— Вот как,— произнесла Элизабет. Он удивленно взглянул на нее.— Но в третий раз я отсюда не уйду,— немного погодя добавила она.
— На сей раз я не взялся бы вас охранять. Мой вам совет — уезжайте заблаговременно, если дела пойдут совсем плохо.
— Я ни за что не уеду отсюда. Лучше лежать здесь в земле, чем разгуливать по вашим городам,— смеясь, сказала она.
— Хорошо бы, если бы так думали все наши землевладельцы и поселенцы. Но ребенок? Что будет с ним?
Она пожала плечами.
— Кто лучше позаботится о ребенке, чем мать? Я никогда с ним не расстанусь. Да что это на вас напало, Рецлов? Подумаешь, какая важность, если где-то там наверху и сбоку что-то не ладится.
Она провела рукой по густым волосам сына, который пробовал новый свисток. Это был хорошенький веселый мальчуган, немного изнеженный. Она внезапно переменила тон; Рецлову очень нравились эти переходы от глубокой серьезности к беспечной небрежности.
— Знаете сказку, Рецлов: однажды дьявол соблазнил невинную девушку. Когда у нее родился ребенок, бог повелел, чтобы он унаследовал только лучшие качества отца. И ребенок вырос красивым, храбрым и умным.
Теперь рассмеялся Рецлов:
— Никогда не слыхал, какая прелесть! Только, спрашивается, кто здесь дьявол, а кто невинная девушка?
Они посмеялись оба, и он уехал домой, заметно повеселев.
А она рада была остаться одна.
В служебных постройках были размещены солдаты. Это необходимо, сказали ей, для охраны господ и хозяйства, потому что опять, как в прежние времена, можно ждать нападений. Конечно, скоро эти ничтожные шайки, которые прячутся по лесам, будут начисто истреблены, для регулярной армии они не представляют опасности, но на какую-нибудь отчаянную и бессмысленную вылазку они вполне способны.
Опасность не беспокоила ее, наоборот, пребывание дома приобретало от этого еще большую ценность. Брат когда-то рассказывал ей, как жили женщины ее рода в давно прошедшие времена. Они растили детей и обрабатывали землю, а мужчины с оружием в руках защищали их.
Моторизованные части, катившие по шоссе, крестьяне, с угрюмым видом выходившие на полевые работы,— все это скользило мимо высокой ограды помещичьего дома. Воздух тут был такой легкий и прозрачный, словно он попадал за ограду уже очищенным от проклятий и жалоб.
Эрнст Ливен был откомандирован на долгий срок. В его обязанности входило формирование латвийских эсэсовских отрядов. Иногда он неожиданно являлся домой с целой оравой приятелей. Так бывало в добровольческие времена, так бывало в имении, где ему давали приют. А теперь он давал приют другим в своем собственном имении. Он уже не был негласным центром, он был им открыто и недвумысленно. Он гордился своей интересной женой и сыном. Неприятное чувство давно прошло, да, может быть, Элизабет по своей привычке насмехаться зря приписала ему это чувство.
— Недаром нацисты требуют, чтобы мы детей плодили. Именно нам это нужно. Нам нужны сыновья, чтобы держать в руках нашу страну,— сказал он как-то.
Элизабет рассмеялась, но одними губами, как смеялась прежде, глаза оставались холодными и злыми.
— Ты говоришь, нацисты правы, как будто сам не носишь эсэсовского мундира.
Он схватил ее за плечи и слегка встряхнул. Он с удовлетворением констатировал, что Рецлов по-прежнему увивается за ней и по-прежнему безрезультатно. Ей на него было наплевать. Ей на все было наплевать. Сам он, Ливен, уже порядком скучал с ней. Дома он предпочитал проводить время в компании приятелей.
Однажды Элизабет готовила им чай в соседней комнате, мальчуган вертелся возле нее. Сквозь полураскрытую дверь она услышала голос Рецлова:
— Не пойму я этих молодчиков. Для меня лично такое зрелище только послужило бы импульсом уйти в монастырь. Будь я игуменом, я бы всех монахов посылал в лагерь посмотреть подобный парад, прежде чем дать обет целомудрия. После этого бы они до конца дней соблюдали обет.
Все захохотали.
— Совершенно верно, я никогда в жизни не видел такого вопиющего безобразия, — заметил Ливен,— какие груди, животы...
— Как-то я тоже путался с еврейкой,— признался Рецлов.— Конечно, это было очень давно, когда у нас еще отсутствовало расовое самосознание. И вот теперь я не знаю — то ли сюда нарочно согнали самые отбросы, то ли у меня только сейчас по-настоящему раскрылись глаза.
— Я никогда не питал к ним пристрастия,— сказал Ливен,— разве что попадались совсем не типичные. Но такой предел уродства не может быть случайностью. Ведь перед нами их прогнали не меньше двух тысяч.
Другой подхватил — Элизабет узнала по голосу Шульце:
— Да ведь они понимали, что их ждет, ведь это было не свадебное шествие. А такая прогулочка ни одну девицу не украсит.
— Ерунда,— прозвучал снова голос Рецлова,— я о лицах даже не говорю. Я говорю о грудях и животах, не могут же они разбухнуть со страху.
Элизабет приготовила чай и чайную посуду. Она резко отстранила ребенка, который приставал к ней. Мальчик удивленно взглянул на нее. С подносом в руках она вышла в зал. Ей стоило усилий сделать несколько шагов до стола. Она думала: «Это тоже не свадебное шествие». При ней и раньше говорили о лагере, сперва вскользь и намеками, а потом и совсем откровенно.
Эрнст Ливен однажды ответил на ее вопрос:
— Посмотрела бы ты в Берлине на наших немецких детей, на очереди у магазинов, на давку на базаре. Мы дали себе клятву: ни за что и ни при каких обстоятельствах не допустим, чтобы наши дети холодали и голодали. Ты первая не стала бы кормить чужого ребенка, когда твой собственный голодает. Мы никогда не считали нужным заниматься очковтирательством по примеру Армии спасения — они там кичатся тем, что накормили два десятка детей из целого большого города, а рядом две тысячи дохнут с голоду. Мы же рассчитываем точно: столько-то должно выжить, столько-то подохнуть.
Она не нашлась тогда, что ответить. А теперь она думала: «Такого выбора нет, да и не должно быть. Это бывало только в старых легендах, где дьявол предлагал на выбор: либо я погублю твоего ребенка, либо твою душу».
Уже около года она слышала такого рода рассказы, как человек, тугой на ухо, слышит разговоры окружающих: то до него долетит одно случайно громче сказанное слово, то он поймет его по движению губ, то угадает смысл слов по выражению лица — иногда верно, иногда неверно, пока кто-нибудь не подсядет к нему и не объяснит все, что ему необходимо узнать. Но тут никто не подсаживался к ней, никто не пытался объяснить. После того, как суть дела с грехом пополам достигла бы ее слуха, она засыпала бы собеседника кучей ненужных вопросов. А сейчас вдруг она сама поняла все до конца по тем словам, которые донеслись из зала в соседнюю комнату. Она налила Рецлову чай, а Ливен зорко следил, как Рецлов благодарил и целовал руку его жене. Ему доставило удовольствие, что она почти грубо отдернула руку.
Однако ночью, когда они остались наедине и он подошел к ней, она и его оттолкнула почти так же грубо. Он посмотрел на нее, прищурившись, ему неясно было, чего ей хочется, для разнообразия испытать немножко насилия и грубости или просто избавиться от него. Элизабет увидела тень угрозы на его неизменно моложавом, настороженном лице. Она взяла себя в руки и сказала:
.— Не сердись, дорогой Эрнст, я ужасно устала.
Последующие дни она была совсем ручная, проворная и услужливая, с тем налетом насмешливости, который так нравился Ливену.
Иногда ей хотелось побыть одной и спокойно подумать. Разве возможно, чтобы то, что кажется ей гнусностью, было дозволено? Окружающие ее мужчины говорят, будто дозволено. Германская нация превыше всего,— значит, все дозволено. А если нет, если ей вдруг станет ясно, что не все дозволено; значит, и нация не выше всего? Она иногда просыпалась среди ночи и думала: «Хорошо бы закутать ребенка и уйти с ним далекодалеко...» Куда? Теперь уже некуда было идти. Ей не раз в жизни случалось думать: «Уйду куда глаза глядят», когда что-нибудь становилось ей постылым — школа, любовник, но тогда она могла думать: «Только бы очутить-ся опять дома!» Теперь она, бесспорно, дома, у нее свой дом, ребенок. И стремиться уже некуда.
Однажды ночью она встала, потому что мальчик немного прихворнул. Первый снег был поводом для разных развлечений, о которых у нее с детства остались самые светлые воспоминания. Малыш валялся в снегу, денщик услужливо катал ее и ребенка в санях вокруг всего двора. Она уложила ребенка в пуховую постельку и подождала, чтобы он уснул.
Она услышала где-то вдалеке перестрелку, но не придала этому особого значения. Затем она услышала голоса, хлопанье дверей, громкие приказания, шаги. Вошел Ливен, за ним следом Рецлов. Они бросили ей меховой жакет, какую-то одежду, одеяла. Она сделала им знак, чтобы они не разбудили ребенка. Но Ливен громко сказал:
— Закутай его скорее и оденься сама. Все остальное, что вы не успеете надеть на себя, мы положим в машину. Вы с ним должны немедленно уехать.
— Ты как будто не в своем уме,— сказала она,— что случилось?
— Я вполне в своем уме,— резко ответил Ливен,— эти бандиты застигли нас врасплох. Они перерезали шоссе и оборвали все провода. Вам надо немного спуститься по шоссе, свернуть влево и по проселку обогнуть шоссе. Дальше еще можно проехать. Они где-то возле самой деревни. Мы живо с ними расправимся, но все-таки лучше тебе с ребенком убраться отсюда.
Элизабет это ничуть не взволновало, а только заинтересовало.
Рецлов пояснил, что бандитов гораздо больше, чем можно было ожидать. По-видимому, те мелкие, ничтожные шайки, которые еще были разбросаны по лесам, объединились. Бандиты успели уже занять соседнее имение, вероятно, не без содействия крестьян, которые предварительно умудрились испортить телефон и радио. Они перебили охрану, вооружили партию пленных, присланную на полевые работы; таким образом у них набралось достаточно народу, чтобы явиться и сюда. Конечно, с ними удастся справиться и без подкрепления, но мало ли что может случиться, пока подкрепление успеет подойти, и не известно, поспешат ли на выручку прямо сюда или сперва оцепят всю местность, чтобы раз и навсегда разделаться с этими бандитами. Если так, то надо быть готовыми к приему непрошеных гостей.