от же вопрос: неужто ты — порождение такого народа — все-таки человек? В глубокой задумчивости возвратилась Аннелиза в дом. У нее мучительно болела голова, лоб был точно сдавлен тисками. Она направилась к фрау фон Уленхаут, но говорить не могла, только шевелила губами. Постояв немного, она повернулась и вышла, а начальница с удивлением посмотрела ей вслед.
Аннелиза копила карманные деньги, чтобы во время коротких каникул съездить в далекий Потсдам к тете Амалии, которая недавно упала и повредила ногу. Но так как старуха стыдилась всяких телесных и душевных слабостей, она перемогала свою немощь и ходила теперь с костылем, что делало ее еще больше похожей на Старого Фрица. Аннелиза нашла, что сестра отца, Ленора, стала вылитой тетей Амалией тех времен, когда старуха еще не ходила с костылем. Только глаза у нее бывали то темными дочерна, то светло-серыми, то мрачнели, то сияли кротостью. А кто знает, может быть, и у Фридриха Великого глаза тоже иногда бывали кроткими, а иногда мрачно сверкали?
С тех пор как Германия оказалась под угрозой, тетя Амалия частенько ходила к гробнице своего короля, хотя ходьба доставалась ей нелегко. Немало представителей старинных фамилий проделывали тот же путь. Ходили они, таясь и конфузясь, понимая, что таким паломничеством признаются в своей растерянности.
Тетя Амалия втайне была довольна, что ее любимая родственница, старшая дочь обожаемого племянника, на время избавила ее от трудной домашней работы. Кроме того, девушка, разбив в огороде грядки, наглядно показала, чему она научилась в своей школе. Ленора Клемм редко бывала дома. Ее желание осуществилось. Раненых было теперь так много, что ее помощь оказалась настоятельно необходимой.
Роясь в книжном шкафу, игравшем видную роль в жизни Леноры, Аннелиза наткнулась на книги, какие еще ни разу не попадали ей в руки. Как-то поздно вечером Ленора вошла в комнату племянницы, где еще горел свет. По раскрасневшемуся лицу, по растерянному взгляду Ленора поняла, что девушка переживает точь-в-точь то же, что некогда переживала она сама. В книгах Аннелиза столкнулась с такими необыкновенными людьми и чувствами, какие ей не встречались в обыденной жизни; приход тетки как будто застал ее врасплох на запретном знакомстве.
— Что ты читаешь? — с улыбкой спросила Ленора.
— Молодой человек убивает ростовщицу, чтобы ее ограбить. Потом он раскаивается, когда его подруга говорит: «Человек не вошь»,— ответила Аннелиза.
Ленора сперва было сама испугалась, но затем успокоилась. Эту книгу когда-то, после мимолетной связи, ей прислал Ливен без всякой надписи, что тогда огорчило ее, а теперь оказалось очень кстати.
— Пожалуйста, запихни книгу поглубже в шкаф чтобы ее никто не нашел. Автор был русский,— сказала она.
— Русский? — с изумлением переспросила Аннелиза.
— Да, и потому спрячь ее подальше,— повторила тетя Ленора.
Воскресенье в Потсдаме прошло точно так же, как все воскресенья былых времен: совместный чай в доме Мальцанов. Ленора, у которой был свободный день, пришла в одежде сестры милосердия. О Средиземном море говорили как о чем-то хорошо знакомом, вроде Швиловзее. Итальянские названия выговаривались так же бойко, как русские. Сидящие вокруг стола со вкусом произносили их, потому что они как бы подтверждали близкое знакомство со всем миром. Гости были все те же, например капитан Штахвиц, который по привычке приурочивал свое посещение к свободному дню Леноры, хотя про себя думал: «Теперь уж в ней чересчур ярко проявляются фамильные черты—острый нос и подбородок». У него самого лицо сохранило мальчишеское выражение, несмотря на ордена, на седину в висках и тяжелое ранение, благодаря которому он получил длительный отпуск. Легкомысленные разговоры, которые он любил вести, столько раз вызывали недовольство и так замедлили его продвижение по службе, что он заметно притих. Беседа тянулась вяло, без его замечаний, всегда возбуждавших либо протест, либо смех. От его мундира распространялся легкий запах йодоформа. При упоминании о неудачах прошлого года и при туманных намеках на какие-то слухи его лицо стало совсем непроницаемым. Слово «Сталинград» ни разу не прозвучало за столом, но тетя Амалия все-таки коснулась этой темы:
— Ни в одной войне я не верила слухам. Командующий не имел права сдаться и не сдался,— заявила она.
— А что ему было делать? — в конце концов отозвался Штахвиц.
— То, что он, безусловно, и сделал,— застрелиться,— сказала тетя Амалия.
Штахвиц несколько мгновений задумчиво смотрел на ее разгневанное лицо. Аннелиза переводила взгляд с одного на другого.
— Ах, фрейлейн фон Венцлов, не так это легко! — произнес наконец Штахвиц.
— То есть как? Надо приставить револьвер к виску и нажать курок.
Это сомнительное мероприятие казалось ей вполне нормальным. Ее убеждения были непоколебимы.
Штахвиц усмехнулся.
— В решительные минуты это не так просто, совсем не просто.
— Однако же примеров этому немало,— заметил Мальцан.
Все стали припоминать разные случаи, называли даже имена знакомых. Ленора разливала чай в чашки тех гостей, которые пока еще были живы.
— Их имена навсегда занесены на золотую доску,— заявила тетя Амалия.— А об этом человеке всегда бы говорили, что он предался врагу.
— А его армия, сотни тысяч людей? — тихо произнесла Ленора.
— Они и не сдались,— сказал Мальцан,— они сражались до последнего человека, таков был приказ.
— Чей приказ? — непривычно резко прозвучал голос Штахвица, голос мальчика, который позволяет себе задать вопрос взрослым.
— Нашего фюрера.
— Ах, фюрера, вот оно что!
Аннелиза пристально посмотрела на него. Она уже .во многом сомневалась сама и слышала, как сомневались другие, но фюрер всегда был фюрером, с тех пор как она себя помнила. В нем при ней еще никто не усомнился. Тут она впервые услышала сомнение и даже не в словах, а в тоне. Ей стало жутко, у нее было такое ощущение, какое, вероятно, было у человека, впервые услышавшего: «А вдруг Земля не стоит на месте, вдруг она в самом деле вертится?» Сильнее, чем когда-либо, она почувствовала близость смерти и в смущенном молчании сидящих за столом, и в неуловимом запахе йодоформа.
На следующий день она уехала обратно в свою школу. Здесь она узнала, что та часть имения, где перед каникулами работали пригнанные с востока женщины, теперь перешла в ведение государства. Она узнала, что молодая кудрявая надсмотрщица вместе с партией украинских женщин отправлена в другое место. Вокзал соседнего городка был за время ее отсутствия разрушен бомбардировкой, так что поезда подходили к временной платформе. В самом имении были построены бараки для оставшихся без крова жителей городка. Школа была закрыта, а Уленхаут удалось оставить у себя нескольких учениц для обработки принадлежащего ей лично участка земли. Аннелиза ничуть не радовалась тому, что попала в число этих привилегированных учениц. Ее влекло куда-то далеко, в неведомые, запретные края, которые во время войны вдруг оказались доступнее, чем раньше. Она жаждала работы, какой не знал еще никто, с людьми, которых не знала она сама.
IV
Хотя отпуска были отменены, Гансу удалось съездить домой. Он был назначен конвоировать эшелон, в котором везли военнопленных. Их направляли сперва в общий лагерь, чтобы оттуда уже распределить по заводам; кормили их скудно, но регулярно.
— Мы обязаны доставить определенное число работоспособных,— пояснил начальник эшелона Кольб.— Если кто-то подохнет дорогой или в самом начале на работе, от этого соответственно уменьшится количество изготовленных гранат.
Кольб слыл в полку добряком, но при этом был храбр и хитер. Ганс не раз видел, как он бывал хладнокровен в минуту опасности, а недавно стал свидетелем, как он ловко и умело помогал поджигать оставляемую деревню и в тот же день по своему обыкновению щедро расточал помощь и делом и советом. Человечность не угасла в душе Кольба, только она исчерпывалась ограниченным кругом людей. Так разбойник не отметает седьмой заповеди: «Не укради», но применяет ее лишь к своей братии. В дороге Кольб разрешил перевязать палец военнопленному — ведь этот палец понадобится завтра для отточки гранат на немецком заводе.
Хотя Ганс не понимал ни слова, но по выражению лиц и по жестам тех, кого сторожил, стоя с винтовкой у вагона, он улавливал, что они несколько приободрились. Должно быть, до них дошла весть о высадке союзников во Франции и они, возможно, почувствовали, что близок конец их страданий; запертые в затхлые вагоны для перевозки скота, они почувствовали это раньше и вернее, чем их вооруженная охрана. Им с трудом удавалось выглянуть наружу, но всякий раз, как Ганс перехватывал чей-нибудь взгляд, в нем светилось напряженное любопытство, как будто смотревший хотел понять, что это за страна, которая породила таких дьяволов. Однако сколько они ни смотрели, сколько сам Ганс, стоя на подножке вагона, ни вглядывался в свою родину, спелая рожь золотилась так же, как и во всем мире; белое шоссе тянулось ровной лентой; будка железнодорожного сторожа, точно уютный кукольный домик, виднелась из-за двух красных буков.
— Теперь только понимаешь, какое счастье, что наша родина не пострадала от ужасов войны, конечно, если не считать бомбардировок,— сказал Кольб.
Он забыл о том, что сам был одним из ужасов войны. У Ганса минутами возникало чувство возвращения домой, к прошлому. Только это прошлое стало бесконечно далеким прошлым. После доставки эшелона он ехал в Берлин в обыкновенном вагоне, битком набитом людьми разных возрастов и разных профессий, разметанных войной во все стороны. Гансу казалось, что он въезжает на какую-то другую планету, а не в родной город. Его спутники задавали ему множество нелепых или каверзных вопросов: старуха, которая везла корзину с домашней птицей, спросила, скоро ли кончится война; какой-то пассажир нашел нужным подчеркнуть перед отпускником свою нерушимую верность фюреру; другой счел уместным намекнуть, что для него не тайна, чем все это кончится. Но какие бы корзины они ни везли, на что бы они ни намекали, что бы они ни подчеркивали, никто из них еще не понял того, о чем Ганс ни на миг не забывал. Неужели эта старуха не понимает, что она зря таскается со Своей птицей? Неужели человек в пенсне не понимает, что напрасно спешит лишний раз засвидетельствовать свою верность фюреру. И как тому, усатому, не ясно, что ему ничем не помогут его намеки и подозрения. Смерть была тут, рядом, запрятанная в его замызганный мундир, она обнюхивала всех этих недальновидных дураков. Чего же они так стараются?