Сегодня по его инициативе в большом зале офицеры давали бал, на который должен был явиться сам Глейм в качестве гостя, а не хозяина, а с ним — члены его семейства и семьи окрестных помещиков. Офицеры настояли, чтобы праздник был устроен за их счет на том основании, что Глейм хотя и обеспечил им приют и питание, но получал со своего поместья недостаточно, чтобы еще оплачивать их развлечения. Деньги присылались офицерам из Германии отдельными националистически настроенными группами, понимавшими, что эти добровольческие формирования пока не следует распускать. Ливен занялся осмотром сервировки, цветов и всех приготовлений, сделанных по его указаниям. Его однополчане были веселы; они радовались, что увидят хорошень-ких женщин и что можно будет потанцевать. Извинившись, Ливен под каким-то предлогом удалился на час, обещав вернуться до начала праздника.
Он уже чуял в этом разукрашенном зале приторное дыхание скуки: всех приглашенных он успел хорошо изучить за истекшие месяцы; он знал, что каждый скажет и как будет одет. Его друзья, видимо, ждут, что этот праздник по какому-то волшебству всех переродит. Но таких праздников не бывает. Единственное, что способно перерождать,— это опасность, только тогда люди становятся на себя непохожи — только тогда! На войне жить со всеми этими господами было еще можно—-и в Прибалтике, и в Руре, и в Польше. А сейчас их кости уже скрипят, как старая мебель. Столь великодушно предложенное гостеприимство, может быть, ему нужнее, чем всем другим,— ведь у него нет ни своего угла, ни семьи, и все-таки ему опостылело существование в этом далеком имении среди примелькавшихся лиц, среди тех, что были его товарищами.
До него уже доносились разнообразные звуки, говорившие о том, что праздник скоро начнется: Лютгенс заиграл свой любимый мотив, кто-то громко расхохотался, загудел клаксон подъехавшей машины. Денщик бережно помог ему сесть в седло: Ливену мешала рука на перевязи. Когда он отъезжал, огни и тени в окнах свидетельствовали о том, что праздник начался. Он надеялся, что ему удастся забыть о том, как смертельно скучны некоторые из офицеров. Ведь они были раньше его братьями по оружию, затем стали братьями по судьбе, а теперь они братья по скуке.
Он поехал в деревню, уселся в трактире возле станции, но этот трактир оказался одним из самых унылых и безлюдных, в каких он когда-либо бывал. Через некоторое время вошли двое крестьян с мешками, они выпили по стакану пива, уставились на него и, склонив друг к другу всклокоченные головы, обменялись впечатлениями на его счет. Затем вошел посетитель, которого Ливен знал,— это был управляющий Глеймов по фамилии Шубгут. Он спросил Ливена, как его рука. Но хотя Шубгут и сел, Ливен решил помолчать и выждать, какую тему для разговора изберет тот.
— А я здесь дочку дожидаюсь, она приедет из Штеттина, училась там в школе. Жена умерла во время войны, а что за жизнь для девушки со стариком отцом! — У него были почти по-молодому блестящие глаза и солдатское усатое лицо.— Извините, пожалуйста, господин лейтенант, лучше я подожду на путях. Вы мне разрешите пока оставить здесь мой сверток?
Ливен смотрел ему вслед. «Отчего это старый хрыч такой радостный? Ему просто на месте не сидится. Ах да, дочь!» — вспомнил Ливен тут же.
Поезд пришел и ушел. Шубгут вернулся с дочерью. Ей было лет пятнадцать-шестнадцать. «Природа не дает определенных указаний на то, где водятся самые стройные девушки,—подумал Ливен.— Афины не получили в этом смысле исключительных прав: на железнодорожных станциях Восточной Пруссии такие девушки тоже иногда встречаются». У этой были стройные высокие ножки, небольшая крепкая грудь, на редкость густые косы, заплетенные от висков. Самое обычное становилось в ней привлекательным, как будто все это было обдумано заранее: разделенные на прямой пробор волосы, красно-синее платье цветочками.
— Мне нужно вынести пакет к встречному поезду,— сказал Шубгут,— я вам на несколько минут оставлю мою девочку.
Девушка спокойно посмотрела на Ливена. Глаза у нее блестели, как у отца. Ливен пристально разглядывал ее; его продолжительное молчание, видимо, нисколько ее не смущало, и то, что на нее смотрят в упор, беспокоило ее не больше, чем беспокоило бы пейзаж или птицу. Ливен сказал:
— Когда я был мальчиком, мне подарили книжку, наверное, она и у вас была: сказки братьев Гримм. Там есть сказка про девушку, которую колдунья заперла в башне. Девушка высовывала в окно голову, и ночью возлюбленный взбирался к ней по ее длиннющим косам.
Девушка сказала:
— Ой, наверно, ей больно было.
— Не думаю. Косы у нее были такие же длинные и крепкие, как ваши. В течение многих лет я старался представить себе эту девушку. Мне кажется, я всегда тосковал о ней.
— И что ж, вы ее встретили?
— Три минуты назад, хотя искать я давно уже перестал.
Она недостаточно быстро откинула косы за спину, и он успел схватить одну из них. Он так ловко намотал ее на руку, что девушке пришлось слегка наклонить голову. Уже закинув обе косы за спину, она спросила:
— Что это у вас с рукой?
— Мы заложили мину и взорвали польский штаб. Вам отец, наверно, рассказывал... и нас всех приютил у себя Глейм, когда нам все-таки пришлось уйти оттуда.
— Почему?
— В результате подстроенного голосования. Межсоюзная комиссия подарила потом эту землю Польше.— Он торопливо начал рассказывать, она смотрела на него не мигая, точно видела перед собою все то, о чем он говорил. А ему приходило на память столько удивительных происшествий, впечатлений и эпизодов, как будто он жил не одной своей жизнью, но и жизнью многих других людей. Так случалось с ним всегда, когда в сферу его власти попадало что-нибудь, что ему особенно нравилось.
Вернулся Шубгут. От радости, что он видит дочку, он улыбался, и в уголках его глаз лучились мелкие морщинки. Перед станцией его ждал экипаж, куда он посадил дочь и запихал все свои свертки. Затем взял в руки вожжи. Ливен поскакал рядом.
Вскоре девушка поменялась с отцом местами: она пять месяцев просидела за партой и теперь ей хотелось самой править. Когда они доехали до того места, где проселочная дорога отклонялась от шоссе, Ливену следовало свернуть. Он отлично слышал, как во двор имения в колясках и автомобилях съезжаются гости. Но продолжал следовать за экипажем до самого дома управляющего. Перед ним была золотисто-каштановая грива его лошади, равнина, тянувшаяся до горизонта, красные полосы в вечернем небе, откинутая голова девушки с косами от самых висков. До него доносилась музыка, которой встречали прибывавших гостей. Все, что раньше представлялось ему унылым и пустынным, теперь превратилось в декорацию, на фоне которой разыгрывалось возвращение девушки. Ни зеленые ставни, ни кусты шиповника — ничто не было забыто в этой постановке. Экипаж и всадник остановились перед домом управляющего. Ливен помог распрячь лошадь. Ради приезда девушки экономка подала на стол кофе с пирожными. Ливену тоже поставили чашку. Шубгут был счастлив и горд тем, что красота дочери привлекла к нему в дом одного из самых знатных гостей. А Ливен, сидя за столом, чувствовал себя чужим и выключенным из непринужденной и спокойной юности этой девушки — до тех пор, пока с помощью Шубгута не отодвинули стол в угол, чтобы освободить место для танцев. Вальс, который Лютгенс играл в барском доме, доносился сквозь пестрые занавески в неярко освещенную столовую управляющего. Девушка быстро снизу вверх взглянула на Ливена. Чуть блеснули в свете лампы ее глаза и зубы. «Пусть она завтра ждет меня, на сегодня хватит!» Подхватив девушку, как ребенка, под мышки, он посадил ее на колени к отцу, который, зажав в зубах трубку, с удовольствием смотрел, как они танцевали. Он был горд, их веселье нравилось ему.
Десять минут спустя Ливен уже входил в зал, где его приятели принимали гостей. Ливена встретили смехом и упреками за то, что он заставил себя ждать. При его появлении праздник оживился, как потухающий костер, в который подбросили топлива. Играли тот же вальс; вокруг мелькали женские лица и обнаженные плечи. Может быть, эти женщины были очень красивы, может быть, очень безобразны. То волшебство, какое таит в себе каждая влюбленность, расточалось здесь в бесчисленных словах и взглядах, и каждый из гостей жаждал урвать себе что-нибудь, хотя и не мог знать, откуда повеяло таким волшебством. Глейм, худощавый и чопорный, представил Ливена нескольким друзьям. Он очень гордился тем, что ответы Ливена звучат так парадоксально и заставляют гостей призадуматься.
Глейм воспользовался их присутствием, чтобы назначить на завтрашнее утро совещание. Лишь немногие уехали ночью домой, большинство осталось в поместительном главном доме на воскресенье. Будущий глей-мовский тесть, министерский советник, взял слово. Его доклад соответствовал складу его ума: введение, основная часть, заключение. Ливен переводил взгляд с одного лица на другое. «Ничего не поделаешь — это мои единомышленники,— думал он.— Я здесь в гостях, а господин министерский советник —будущий тесть Глейма».
Он чувствовал всем существом, как нетерпеливо девушка ждет его и давно поглядывает из окошка на проселочную дорогу.
Когда Ливен только к концу дня наконец вошел в столовую управляющего и взглянул на его дочь, он увидел, что предчувствие не обмануло его. Ее покой, еще вчера казавшийся ему несокрушимым, был уже нарушен. Ста-рик оставил их одних, ему надо было ехать верхом в поселок, где жили батраки. Они прислали к нему депутацию, ввиду того что расселение нескольких тысяч солдат грозило пагубно отразиться на их заработке. Глейм объяснил им через управляющего, что бесприютным солдатам предоставлена для добровольного поселения только небольшая пустошь. Когда старик возвратился, гость сидел на том же стуле, а дочь поспешно выбежала, чтобы заплести косы. Затем она вернулась, но уселась с работой подальше от стола, куда едва достигал свет лампы. Отец рассказывал, как прошел день, он размышлял вслух о том, действительно ли солдаты из пограничной охраны и горных районов намерены поселиться здесь? И надолго ли? Ведь рано или поздно, но корпус опять начнет действовать. В его лобастую голову просочились те же слухи, о которых Ливен узнал на утреннем заседании. Опять было произнесено слово «переворот». «Что старик себе при этом представляет?» — раздумывал Ливен. Что ему это даст? Прибавку к жалованью, на которую тогда, быть может, хватит денег у Глейма, и никаких историй с батраками: им придется подчиняться тарифам. Прощаясь, он повернулся к отцу спиной и еще раз сжал рукой косы девушки.