Последняя его связь с внешней жизнью, последняя способность чем-нибудь огорчаться отмерла с известием о смерти тети Амалии. Поэтому он особенно трезво и равнодушно думал обо всем остальном: Штахвиц, должно быть, опять сболтнул лишнее. Правда, последнее время он немножко себя обуздывал. А то у него с малых лет была склонность без толку бунтовать для собственного удовольствия.
Смертный приговор офицерам, покушавшимся на жизнь Гитлера, вызвал большое волнение. Венцлов тогда откровенно поговорил с Фаренбергом. В основном вопросе они вполне сошлись. Если враг вступит на немецкую землю, всем надо сплотиться вокруг главной ставки.
Но Штахвиц, бедняга Штахвиц, тот всегда лез во всякие авантюры. Еще тогда, в незапамятные времена, он всюду совал нос и даже был причастен к Ульмскому процессу. Он и на страшном суде что-нибудь сболтнет, этот бедняга Штахвиц, неисправимый озорник.
На той же неделе Венцлову доложили, что три человека в одной из рот только что присланного подкрепления подозрительно часто уединяются и шушукаются между собой, явно избегая посторонних слушателей и обрывая разговор, как только к ним кто-нибудь подходит. Вместе со снаряжением, с которым роту пригнали в «котел», в делах полевой полиции прибыли и сведения о каждом солдате в отдельности. При аресте было установлено, что один из трех, некий Эрман, числился у прежнего начальства неблагонадежным.
В прошлую ночь русские войска прорвали первую линию обороны. Тут они задержались. Но не было сомнений, что скоро русские пойдут в решительную атаку, чтобы развить свой успех. Их не удержит и второе подкрепление, которое успело прибыть, прежде чем окружение было окончательно завершено. Венцлова дважды за одну ночь вызывали к Браунсу. В дополнение к своему докладу он сообщил, что среди личного состава последнего подкрепления обнаружена группка подозрительных. Человек, сразу же приставленный следить за ними, доложил, что они замышляют помочь русским.
Браунс счел лишним давать указания, так как Венцлов получил соответствующие директивы на такой случай и уже сам применял их.
Не успел Венцлов вернуться к себе, как его в третий раз позвали к Браунсу. Ординарец Браунса ждал его в коридоре. Он проводил Венцлова до двери. Браунс лежал на койке. Венцлов прикрыл за собой дверь. Он стоя ждал, чтобы ему указали на стул возле койки. Но Брауне не пошевелил рукой, и Венцлов подошел ближе. Брауне лежал с простреленной головой: он пустил себе пулю в лоб, воспользовавшись минутой, когда ординарец пошел за Венцловом.
Венцлов знал и сам, что положение их безвыходное. Неприятель окружил их полностью. Хотя прибыло и второе подкрепление, однако не было малейшей надежды вырваться из мешка. Знал он также, что капитуляция исключается. Для этого ему не требовалось приказов фюрера сражаться до последнего солдата. Он с отвращением слушал, как Нильс распространяется насчет самоубийства Браунса. Какое право имеет Нильс говорить, что это стыд и позор? Он, Венцлов, лучше Нильса разбирается в том, что такое честь. Даже Браунсу незачем подавать ему пример. Этому примеров хватит, можно вспомнить немало отдельных людей и целых родов из истории человечества. Если гибель неминуема, надо уйти с достоинством, с гордостью, а не влачить постыдное, призрачное существование живого трупа. Но такой, как Нильс, боялся совсем другого: для него и ему подобных поражение означало не огнедышащую бездну, а овеваемую ветерком виселицу. Отсюда и его болтовня, будто бы фюрер запретил самоубийство. На этот предмет в дневнике великого короля найдутся наставления получше. Он сам в свое время решил, что не переживет окончательного поражения. За таким самоубийством, молол Нильс, скрывается страх, что положение безвыходное. У самого Нильса не хватало мужества представить себе положение, из которого нет выхода. Венцлову до того противно стало слушать пошлые и трескучие выкрики Нильса, что он не выдержал — вскочил и хлопнул дверцей в дощатой перегородке. Хлопнула она не очень громко, потому что в блиндаже, четвертом по счету, куда они переселились после недавних бомбежек, все сделали на скорую руку, и перегородка была жиденькая. Венцлов шагал взад и вперед по узкому коридорчику, то и дело стукаясь головой о низкий потолок.
Часовой перед дверью Браунса сменился. Мертвеца сторожил теперь человек по фамилии Кульмай. Взгляд Венцлова упал на непроницаемое скуластое крестьянское лицо. В нем ничего не изменилось. Какая надежда заставляла Кульмая держаться за жизнь? Может быть, он тоже надеялся на чудо, о котором молол Нильс? На какое чудо? Они были обречены на гибель, у них не осталось никакой надежды вырваться из мешка, боеприпасов им могло хватить всего до конца недели. Они не в силах были ни в малейшей степени задержать наступление советских войск. Возможно, что Кульмай не знал этого так достоверно, как он, Венцлов.
А Кульмай думал то же самое о Венцлове, метавшемся взад и вперед по коридору. Чего этот Венцлов еще держится за жизнь? Ведь он души не чаял в Браунсе, во всем ему подражал. А в этом, видно, подражать неохота. Может, тоже хочется домой, к жене. Да, он не из самых вредных, но все-таки вредный.
Венцлов вернулся в общее помещение, он уже вполне овладел собой. Нильс перестал болтать. После таких пламенных и пространных речей он теперь тупо уставился в одну точку. Кульмай думал, стоя у двери, которая захлопнулась за Венцловом: «А любопытно, надумает он взять пример с Браунса? Они говорят — драться до последнего. А как это устроить? Предпоследний не будет подглядывать, что делает последний. Бог даст, я останусь последним».
Десять минут спустя Кульмай стоял навытяжку перед Венцловом. Одновременно в проходе появился Фаренберг. Он стал что-то торопливо говорить Венцлову. У того задергались скулы. Кульмай думал: «Какие у нас еще могут быть новости?» Фаренберг бросился за перегородку и вернулся с двумя офицерами. Все говорили сразу, перебивая друг друга. «Опять кто-нибудь застрелился», — думал Кульмай. Но потом по нескольким долетевшим до него словам понял, что никто не застрелился. Совсем наоборот: Нильс недолго думая улепетнул. Двадцать минут назад он вышел не для того, чтобы посмотреть, все ли в порядке, как решил Кульмай и как, верно, решили остальные. Он успел сесть на последний самолет и был таков. Конечно, пока он перелетит линию фронта, с ним еще может что-нибудь случиться, а может, и ничего не случится: Кульмай слышал, как Фаренберг ответил на один из вопросов Венцлова:
— Кажется, у его отца универсальный магазин в Бремене.
«Вон оно что, значит, земляк! — думал Кульмай. — Значит, если мне тоже посчастливится, я еще буду у него пуговки покупать».
Венцлов подошел к столу, за которым его в прошлую ночь принимал Браунс. Преемник Браунса Фидлер сидел на том же месте. У Фидлера лицо не было так неподвижно, как у Браунса, он непрерывно моргал и щурился. За две минуты до Венцлова вошел преемник Нильса, некий Хармс. Он разложил перед преемником Браунса бумаги, которые парящий в облаках Нильс оставил на земле. Фидлер подписал, Венцлов тоже подписал те бумаги, которые касались его. И среди них смертный приговор троим и еще троим — всего шестерым, которые вчера были арестованы.
После этого Венцлов наконец-то очутился один за своей перегородкой. «Поражение, — сказал он себе,— имеет разные последствия для людей разного калибра. Чернь охотно мирится с ним и перебегает к врагу. Такой, как Браунс, не может его пережить, а этот прохвост Нильс долбил нам, что Брауне поторопился. А чего ему было ждать? Чуда? Хорошенькое чудо — сесть на самолет и улететь!»
Он выехал на передовые позиции. Пулеметчики считали, что боеприпасов хватит по меньшей мере на неделю. Только очень немногие знали правду — что их осталось всего до послезавтра, а там — конец. Машину подбрасывало на выбоинах; перед воронкой от снаряда, где всего несколько часов назад была дорога, пришлось остановиться. Венцлов надеялся, что успеет вернуться до начала ожидавшейся атаки, и теперь проклинал задержку. Мимо шла группа из шести человек без оружия, без знаков различия. Конвоиры отдали честь.
— Куда вы с ними тащитесь? Кончайте! — крикнул Венцлов.
Это были те шестеро, которых вели на расстрел. Зачем трудиться? Зачем обходить машину, воронки, добираться до какой-то стены? Все они в любую минуту могут взлететь на воздух — и конвой, и машина, и осужденные. Надо как можно скорее привести приговор в исполнение: нельзя, чтобы эти шестеро погибли, как все. Он взглянул из машины на их лица. Они словно застыли, этим людям предстояла смерть. «Как всем в этом проклятом котле, — подумал Венцлов,— вероятно, всем. Остальным завтра, им сегодня. Им меньше мучиться ожиданием», — мелькнуло у него в голове.
Второй в ряду, стоявший от него всего в нескольких шагах, пошевелил губами и что-то крикнул ему или думал, что кричит. Конвойный рванул его в сторону. Машина чуть не наехала на них.
Через четверть часа послышался протяжный, пронзительный свист первых снарядов, предвещавший новую атаку. Машина повернула назад. «Со мной ничего не будет, — думал Венцлов,— мне надо это сделать самому. Брауне сделал это сам». Они проехали мимо воронки, где по пути сюда встретили тех шестерых, которых неизвестно куда вели на расстрел. А может быть, их прикончили тут же, на месте. Он ведь сам крикнул: «Кончайте!» В свисте снарядов ему слышался звук собственного голоса: «Кончайте! Кончайте!» Звук подхватывал звук, точно эхо. Ему казалось, будто его собственный голос тоже всего лишь эхо. Кто же это крикнул первым? Где? В какой горной пещере? И один из шести, второй справа, тоже показался ему старым знакомым. Он как будто уже видел его, только где и когда? Смелое лицо, порывисто закинутая назад голова, ясный, зоркий взгляд, как будто проникающий в человека. «Теперь я знаю, кто ты такой...», — подумал Венцлов. Но не успел додумать до конца: снаряд упал позади них. Машина дважды подпрыгнула, на нее дождем посыпались комья земли и камни.
Снаряд упал впереди. Машина рванулась назад, круто повернула, попала в яму. Водитель, ловкий, умелый, хладнокровный, лавировал между жизнью и смертью, как между обычными препятствиями. Он повернулся своим курносым лицом и сказал: