Ординарец отступил на шаг, так как капитан просунул голову между головами сидевших офицеров, и они вполголоса начали о чем-то совещаться. Три лейтенанта, из которых один был гораздо старше капитана, тут же закивали, торопливо соглашаясь. Из числа арестованных надо отобрать тех, кто наиболее подозрителен, а именно: ответственных руководителей сотен и затем председателей ячеек.
— И все это немедленно, до наступления ночи,— повторил капитан, невысокий человек, державшийся как-то особенно прямо и браво, и взглянул сквозь простреленное стекло на голубовато-серую небесную улочку, точно он капитан не рейхсвера, а небесных воинств. Он уже готов был отпустить ординарца, когда через боковую дверь вернулся подмастерье; капитан кивнул, и вошедший, взяв со стола аккуратно очиненный карандаш, подчеркнул в списке две фамилии, отобрав их с такой же тщательностью, с какой женщина отбирает на рынке нужные ей овощи. Капитан быстро провел карандашом черту, связав эти две фамилии с уже отобранными. А подмастерье вернулся на прежнее место у боковой двери. Венцлов искоса взглянул на него, не поворачивая головы, чтобы парень не заметил интереса к себе. Венцлов был еще настолько молод, что ум его на успел притупиться от многообразных впечатлений. За свою службу в армии он почти не имел дела с такими вот шпиками, и бледная физиономия подмастерья вызывала в нем тревожное чувство. Он думал: «Зачем этому парню так нужно было выдать еще двоих? Что руководит им? Алчность? Желание играть роль? Или он просто свихнулся еще с войны?» Тут капитан прервал размышления Венцлова, послав его проверить выполнение приказа. Венцлов взял с собой двух караульных, стоявших перед пивной.
Когда он, пройдя двое ворот, вошел во двор, перекличка арестованных уже кончилась: шестеро мужчин и две женщины. Лицо одной из женщин было сурово и спокойно. Решение, которое двадцать минут назад побудило ее стрелять из своей комнаты в ворвавшихся к ней солдат рейхсвера, было, вероятно, обдумано заранее. У второй, почти девочки, были дерзкие глаза и вздернутый нос, она стреляла так же смело, как раньше во дворе швыряла камешки. Однако Венцлова не интересовали ни женщины, ни мужчины, загнанные в угол глубокого, уже сумеречного двора. Вокруг них стояли солдаты с примкнуты-ми к ружьям штыками. На металлических частях еще поблескивали последние лучи заходящего солнца, ибо все совершалось согласно приказу «до наступления ночи». Он выкрикнул еще две —отмеченные подмастерьем — фамилии. И тех, кто был отобран из группы, погнали во внутренний двор — узкую щель, отгороженную от большого двора и отделенную дощатой стеной от задней стены дома — здесь обычно хранилось топливо. На всех этажах были расставлены часовые. Все окна было приказано запереть — выходившие как во двор, так и на улицу. Отблески света на стальных шлемах и на штыках померкли. Отражение зари угасло сначала в окнах первого этажа, выходивших во двор, затем второго, и наконец ослепли все окна. Когда кучку обреченных вталкивали в щель за дощатой стеной, они яростно сопротивлялись, побуждаемые инстинктивным страхом смерти и ненавистью. А конвойным, также охваченным ненавистью и страхом смерти, казалось, что их предали и что они, несмотря на свое оружие, беспомощны в этом каменном мешке среди враждебных им людей.
Офицеры, сидевшие за столом в пивной, насчитали четыре выстрела. Во дворе конвойный вывернул руку девушке, которая вдруг стала звать на помощь. Девушка пронзительно вскрикнула — этот крик донесся в штаб, пивную. Она укусила солдата в плечо и в руку.
Капитан, сидевший за столом, сказал:
-— Готово.
На мгновение воцарилась такая тишина, словно в этих четырех выстрелах исчерпали себя все звуки, существующие на земле. Остановилось дыхание не только у расстрелянных, но и у всех людей во дворе и в домах. Даже Венцлов затаил дыхание. Затем издали донесся шум грузовика, подходившего, чтобы увезти остальных. Солдаты застучали прикладами. Молоденькую девушку ударили прикладом, ее пришлось тащить, она продолжала кусаться и царапаться. Тогда в воротах раздался еще один выстрел. Кем он был сделан — этого не поняли ни капитан, ни его люди, ни даже Венцлов, наблюдавший за погрузкой. Затем два солдата вывели из ворот во двор какого-то паренька. Юноша не сопротивлялся, его взгляд был невозмутим. Блондин, лет двадцати, в этом доме не жил. Когда тут же выволокли со двора чье-то тело, его губы скривила легкая усмешка. Венцлов тотчас узнал убитого: это был подмастерье. Конвойные, вцепившись в юношу, поставили его перед Венцловом, показали ему револьвер, из которого тот стрелял в подмастерье. Убийца был совсем из другого района. Он оказался здесь случайно, как связной. Отец юноши тоже состоял в пролетарской сотне и тоже взволнованно и страстно ожидал великих событий. Но когда на прошлой неделе рейхсвер начал занимать город и вместо приказа о сопротивлении из Берлина пришел приказ о роспуске сотен, старик, бросив оружие, обозленный и разочарованный, забился в угол, точно стыдясь выйти на улицу без знаков различия своей сотни, как стыдился бы наготы.
Юноша, наверно, был очень ловок как связной, его никто не знал, его имени в списке не оказалось, и до сих пор никто его не выдал. Так и не удалось установить, зачем он пришел сюда сегодня вечером и как проскользнул через оцепление. В результате своих собственных или чьих-то наблюдений он убедился в том, что подмастерье доносит офицерам на жильцов; юноша прокрался следом за ним и тут, в этих воротах, через которые ходили также в булочную, застрелил его.
Одновременно пришло распоряжение от капитана — поторопиться с погрузкой арестованных. Венцлов приказал сейчас же прикончить парнишку. Раз вожаки схвачены, надо дать населению успокоиться.
Юноша не сопротивлялся, когда его повели в щель за дощатой стеной. Он знал, что его ждет. Его взгляд едва скользнул по убитым, лежавшим на земле и ожидавшим его. Раньше он регулярно бывал у одного из них в качестве связного. И когда выстрел уже прогремел и юноша уже лежал поперек убитого, на спокойном молодом лице было такое выражение, словно он, и мертвый, готов продолжать порученное ему дело. Перед тем, еще во дворе, он прямо и спокойно посмотрел на Венцлова без намека на слабость или страх, скорее внимательно. Венцлов приказал погрузить на первую машину всех арестованных, а на вторую — всех убитых. Потом дал приказ об отходе, оставив только часовых в воротах и на лестницах.
Когда вечером Венцлов наконец лег в постель, он был настолько переутомлен, что заснул не так быстро, как надеялся. Он старался представить себе предметы и образы наиболее отдаленные, например соседку, маленькую Ильзу Мальцан, как она когда-то давно, стоя на лестнице, торопливо и благодарно посмотрела на него. Представлял ее губы, которые он не решался поцеловать, ее малень-кую грудь, которой не касался. Теперь, в полусне, он дерзнул наверстать то и другое. А будущая теща, фрау Мальцан, стоя на лестнице, смотрела на них из-за плеча тети Амалии. Это было просто смешно. Он повернул голову девочки так, чтобы ее не спугнуло любопытство обеих дам. Его лично оно не трогало. С тем большей смелостью позволил он себе все, что ему хотелось. Не помешало ему и то, что лестница сверху донизу быстро наполнилась людьми. Венцлов никак не мог теперь отогнать все те лица, от которых, засыпая, так хотел отделаться. Они разместились по ступенькам: капитан, затем три офицера из пивной, его собственные солдаты, на верхней площадке тот солдат с огромными ушами, в которого утром стреляли из дома, а также арестованные. Во сне они все мирно стояли вместе на лестнице, любопытствуя, как он дальше поведет себя с маленькой Мальцан. Парень, который стрелял в подмастерье, спокойно смотрел на него. Глаза у него были совершенно ясные без всякого страха, но внимательные. В этих серых глазах вспыхивали крошечные светлые точки, и ему, Венцлову, они мешали. Однако этот парень вовсе не был связным, за кого себя выдавал, он оказался совсем другим человеком. И ему тут, на этой лестнице, совершенно нечего было делать. Венцлов давным-давно убил его. Его лицо даже начало разлагаться и посерело, за исключением четырех точек: двух бугорков на лбу и выступающих скул. Венцлову очень хотелось его кое о чем спросить, еще тогда, в машине, хотелось спросить: «Ради чего ты рисковал жизнью, объясни ты мне, ведь мы примерно сверстники». Но в присутствии Клемма спросить было невозможно. Клемм был выше всяких вопросов, не только этого вопроса. А Ливен тем более. Нельзя было задавать такие вопросы и в присутствии двух других — конвойного и шофера. И вообще нельзя, ведь парень-то убит. Клемм кивнул, а он, Венцлов, выстрелил. На лестнице уже не осталось никого, кроме тети Амалии, и она недовольно покачивала головой. Ее недовольство относилось к тому, как племянник ведет себя с маленькой Мальцан. Почему он и принялся объяснять ей, что это как раз подходящая жена для него. И увидел по тонким, поджатым губам тети Амалии, что объяснение возымело свое действие. Даже во сне ощущал он, что тетка день и ночь его ждет. Она единственный человек на свете, который для него целиком свой. Наверняка тетка и сейчас думает о племяннике, она всегда о нем думает.
ГЛАВА ПЯТАЯ
I
Окно кухни выходило в сад, и перед тетей Амалией он был как на ладони, но сама она оставалась невидимой. Помешивая мармелад, она никак не могла удержаться, чтобы время от времени не поглядывать на влюбленную парочку, которая, запрятавшись в кусты сирени, через забор смеялась и шутила, считая себя скрытой ото всех. При этом поджатые черствые губы тети Амалии обмякли. В уголках глаз и вокруг рта появилась особая улыбка, которая обычно бывает у влюбленных. Ее длинное костлявое лицо покраснело, подпертая тугим воротничком шея и высокая прическа делали его еще длиннее. Легкий отблеск чего-то на ее чертах и бережная мягкость движений говорили о том, что она могла бы стать совсем иной, если бы и на нее подул ветер жизни, который сдувает с листьев пыль, а с сердец старых дев сдувает горечь. Молодой человек уже не уговаривал девушку в соседнем саду, о