Следом за Гансом вошел низенький седоватый человек, а с ним другой, коренастый и ширококостный. Они сели в темном углу, и Гансу показалось, что коренастый похож на отца, на Гешке. Продолжая говорить, он остановил взгляд на незнакомце, и тут ему стало ясно, что это и есть его отец. «Какую чушь нес когда-то Франц, чтобы меня позлить, будто отец мне вовсе не отец? А в доме шушукались, будто моя мать жила раньше с другим. И вот мы оба очутились вместе в этой чужой комнате, среди этих людей. Теперь уж ясно, что мы родные, а вся эта болтовня — сплошная ложь». Гешке из своего угла не отрываясь смотрел на Юношу. Он сразу узнал Ганса. Сначала он думал только о себе и о своей жизни. Он думал, что Ганс ему ближе остальных детей. Он очень хорошо сделал, не допустив ничего, что могло бы смутить мальчика и отдалить от него. И как же парень хорошо выражает те мысли, которые он, Гешке, даже продумать толком не умел, хотя они день и ночь камнем лежали у него на сердце. Даже его друг, Дипольд, слушал Ганса с напряженным вниманием. Как это могло с нами случиться? В чем наша вина, сейчас, сию минуту? Откуда она пошла, эта вина, когда она въелась в нас, точно чесотка, которую мы не умели вовремя залечить? Мы всегда любили подчиняться кому-нибудь, стоявшему над нами, не потому, что он больше знал, а только потому, что он стоял выше нас. Нам всегда нравилась власть, нравилось, чтобы нами управляли и чтобы мы управляли другими. При этом мы чувствовали себя превосходно. Мы гордились собой, и сейчас еще мы, сидящие в этой комнате, гордимся тем, что мы лучше большинства, лучше все понимаем, чем другие, и что нас-то не проведешь. Но других мы переделать не сумели. И власть осталась непоколебленной, и наша горстка — одинокой.
Гешке не удивился, когда и его Дипольд, которого он знал угрюмым и молчаливым, вдруг оказался совершенно иным. По взглядам присутствующих Гешке понял, что они так же привыкли к этому гневному лицу Дипольда, как он — к угрюмому и обыденному. Он никогда не поверил бы, что этот человек, у которого трудно было вытянуть словечко, обладает таким красноречием.
— Маленькая кучка у нас в стране, маленькая горстка там, у вас,— и между ними тонкая нить, которая каждый миг может порваться.
Он высказывал мысли, которые Гешке слышал впервые, и владел словом, как привычным инструментом.
— Мы отлично знали, что идея становится материальной силой, когда она овладевает массами. Но мы никак не предвидели, что этот чудовищный обман может стать силой, потому что он захватит массы.
Когда Гешке шел один домой — разойтись предложили довольно неожиданно, — у него на душе было легче, чем раньше. Лицо Дипольда уже на лестнице приняло знакомое угрюмое выражение.
Дома, на кухне, Гешке встретился с сыном, как будто они пришли из разных мест. Постепенно набралась куча гостей, явившихся посмотреть на отпускника. Всему их кварталу посчастливилось: нетронутыми, как дом и утварь, остались и умы. Прибежала крайне взволнованная тетя Эмилия; она даже всплакнула, но по причинам личного характера. Мастерская у нее во дворе, двадцать лет кормившая ее, была закрыта. Ей пришлось поступить простой работницей на фабрику, как будто она не умела даже иголку в руках держать. Сначала она надеялась, что заведующий возьмет ее с собой туда, куда переведут его самого. Ничего подобного! Он сухо объяснил ей, что не может ходатайствовать за каждую свою мастерицу — времена теперь не те. А тетя Эмилия считала, что ее связывают с заведующим мастерской совершенно особые отношения. Что она для него отнюдь не «каждая мастерица». Ганс, улыбаясь, смотрел на тетю Эмилию, тощую и лохматую, от прежних прелестей не осталось ничего, кроме лилового банта, венчавшего некогда ее бюст.
Чета Мельцеров тоже была налицо. Мельцерша отметила, что Ганс и Эмми держатся за руки. Теперь, когда ввиду таких грандиозных событий не стоило копаться в мелочах, жизнь для нее потеряла всякий смысл. Работой на заводе она не была удовлетворена: лента конвейера не подносила ничего интересного и неожиданного к ее острому носу. Ее, как старшую, девушки не любили, потому что она не пропускала ни одной оплошности. Муж ее был очень оживлен и возбужден. Говорил он без умолку, и при этом в глазах его был особый блеск, приобретенный с давних пор благодаря тесному знакомству с миром загадочных явлений. Неспроста обыкновенный ефрейтор стал главнокомандующим германской армии, заявил он, в таком ходе событий сокрыт глубокий смысл, вселяющий величайшие упования.
Ганс неожиданно спросил о жене Трибеля, ее он не видел и даже как-то не подумал раньше о ней. Но сейчас, слушая всю эту болтовню, он вдруг вспомнил приветливый, спокойный взгляд этой женщины, вспомнил, сколько раз мальчишкой прятался у нее на кухне. Но ответ на свой вопрос он получил не сразу. Мария заговорила первая:
— Ее увезли как-то ночью, месяца два назад.
— Я никогда ей не доверяла,— подхватила Мельцерша,— хотя за ней ничего такого не водилось: ни недозволенных поступков, ни предосудительных речей.— Однако же Мельцерша вполне одобряла, что людей хватают по одним только подозрениям, даже когда за ними ничего не числится.— Сколько ни играй в прятки, все равно попадешься,— закончила Мельцерша.
А Ганс подумал, что нет такой мерзости, которой эта власть побрезговала бы воспользоваться, вплоть до любопытства какой-нибудь Мельцершей.
Эмми осталась ночевать, что с восторгом отметила Мельцерша. Хотя ей, как и всем другим, надо было с раннего утра идти на тяжелую работу, хотя она, как и все, находилась под угрозой воздушных налетов, этот факт был для нее истинной находкой. В дальнейшем ее любопытство было полностью удовлетворено, так как Эмми после отъезда Ганса переехала к Гешке. Эмми была счастлива, что может жить здесь, в той атмосфере, в которой вырос ее любимый Ганс, здесь он стал тем, чем был теперь.
Атмосфера осталась такой же и после того, как он уехал. Мария не плакала, ведь он пока еще был в пути. Поезд уносил его все быстрей и быстрей на восток. Вот он уже приближается к линии огня. Она отсчитывала часы, и вот она всем своим существом почувствовала, что сейчас его уже могут убить.
V
У Венцлова вся грудь была в орденах, о которых он мечтал подростком. Только за это время он успел убедиться, что у наград и отличий в действительности совсем другой вкус, чем в мечтах. Его вне всякой очереди повысили в чине. У него были все шансы занять место убитого Лёрке в штабе полка. Сам Браунс ходатайствовал об этом. При данной ситуации утверждения приходилось ждать очень долго. Венцлов не смел и помышлять о таком чине, с тех пор как махнул рукой на свои юношеские мечты, хотя, в сущности, они не подвели его, ибо, как ни отличалась от них действительность, сравнить ее можно было только с ними; он не заблуждался насчет своих способностей и даже имел мужество не сваливать вину на интриги или злой рок по примеру отца. А теперь, как больной, который, сколько ни пьет, не может утолить жажду, он вдруг почувствовал, что и это нежданное повышение не даст ему желанного покоя. Но Браунс, видимо, счел его достойным такого поста, и, значит, ему оставалось одно: быть достойным.
До сих пор они отражали все атаки, выполняя приказ — любой ценой удержать свои позиции. Браунс не только вызывал его на все совещания вместо убитого Лёрке, но и допускал в свой самый тесный круг, а последние дни даже приглашал для беседы с глазу на глаз. Их личный состав сократился до одной трети; неприятелю не удалось нигде прорвать внешнее кольцо укреплений. Из окружения все еще был выход к шоссе, ведущему на П., хотя неприятель уже в двух местах прорвался к Висле. По этой дороге они один раз уже получили подкрепление, и теперь, пока путь еще не был перерезан, с часу на час ждали второго.
В мешок — между двумя холмами в Польше — входил небольшой городишко; сейчас в нем не уцелело почти ничего, кроме нескольких зданий и бетонированных блиндажей. Местность была полностью очищена от населения, чтобы оно не мешало обороне и не ложилось бременем на снабжение войск. Венцлов явился с докладом к Браунсу. Слушая, Брауне непрерывно постукивал по столу костяшкой указательного пальца, то ли от нервности, то ли по привычке. Электрические лампочки без абажуров, освещавшие подвал, слепили глаза, мохнатые брови на невозмутимом, обычно не выражавшем ничего лишнего лице Браунса судорожно дергались. Венцлов обрадовался, когда Брауне предложил ему выпить. Его собственный запас спиртного истощился; солдатам были выданы дополнительные порции по случаю прибытия подкрепления. Венцлов продолжал докладывать: Нильс получил приказ под конвоем вывести остатки населения к дороге на П.— Венцлов невольно говорил в такт постукиванию,— а он в нарушение приказа и невзирая на протест Венцло-ва погнал этих людей под пулеметы, хотя боеприпасов и так осталось совсем немного.
Указательный палец Браунса зачастил, поспевая за мыслями.
— В нашем приказе ничего подобного не было,—сказал он.
— В том-то и дело,— подтвердил Венцлов.
Брауне кивнул. Для него это было пределом общительности и доказывало, что он не на шутку взбудоражен.
У него не раз бывали стычки с эсэсовцем Нильсом. Нильс и в докладах и в устных высказываниях не скрывал своего мнения о Браунсе: напичкан отжившими предрассудками и не способен отрешиться от предубеждений, присущих его касте. Нильсу не раз приходилось вести с Браунсом длительную и ожесточенную борьбу, чтобы добиться от строптивого генерала согласия на мероприятия, которые он, Нильс, считал необходимыми для благополучного исхода войны.
Когда в конце концов Брауне все-таки давал свою подпись, по ней не видно было, сколько возражений, отказов и уговоров ей предшествовало.
А Нильсу важна была только подпись, только чтобы подмахнули его бумажку. Раньше он иронизировал, что зря тратит время, убеждая старика в необходимости какого-нибудь мероприятия. А теперь оказалось, что его труды не пропали даром. Теперь у него были доказательства, что все делалось по взаимному согласию.
Венцлов ясно видел, что Брауне не ждал перемен к лучшему — он ждал полного окружения, Он уже не рассчитывал на прорыв со стороны П. — там требовалось напряжение всех сил, чтобы не пропустить неприятеля через Вислу. Брауне пока что даже не старался вообразить себе невообразимое, он думал только об одной детали: о бумажках, о подписанных им приказах, об эсэсовских архивах. Он думал, как бы начисто отмежеваться от людей, с которыми он всю войну был неразрывно связан. Добровольно, не добровольно — на страшном суде трудно будет разобраться в этом, да и вряд ли там вообще это будет иметь значение. Нильс, тот очень напирал на неразрывность их связи.