Самой большой загадкой была для фрау Хюбнер она сама. Зачем она продолжает ходить на завод и выполнять эту принудительную работу? Почему продолжает повиноваться, хотя теперь, после смерти близких, ничуть уже не дорожит жизнью и похожа на смятый осенний лист, гонимый ветром? Что это за сила — государство, которое, подобно господу богу, вершит судьбы людей? И как оно стало силой? Когда ее мысли доходили до этой точки, больную голову начинало так ломить, что фрау Хюбнер обнимала Марию и засыпала,
III
Коммерции советник Кастрициус, тот самый, который когда-то, в давно прошедшие мирные времена, должен был сделаться тестем господина фон Клемма — чему помешала автомобильная катастрофа на мосту через Рейн,— Кастрициус со своей хорошенькой дочкой и ее супругом, эсэсовцем из дивизии «Мертвая голова», преемником погибшего Клемма, подъехал к гаражу виллы на Таунусе; эта вилла принадлежала Шлютебоку, директору «ИГ Фарбениндустри»; с ним покойный Клемм когда-то делал большие дела и через него вел секретную переписку.
Трое мужчин, ожидавших в курительной, с трудом подавили неудовольствие, когда увидели не только Кастрициуса с дочерью, но и его зятя эсэсовца, особенно когда зять, бесцеремонно развалясь в кресле и перепробовав все сорта ликеров, начал разглагольствовать о том, в какой мере союзники-мадьяры способны к сопротивлению. Жена с трудом заставила его подняться, напомнив об условленном свидании. Кстати, и шоферу надо вернуться вовремя, чтобы забрать папочку.
Наконец эта пара удалилась, и Кастрициус сказал, взглянув в заставленное гиацинтами окно на озаренный солнцем зимний пейзаж:
— Не удивительно, что молодому человеку здесь нравится. Это, без сомнения, самый уютный уголок во всей военной крепости, именуемой Европой.
Четверо мужчин теперь непринужденно расположились в креслах. Кастрициус, Клемм — кузен и наследник покойного господина фон Клемма, владелец виллы директор Шлютебок и приехавший из Берлина, всегда точный, юстиции советник Шпрангер.
Кастрициус окинул всех хитрым взглядом, затем сказал:
— Вы помните, господа, детский стишок? «В пятьдесят еще держись, в шестьдесят к зиме катись, в семьдесят уже старик». Вам, Клемм,—«еще держись». Вам, Шлютебок, — «к зиме катись». А Шпрангер? А я? Нам скоро стукнет семьдесят. «В семьдесят уже старик». Старик! Просто жуть берет. Право же, стишки о том, что будет после семидесяти, звучат мягче: «В восемьдесят будешь бел, в девяносто — бог велел».
Присутствующие смущенно откашлялись, а Шпрангер подумал, что сам он гораздо лучше застрахован от старости, чем этот Кастрициус, который стал так нестерпимо болтлив. Он же, Шпрангер, был и остался живым, точно ртуть, и его безукоризненно выбритое лицо не стареет, на нем не сказалась даже смерть жены, некогда знаменитой шведской красавицы. Она умерла этой зимой, но не от бомбы, а от рака.
— Я, признаться, даже подивился вам, Кастрициус, — сказал Шлютебок,— зачем вы привезли с собой этого господина. Я полагал, что мы твердо решили ограничиться нашим квартетом.
— Ах, бедный мой, неужели вы не понимаете, — сказал Кастрициус, он ловко пользовался даже смешными дефектами старости, сам знал, что сделался несколько болтлив, но знал также, что эта болтливость придает ему в глазах людей какое-то почти беззаботное простодушие, — я, напротив, даже очень упрашивал моего мертвоголового зятя доставить меня сюда. Гораздо лучше, если, кроме нашего квартета, здесь будут еще посторонние, чтобы нас не считали какими-то заговорщиками, Нужно быть осторожными, ведь у нас перед глазами черт знает сколько печальных примеров. Вы на меня, старика, не сердитесь. Видно, вам все еще мало этих двенадцати лет адольфгитлеровского режима. Нацизму, видно, нужно просуществовать еще некоторое время, чтобы мы наконец научились уму-разуму.
С минуту все молчали. Самый сообразительный из всех, Шпрангер, тут же признался себе, что хитрый и болтливый старик, как обычно, прав. Но вслух он заметил:
— Кастрициус и вы, Клемм, то есть, ваш кузен, покойный Клемм, когда-то очень спешили набраться этого ума-разума.
Кастрициус шутливо всплеснул руками:
— Я вызвал духов, но их укротить не в силах. Кто это сказал? Если не Шиллер, так Гёте. Во всяком случае, один из этих двух господ, у которых на все случай жизни можно найти цитаты. Мой зять тревожит меня по другим причинам... Очень интересно знать точно, к чему пришло Ялтинское совещание... Дело в том, что мне хотелось бы отправить зятя как можно дальше отсюда. Но, конечно, боже избави, не на территорию, которую вскоре займут русские. Я полагаю, что наши враги — англичане — все же резервировали себе клочок земли на севере. И вот мне хотелось бы заблаговременно спровадить туда этого молодого человека. Мы давно бы все это уладили, если бы Рундштедт своевременно отрешился от честолюбия. Но у него уж, знаете, в привычку вошло устремляться на врага и обязательно побеждать, и вот в результате теперь, когда нам отнюдь не нужны победоносные генералы на Западе, русские напирают на нас с угрожающей быстротой, а западный сосед — с опасной неторопливостью.
Остальные вежливо, но с нетерпением слушали его болтовню.
А он продолжал:
— Дело в том, что мой зятек, к сожалению, пользуется здесь неважной славой. Пусть едет как можно дальше, где его не знают. Правда, он обожает мою девочку, как в первый день,—просто примерный супруг, чудо верности. Женщины его интересуют только постольку, поскольку требует служба, скажем там, женские концлагеря и прочее. Но здешние жители ставят ему в вину именно то, что он круто обходился не только с мужчинами, но и с некоторыми весьма строптивыми девицами. Я, конечно, имею в виду только пленных, а также политических. Дома он, как уже сказано, образцовый отец семейства. Но достаточно посмотреть на лица жителей, когда он со своими черными телохранителями появляется в поселке,— сразу ясно, чем все это пахнет. А потому подальше, подальше отсюда молодого человека. Моей дочери и так уже однажды не повезло в любви.
А Клемм думал: «Что, если мой племянник Хельмут — всякое бывает — вдруг тоже проберется с Востока на Запад? О нем уже многие месяцы ничего не слышно — что, если он вдруг вынырнет здесь и предъявит свои права?»
— Я считаю, что пора перейти к тому, ради чего мы собрались,— решительно заявил Шпрангер.— Времени у нас, увы, маловато.
— Хотя я очень рад видеть вас всех в моем доме,— вставил Шлютебок.
Шпрангер продолжал:
— Я говорю сейчас не о том времени, которое любезно готов нам еще предоставить господин директор, а о том времени, которое любезно готовы нам предоставить господа союзники. Вероятно, и эти господа полагают, что мы сумеем его использовать. Я считаю не случайным, что в своих воздушных налетах они щадят определенные пункты, важные для дальнейшего экономического процветания Европы... И даже до того, как у меня будет возможность поговорить кой с кем с глазу на глаз, я все же имею смелость утверждать, что и за границей на людей вроде вас, господа, вроде нас, господа, возлагаются определенные надежды.
В Берлине Шпрангер был все еще на хорошем счету
и, кроме того, имел, так сказать, родственные связи со шведским посольством, поэтому ему удалось неожиданно получить сейчас разрешение на участие в одном из стокгольмских совещаний. Поездка эта была большой удачей не только для него, но и для его друзей. Кое-кто надеялся, что, очутившись за границей, он сможет возобновить весьма важные, давно заглохшие связи, что благодаря своей ловкости он успеет освежить былые отношения до того, как военная оккупация все это чрезвычайно осложнит или сделает просто неосуществимым. Для подобных переговоров Шлютебок предоставил Шпрангеру неограниченные полномочия. Существовали патенты, приобретенные еще перед войной совместно с иностранными фирмами. И пусть изобретатели умерли и забыты, а заводы частично разрушены бомбами, патенты остались целы и невредимы и спокойно лежат в сейфе этого элегантного дома на склоне Таунуса, в который ни разу не метил ни один самолет. Шпрангер записывал бесчисленные поручения. По пути он их выучит наизусть, его память сохранилась так же хорошо, как и красивое умное лицо. Лицо, которое на совещании в Стокгольме пробудит и у друзей и у врагов вполне определенные воспоминания: «А, и Шпрангер опять здесь!»
IV
Автомашины моторизованной части, в которой служил Ганс, с такой скоростью выскочили из-за поворота шоссе, простреливавшегося противником, что партия пленных женщин, переходившая шоссе, не успела добежать до другой стороны дороги.
Ганс увидел на шоссе позади машины только месиво из крови, снега и клочков одежды и ногу, отлетевшую из-под колес вместе с песком и грязью. Но когда он это увидел, по раздавленным телам промчалась уже пятая машина. Ганс ничего не успел сказать Шиллингу, примостившемуся рядом с ним, не успел ничего и подумать, но он знал, знал теперь все, что только стоит знать на земле, словно ему кто-то успел мгновенно внушить мысль, что все это месиво из лохмотьев, крови и снега тоже будет зачтено.
Машина вдруг опять круто повернула, и Ганс повалился на Шиллинга. Над ними просвистела пуля. Она попала бы в Ганса, останься он сидеть. Шиллинг инстинктивно пригнул его к полу, потому ли, что уже не различал, где он, где Ганс, или потому, что хотел уберечь Ганса от пуль. Они познакомились всего два дня назад, когда роту формировали для отправки в качестве подкрепления частям, оказавшимся в мешке. Но Шиллинг так же горячо желал, чтобы уцелел Ганс, как и сам хотел уцелеть, и уже делился с ним всеми мыслями и солдатским пайком. Перед лицом смерти все свершается быстрей.
Передали приказ: «Вылезай!» Дальше машины не могли идти, пустые грузовики повернули обратно; люди пошли вперед; небольшими группками они вступили в рощу, еще отделявшую их от окруженных частей. Над ними опять засвистали пули, хлестнули по березам. Огонь заставил всех залечь. Послышался визгливый голос Хенкеля:
— Где вы там застряли?
Ганса преследовал этот ненавистный голос, похожий на писк резинового чертика, из которого уже почти вышел весь воздух. И в новой роте, сколоченной из остатков разбитых частей, Хенкель опять очутился вместе с Гансом. А Ганс уже второй год страдал от этого писклявого голоса, хотя не раз надеялся, что ему наконец удалось избавиться от Хенкеля. Хенкель занял место убитого Берндта; это был второй Берндт, но еще более ретивый. Как только кто-нибудь из солдат задерживался, Хенкель был тут как тут. Он всюду совал свой нос, словно спешил побольше нашпионить, перед тем как все будет кончено. Словно сам дьявол приказал ему доставить всех целехонькими прямо в ад.