадем домой». А при втором взрыве подумала опять: «Зря они приводили дом в порядок, и зря крестьяне перепахивали межи под надзором немецких солдат. Все зря». Ребенок надрывался от крика. «Перестань плакать, малыш, мы сейчас приедем».
— Элизабет! — окликнул Ливен.
— Что?
— Как вы там оба, целы?
— Как будто бы да.
Наконец их выпустили. Свежее, прохладное утро. Ничего похожего на тот свет, на конечную станцию. Знакомая, привычная улица, только без углового дома. Весь квартал был оцеплен. Временно их поместили в дворо-вом флигеле по соседству. Члены гитлерюгенда раздавали молоко для детей. Элизабет получила свою долю. Она накормила заплаканного ребенка и уложила его спать. Ливен выхлопотал разрешение вынести чемоданы из оцепленного дома. Все это были самые земные, обыкновенные дела. Элизабет подумала: «Значит, мы все-таки уедем сегодня утром». Кругом она видела обычные проявления страха, злобы, ненависти. Она даже столкнулась еще раз с Хабершей, у которой на щеках горели круглые красные пятна. Значит, и она не попала на тот свет, в ней не было ничего призрачного, она бранилась самым земным образом. Она кляла те злые силы, с которыми несколько часов назад входила в чересчур близкое соприкосновение.
Немного погодя Элизабет сидела со своим ребенком в специальном поезде. Его вел совсем не тот таинственный машинист, зато в нем был вагон-ресторан, потому что поезд был штабной. Пассажиры возмущались смехотворными попытками мести со стороны англичан. Посмотрим, кто дольше выдержит. Ребенок наверстывал в спальном вагоне прошлую бессонную ночь. В вагоне-ресторане Ливены встретили две знакомые супружеские четы. Один из мужчин был Рецлов, когда-то ухаживавший за Элизабет. Он украдкой сравнивал ее со своей невзрачной, застенчивой женой. Ливен гордился Элизабет, сумевшей благодаря своему остроумию и апломбу сразу стать центром кружка. Поезд остановился недалеко от Берлина, на узловой станции. На дальних Путях у одного из вагонов происходила сутолока.
— Евреев отправляют,— объяснил Рецлов.
Все с любопытством стали смотреть в окно. Охранники с неимоверной быстротой запихивали женщин и детей, стариков и молодых в вагон для скота.
— Что с ними делают? — спросила Элизабет.
— Их свозят в Польшу, чтобы они нам тут не мешали.
— Туда им и дорога,— заметила невзрачная, застенчивая жена Рецлова.
Элизабет следила глазами за беременной женщиной, которую вталкивали в вагон. Несмотря на давку, ей старались дать дорогу и даже помогали сверху и снизу.
— А их кормят? — спросила Элизабет.
— Не так жирно, как они привыкли,— ответил Рецлов.
Второй мужчина, с плешью, прикрытой прядкой жидких волос, добавил:
— И пока нам самим хватает.
— Эрнст, ты видел там женщину? — спросила Элизабет.
— А что?
— Вдруг она родит в вагоне?
— Врачей-евреев столько, что и там найдется не один.
Его разозлил вопрос жены и удивленные взгляды приятелей по поводу ее вопроса. Поэтому Элизабет поспешила заговорить о другом:
— Чай настоящий, китайский.— Она размешала сахар.
Официант принес поджаренный хлеб и вежливо спросил у всех хлебные карточки, как будто просил при этом прощения за ограниченную продажу продуктов.
«Пока нам самим хватает,— мысленно повторяла Элизабет.— Лучше думать о том, что мы скоро приедем домой. Лучше думать о будущем, чем о прошлом, лучше не вспоминать о бегстве из дому — в первый раз, много лет назад, и во второй, когда положение казалось совсем прочным. Лучше не вспоминать о ночи путешествия на тот свет с адской сигнализацией и сумасшедшим машинистом и о вагоне на узловой станции — все это надо отмести в прошлое».
Она почти не обратила внимания на прием, устроенный ей по приказу немецких оккупационных властей. Тут было все: гирлянды, флаги и даже музыка. Был почетный караул из местных молодчиков-эсэсовцев. Надо было воспользоваться подходящим случаем, чтобы показать, кто теперь здесь хозяин. Для нее же пышный прием был лишь помехой: она стремилась как можно скорее войти в дом. С каждым вздохом она впивала запах своего леса, своего озера, всего самого чистого и прекрасного, что она знала с детства. Горевшие дикой ненавистью взгляды деревенских жителей ничуть не омрачали ей ландшафта. Держа за руку отоспавшегося, здорового ребенка, она впереди всех, торжествуя, взошла на крыльцо. Портал со знакомыми колоннами был наспех зацементирован и оштукатурен к их приезду. Кто-то по старинному обычаю поднес ей хлеб-соль.
Ливен обещал в ближайшую поездку в Берлин подобрать немецкий штат прислуги. Она радовалась, что ребенок ее вырастет в своем родном поместье, где будет мужать и крепнуть быстрее, чем в городе. Когда, просыпаясь утром, она смотрела в окно на окружающую природу и дышала влажным воздухом с озера, она была почти счастлива. Одиночество ни капли не тяготило ее, даже когда Ливен снова уехал на фронт. Его наезды чуть ли не докучали ей, потому что ему сопутствовали приятели, празднества и суета.
Ее удивило и даже насмешило, когда ей сказали, что одной опасно ходить по окрестностям. Что могли эти люди замышлять лично против нее? Она ведь никому не причинила зла. После того как здесь побывали Советы, старались ей внушить, всех точно подменили. Самые покорные превратились в смутьянов. Правда, уже приняты меры к удалению наиболее злостных бунтовщиков. В имении она тоже не видела прежних лиц. Только старуха экономка вернулась на свое место, и та чуть не каждый день с возмущением рассказывала о детях и внуках, которые ни с того ни с сего тайком убегали невесть куда, а родителей бросали на произвол судьбы.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
I
Все прошедшие годы Элизабет жаждала того, чего теперь добилась: растить сына в своем родовом поместье. Косые лучи заходящего солнца над озером, птичий гомон, вкус ягод — все непрерывно подтверждало ей, что она опять дома. Когда-то ее выгнали отсюда, и она металась из одной страны в другую, от одного любовника к другому. В мечтах родина представлялась ей единственным местом на свете, где стоит тишина. Тишина, исходившая от родной земли, была так велика, что, казалось, теперь уже ничто не потревожит ее — ни отдаленный грохот орудий, ни одиночные ружейные выстрелы, ни сирены, возвещавшие бомбардировку города. Элизабет как бы отгородилась от жизни высокой стеной и не желала знать о родине ничего, кроме того, что ей было дорого с детства: запаха трав, ветра и пестрых платьев крестьянок.
Когда гостившие летом друзья толклись во внутреннем дворе или в большом зале, их разговоры лишь смутно доходили до нее. Даже когда они являлись расстроенные и трубили ей в уши, что русские наступают, что они взяли обратно Харьков, что союзники одержали победу в Тунисе, даже и тогда взрывы ненависти и бешеной злобы, казалось ей, не могут прорваться сквозь тишину — неотъемлемое свойство родины.
Рецлов по-прежнему охотно приезжал отдохнуть от своей невзрачней, застенчивой жены. Элизабет стала, на его взгляд, еще моложе и красивее, чем раньше. В ней не было ни намека на застенчивость, правда, задорная насмешливость тоже исчезла. Рецлов мастерил для мальчугана свисток, чтобы иметь повод подольше посидеть возле его матери. Все остальные друзья уже уехали в город. Они были обеспокоены и подавлены вестями с фронта. Наступление под Орлом, на которое возлагали такие большие надежды — туда бросили неслыханное количество танков,— уже захлебнулось.
— Только здесь, у вас, отдыхаешь душой от всех наших забот,— сказал Рецлов.