Все они прикованы к этой земле, к семье, к крестьянскому хозяйству. И оба брата, каждый по-своему, жаждали вырваться из узкого круга семьи, из тисков этого хозяйства.
Но для каждого из них подобная попытка была обречена на неудачу. Христиану Надлеру не было никакого дела ни до националистов Вильгельма, ни до красных, ни до чего ему не было дела. Он мог самое большее подыскать себе какой-то угол, где он будет работать, где его наконец оставят в покое.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
I
Когда Вильгельм Надлер вернулся домой насовсем, он нашел, что жизнь здесь не так уж плоха. Собственная жена оказалась приятнее, чем он ожидал. Все-таки неплохо иметь в постели молодую, сильную женщину, которая к тому же целый день в поле, при каждом взмахе лопаты только и думает, как бы преумножить их общую собственность. И здесь, в глуши, можно найти людей одинаковых с ним взглядов, да и его начинают ценить по заслугам как человека, который испытал побольше, чем остальные, не только на войне, но и в послевоенные годы. Несколько раз в месяц хозяин «Дуба» предоставлял собственную парадную комнату особо почетным посетителям, которые съезжались из деревень, разбросанных по равнине и по берегам озера. Надлеру доставляло удовольствие шествовать мимо глазевших на него крестьян, не принадлежавших к «Союзу», в отдельную комнату, где собирались его единомышленники и где под ногами не извивались корни, а пол был покрыт хорошим ковром. Тут они могли откровенно рассуждать о том, как худо все обстоит на свете, и гадать, как дела пойдут дальше. Вильгельму очень не нравились настроения деревни. Но ему теперь дана возможность встряхнуть это сонное гнездо. С тех пор как Надлера назначили председателем местного отделения, он установил день памяти павших. Деревенских жителей разбирало любопытство: что там происходит, в этой парадной комнате? В годовщину объявления войны Надлер и его компания шумно пили и кричали «ура», так что на улице было слышно, в годовщину заключения Версальского договора устраивалось траурное собрание, а после убийства Эрцбергера тайком праздновалось избавление от него, ибо он подписал этот договор. Постоянные посетители трактира прокрадывались в комнату «Союза», чтобы поглядеть на висевшую там карикатуру из «Альдойче цай-тунг», на которой Эрцбергер был изображен в виде толстого маленького попика. Даже местный пастор Мёбиус, и тот потихоньку ходил смотреть: он не переваривал этого иезуита Эрцбергера. Правда, пастор был возмущен, что христиане радуются убийству, но над карикатурой все же посмеялся.
Правление «Отечественного союза крестьян — участников войны» раз в месяц собиралось в гостинице, стоявшей на берегу озера, и там под председательством господина фон Цизена совещались владельцы вилл и усадеб. Они тоже держались обособленно и пили вместо пива вино. Фон Цизен жил теперь с семьей в имении на другой стороне озера. Он то и дело ездил на собственной машине в Берлин на пангерманские конференции.
Надлер был совсем покорен господином фон Цизеном, а тот уже прощупал Надлера и убедился, что на него можно положиться; барон давал ему теперь ответственные задания и требовал точного отчета об их выполнении. Вильгельм старался запечатлеть в своей памяти лицо Цизена, его манеру выражаться, его жесты и остроты, так же как некогда запоминал привычки и выражения своего капитана Дегенхардта.
Лиза была очень довольна, что муж отсутствует в определенные дни, она охотно обходилась иногда без супружеских радостей, но неуклонно следовала принятому решению— больше не подавать Христиану никаких надежд. Ей и так стоило немалых хлопот удерживать мужа дома — он на каждом шагу искал случая, чтобы впутаться в драку, в какую-нибудь авантюру, которая освободила бы его от хозяйственных забот. Жена умела отвлечь его от мыслей, которые опять могли толкнуть его к воякам из эрхардтовской бригады, чьи остатки были расселены где-то в Силезии, или из черного рейхсвера, сидевшего по берлинским казематам. Когда ему предстояло решить вопрос о том, участвовать или не участвовать в боях за какой-нибудь клочок земли, Лиза до тех пор поддерживала в нем колебания, пока одна из споривших сторон не брала верх.
Христиан уже начал подыскивать себе новую возлюбленную, что при его хромоте, да еще в деревне было нелегко. Но прежде всего он обдумывал, как бы ему поскорее наладить свою сапожную мастерскую. Он обошел все дома и случался во все двери, извещая о своем решении стать сапожником, и спрашивал, будут ли ему давать работу, потом несколько минут молча и грустно ждал ответа, и так как чаще всего ему не говорили ни да, ни нет, а только пытались ободрить, ковылял дальше, жалкий и подавленный.
Под конец он обратился даже к самым прижимистым и упрямым крестьянам. И взгляд, которым он смотрел на них, уже не был ни жалобным, ни беспомощным, но таким же упрямым, как их взгляд, и поблескивал жесткой, злой синевой. Вспоминая потом этот взгляд, они спохватывались, что парень-то потерял здоровье на войне и грех не дать ему починить башмаки. Все удивились, когда он вдруг заковылял в церковь; пасторша и три ее взрослые дочери невольно обратили внимание на инвалида, который подтягивал свою левую ногу обеими руками. Средняя дочка пришла к Христиану в понедельник и попросила подбить подметки. Местный сапожник проклинал этого бессовестного лицемера: Христиан теперь не пропускал ни одной проповеди. А ведь пастор Мёбиус, к счастью, народивший многочисленное потомство (во время каникул из Берлина приехал еще сын с несколькими детьми, и они тоже стаптывали башмаки), пастор муштровал своих прихожан, точно фельдфебель на казарменном дворе, заставляя их сидеть в церкви навытяжку.
Иногда Цизен присылал за ним автомобиль или моторную лодку. Иногда воскресным утром, когда Мёбиус обещал сказать особо назидательную проповедь, приезжали дамы Цизен. И в гостинице на берегу озера, и в доме Цизена хвалили проповедь пастора, произнесенную им по случаю убийства Ратенау.
— В священном Писании,— возгласил Мёбиус с кафедры,— рассказывается об одном еврее: он сопровождал священную колесницу, на которой избранный богом народ вез ковчег завета. В нем хранились скрижали. В священную колесницу были запряжены волы, ибо народ божий был народом-землепашцем, волов он употреблял как рабочий окот, совершенно так же, как вы, сыны мои и дщери. Но раз, когда волы споткнулись, еврей этот взялся рукой за ковчег, опасаясь, чтобы тот не соскользнул. Тогда усомнившегося поразила молния, и он упал мертвый. Почему же его поразила молния, сыны мои и дщери? Разве этот еврей поступил дурно, испугавшись за ковчег завета? Священное Писание, — продолжал Мё-биус тихо и проникновенно, и напряжение слушателей еще возросло благодаря его многозначительной паузе,— священное Писание говорит о смерти этого еврея как о примере того, что постигает человека, когда он самонадеянно дерзает превысить положенное ему.
Прихожане тяжело вздохнули, задние ряды не видели, что семейство Цизен в переднем ряду улыбается. Христиан Надлер, сидевший сзади всех, не улыбался, потому что вообще никогда не улыбался. И ему было совершенно все равно, кто кого прикончит: он отлично понимал, на что намекает пастор. В газете было напечатано, что два молодых человека, проезжавших в автомобиле, застрелили министра Ратенау: своеобразный удар молнии! Христиан выказал внимание пастору Мёбиусу, нуждавшемуся в подметках, как и большинство смертных, посмотрев на него открыто и чистосердечно своими невинными голубыми глазами. С тех пор как Христиан, отделившись от семьи брата, спал и жил в своей конуре, он никогда не тратил больше того, что давало его ремесло. Свою пенсию по инвалидности он каждый месяц откладывал. Прошло уже столько лет с тех пор, как мир был заключен, что ему удалось скопить если и не очень большую, то все же кругленькую сумму. Часть он предложил брату взаймы, и притом таким робким голосом, точно боялся обидеть его своим предложением, смиренно и смущенно добавив, что ведь иного выхода нет. Арендатору тоже туго приходится, он и сам не рад, что связался с этим участком, и, наверно, согласится взять обратно деньги — ведь он задолжал за пользование молотилкой, а уплатить одновременно и за аренду, и за машину не мог.
Как раз в это время хозяйство у Надлера пошло лучше благодаря владельцу одного берлинского отеля, который решил не ждать, пока яблоки поступят на центральный рынок, а прислал своего агента прямо в деревню, и тот сговорился, что в октябре ему будет отдан весь урожай. Однажды вечером Вильгельм Надлер вернулся домой из очередного своего объезда очень довольный; он привез с собой незнакомого подростка, которого нанял по пути, и отрекомендовал как своего поденщика: со сбором яблок надо было спешить. Паренек казался слишком юным для работника и был очень уж худ, учился он в последнем классе; его отпустили на неделю для сбора урожая; отец убит на войне, мать, старшие сестры и зятья работают на цементном заводе по ту сторону озера. Мать не видела иного выхода, как послать мальчика на поденную, причем обязала Надлера заплатить ее сыну продуктами. Марка уже начала колебаться, и заработную плату переводили на яйца, муку и хлеб. Таким образом, семья мальчика получит хоть что-то реальное, что не растечется между пальцами, как недельная получка на цементном заводе. Кроме того, пока парень работает, его будут и кормить.
Подросток — его звали Пауль Штробель — оказался выносливее, чем можно было ожидать. Правда, Надлер так крепко взял его в оборот, что у того иной раз от усталости пропадало и чувство голода. Свои мальчишки, привыкшие к такому труду, дивились, что чужой не вылизывает дочиста всю миску. У него были торчащие уши, круглые веселые глаза и чудесные зубы. Дома ему внушали: молчи, что бы тебе ни говорили, не то еще расплюешься с хозяином до конца уборки. А Вильгельм Надлер испытывал невесть какую гордость оттого, что у него есть в некотором роде батрак,— пусть даже жалкий батрачишка, пусть даже на время.
— Ну и выжига ваш брат,— сказал мальчик, сидя в мастерской у Христиана.