пасал своему господину жизнь — на войне, в Берлине, в Руре. Новая подруга, горничная из гостиницы, слушала разинув рот. Когда Ливен со своей дамой наконец вышли, сна рассмотрела их подробно и с большим интересом.
На следующее утро Ливен очень рано приказал шоферу отвезти их завтракать на Бирштедскую гору. И он и она сидели неподвижно каждый в своем углу, словно боялись коснуться друг друга. Бекеру в зеркало было видно, что Ливен искоса наблюдает за молодой женщиной, а она смотрит перед собой невидящими глазами. Мартовский день был настолько теплым, что можно было завтракать на открытом воздухе; потом они бродили по лугам и, вернувшись, засунули найденные ими фиалки в стеклянную вазочку на стенке машины. Бекеру было приказано провести день, как ему заблагорассудится, им, дескать, хочется совершить прогулку пешком, да ведь и он, наверно, не прочь получить свободный денек и хорошенько отдохнуть, а вечером пусть заедет за ними в гостиницу. Ливен отдавал все эти приказания, слегка улыбаясь глазами и как бы намекая этой улыбкой на многие пережитые вместе опасные дни.
Уже в восемь Бекер был у «Кайзерхофа». Он жаждал увидеть горничную. Дома эта Элла только загадки ему загадывает. Девочка из «Кайзерхофа» разрешила ему обследовать вырез ее платья, но клятвенно заверила, что никогда не позволит себе принять какое-нибудь предложение от наглых французских жеребцов. Она рассказала ему, что его господа недурно провели денек.
— Гуляли?
— Какое там гуляли, они сняли семьдесят восьмой номер с ванной, на третьем этаже, окнами в парк.
Так как Бекер всегда терпеть не мог эту гордячку Ленору, он тут же возмутился, но что его возлюбленному господину разок не повезло в любви, это Бекер считал делом чисто человеческим, в таких случаях приро-
да не признает разницы. На обратном пути он украдкой взглянул в зеркало: лицо Ливена было спокойно, таким шофер видел его в зеркале не раз за последнюю неделю в самые рискованные минуты. Лицо его спутницы было серьезно и еще бледнее обычного. Оба молчали.
Бекер ничего обо всем этом не рассказал в кухне, считая, что такая болтовня — бабское занятие и вредит репутации дома. Но тайком пристально наблюдал за обоими; однако наблюдать было больше нечего.
На другой день Бекера рано утром вызвали в Майнц, где на вокзале его ждал Клемм. Ливен, конечно, нравился Бекеру. Но, разыскав на вокзале среди прочих лиц лицо Клемма, он решил, что жена Клемма, как все женщины, не видит, кто из них двоих лучше. Однако дал себе слово молчать о своих подозрениях; в конце концов, открытие, сделанное им в «Кайзерхофе», основано только на бабьих сплетнях. Кроме того, он боялся, что такие люди, как эти двое, сейчас же будут стреляться и ему не удастся доказать Клемму, как нелепо враждовать двум порядочным мужчинам из-за столь неосновательной молодой особы. Он испытал только чувство легкого торжества и превосходства, когда Клемм поздоровался с ним.
И на обратном пути он был доволен, что ничего не выдал, да и сам почти забыл об этом неприятном инциденте. Казалось, даже Ливен забыл о нем, ибо радостно приветствовал хозяина дома. Гость уехал в тот же вечер.
А Клемм нашел, что его жена ведет себя, как обычно: то капризно молчит, то отдается каким-то присущим ей необъяснимым бурным порывам. Иногда она спрашивала, не прислал ли ей Ливен книгу. Книгу? Тогда она оживленно принималась рассказывать о каком-то романе одного русского писателя, и это казалось Клемму очень забавным.
Однажды Клемм сообщил ей, что Ливен командирован в Силезию. Там он дерется с поляками. Ленора ушла в детскую и заперлась там: наконец она поняла, почему Ливен не пишет. Но поняла и то, что он никогда больше не вернется, и стала такой же спокойной, какой была до его приезда. Былые приступы нежности, которые вначале казались Клемму милыми и пленительными, а позднее стали его раздражать, теперь совершенно прекратились.
Она просто терпела мужа, спокойно, бесстрастно, равнодушно.
IV
Лиза мыла пол на кухне, она решила сделать в субботу большую уборку. Христиан подметал двор и при этом просто ковылял, а не заносил больную ногу при каждом шаге. Ребячий плач, мычание коров в хлеву только подчеркивали тишину, не нарушая ее. Вокруг царил глубочайший мир. Как только Лиза из какой-нибудь трещины что-нибудь выскребала, они с Христианом пересмеивались. Весь этот хлам вызывал смешные воспоминания. Тут стеклянный шарик, там головная шпилька, нашлась даже монета, которую когда-то они везде искали, чтобы отдать бакалейщику, да так и не нашли.
Из кухонной двери упала какая-то тень. Увидев Вильгельма, своего мужа, Лиза испугалась, но тотчас овладела собой и весело затрещала.
— Господи Иисусе! А я ведь думала, ты завтра вернешься, да и решила все прибрать к воскресенью. Но ты хорошо сделал, что приехал нынче.
Надлер промолчал. Он казался очень усталым. И от усталости сел там, где стоял,— прямо на пол, в лужу воды. Если жена и удивилась, она сочла излишним это показывать. Она засмеялась и с какой-то шуткой начала подметать вокруг него.
А Вильгельм Надлер все не вставал, как будто в последнее время только и сидел бог знает в каких лужах и бог знает где. Он прислонился головой к холодной печке, закрыл глаза. Но и с закрытыми глазами он видел перед собой полосы на фартуке жены, от этого все картины и воспоминания, которые теперь всплывали перед ним из недр подсознания, были полосатые: приближение к Тем-пельхофу капповских полков, ожидание приказа — их всех в качестве резерва держали на окраине города,—дурные слухи, которые начали понемногу просачиваться, когда этот последний приказ так и не был получен. А вместо желанного приказа пришла весть о том, что все кончено, никакого подкрепления не нужно— в Берлине никаких боев нет,— и затем позорное тайное бегство маленькими кучками. Его капитан Дегенхардт приказал, чтобы каждый, у кого есть возможность где-нибудь спрятаться, уходил; сам он остался с основной группой солдат. А когда капитан отпустил и его, Вильгельм был совершенно убит. Никакая разлука ни с какой семьей не могла сравниться с этим. И вот оно, это возвращение домой, такое же дурацкое, как полосатый Лизин фартук. Как они не осилили проклятую всеобщую забастовку! Лиза выбежала во двор и зашептала Христиану:
— Что-то ему не по нутру пришлось, смотри не показывайся в доме!
А Христиан Надлер подумал сердито и насмешливо: «Наверно, у капповцев был. Говорят, вся сволочь там была».
Вильгельм Надлер стащил солдатские сапоги. Мундир он сбросил по пути, чтобы, незаметно пробраться в деревню. Он швырнул сапоги на середину кухни. Лиза спокойно поставила их рядышком. От зимних запасов осталось еще немного копченого окорока. Она дала мужу ломоть, налила тарелку супу, нарезала хлеб.
— Ешь, ешь, ты проголодался!
Он жадно набросился на еду, как будто всю свою злость обменял на голод. Да, окончательное возвращение на родину представлялось ему иначе: в кармане у него достаточно денег, чтобы нанять себе работника или нескольких работников и поденщиков; если он иной раз ненадолго явится домой, его встречают радушно, с почтительными поклонами, как хозяина на его собственной земле. Как барона фон Цизена, который живет на том берегу озера, ходит в высоких хромовых сапогах и иногда надзирает за работами. Лишь теперь, когда все полетело к чертям, Вильгельм понял, насколько иным должно было быть его возвращение.
Раньше он только и думал, как бы войти в Берлин и прогнать к дьяволу всю эту красную банду. Он заботился об отечестве. По крайней мере воображал, что заботится. Ведь свою жизнь ставишь на карту только ради того, что тебе дороже той жизни, которую ты вел до сих пор. Он с жадностью впитывал слова и призывы на плакатах, которые с самой войны так на него и сыпались. Почему именно эти, а не другие плакаты? Не другие слова? Потому что они обещали ему то, к чему он стремился с детства: власть и славу. Славой была для него только официально признанная, вызывающая зависть и восхищение, украшенная орденами слава. А властью — та власть, которая делала бы его сильнее поденщиков и батраков, сильнее всех остальных крестьян. Это не имело никакого отношения к тому, о чем болтали попы,— к славе и силе из «Отче наш». На что господу богу эта слава, невесомая и туманная? И зачем ему там, наверху, вся его сила, раз он невидим? А теперь никакой славы и силы ни для Германии, ни для Вильгельма Надлера не будет. Верх взяли теперь бродяги, состряпавшие Версальский договор. Те самые люди с красными повязками, которые, когда он возвращался домой, сорвали с него ордена и Железные кресты. Тут ему пришло в голову, что, вероятно, уже не удастся заполучить высокие чины и тому господину из военного министерства, перед которым капитан хотел замолвить за Надлера словечко. И он, точно утопающий, чувствовал, как его захлестывают волну этой нищенской, мучительной жизни, слышал и в реве ребят, и в мычании коров, и в Шорохе метлы по камням двора.
Вильгельм так решительно отпихнул локтем пустую тарелку, что она упала на пол и разбилась. Затем улегся на кровати; Лиза подобрала все осколки. Он позвал:
— Поди сюда!
— Сейчас ведь не вечер,—возразила Лиза,— чтобы ложиться спать.
Но муж крикнул:
— Иди! Я же сказал!
Он в бешенстве схватил ее и начал трясти, как будто она была всему виной.
Позднее Лиза сказала Христиану:
— Только не попадайся ему на глаза.
А Христиан про себя подумал, что неплохо бы им обоим больше никогда не попадаться на глаза его свирепому братцу. Но потом он сказал себе, что ведь брат все-таки здесь хозяин и, видимо, вернулся окончательно. Это окончательное возвращение ни для кого не радость. Ни для Лизы, которая охотнее жила с Христианом, так как он был мягок и ласков; ни для Христиана, ибо хорошего от старшего брата ему ждать было нечего; ни тем более для самого Вильгельма, для которого жизнь здесь не представляла никакого интереса. Христиан был неглуп и отлично понимал, что произошло с братом.
Для себя лично он видел выход: он все же крестьянин, и этого достаточно, чтобы жить не мечтами, а тем, что можно осуществить на деле. Еще при жизни отца он изучил сапожное ремесло. Перспектива просидеть всю жизнь на табуретке тогда не казалась ему особенно привлекательной. Но отец требовал, чтобы младший из сыновей научился какому-нибудь ремеслу, так как земли на всех не хватало. Отец умер, третий брат был убит на фронте. А Христиан при своей хромоте все равно не мог бы как следует работать в поле. Он уже давно привык чинить обувь родным и знакомым. Самое лучшее, если он устроится самостоятельно, тогда и его оставят в покое. Конечно, жаль совсем отдать Лизу этому жеребцу, но Лиза уже давно сама смекнула, что ничего другого не остается. Не могла же она допустить, чтобы хозяйство совсем погибло, а с ним и дети. И не мог же он — ни один, ни с ней — уйти от всего этого на своей изувеченной ноге!