— Та сила, которой создается история, никогда не шла от масс,— говорил Отто Ливен.— Она всегда рождалась только из идей, а идеи рождались в отдельных личностях, как вы и я.
— Скольким людям в Германии не до идей,— отвечал учитель,— оттого что они голодают и мерзнут. И мы еще совершенно не знаем, какие идеи они способны создать.
— Построение социалистического беспорядка, — заметил Эрнст Ливен.
— Революция никогда не совершается с соблюдением чистоты и порядка,— продолжал учитель.— При такой радикальной уборке неизбежны грязь и кровь. Так было во время Французской революции, так было и у нас в средние века во время крестьянских войн. Христианство при своем возникновении тоже не принесло людям покоя и порядка. Образованные римляне ненавидели его, потому что оно шло в глубину народных масс, двигало ими. Впервые появилось нечто доступное для всех, а не только отдельных избранников вроде нас с вами.
— Оно было не интернациональным, а сверхнациональным, оно никогда не смазывало границы между отдельными народами. Оно объединяло лучших представителей каждого народа в одной идее, которая была выше всех народов. А ты что на это скажешь? — Ливен-стар-ший так быстро повернулся к кузену, что тот не успел согнать со своего лица насмешливое выражение и ответил:
— А что, по-твоему, я должен сказать? Я не способен, как вы, с такой быстротой носиться по всей вселенной.
Учитель заявил, обращаясь к Ливену-старшему:
— Все зависит от того, что вы понимаете под словами «идея», «идеалист». Если людей, которым их идея дороже собственного блага, то идеалисты мы, именно мы. Потому что мы всей своей жизнью боремся против материи, которая унижает человека.
«Подождем»,— решил Эрнст Ливен. Все слова казались ему только пылью, поднятой множеством событий. А все это столпотворение слов — только ветром, взметающим пыль.
Он мог выносить покой лишь в ожидании лучшего. Но вот пришло письмо из Берлина, в нем зять Глейма писал, что вербовка прекращена и что если Ливен не захочет ехать в Мюнхен, где сейчас живет большая часть его земляков, то и в Берлине найдутся люди, которые могут устроить уволенных чиновников и демобилизованных офицеров хороших фамилий в банки и на промышленные предприятия.
Эрнсту Ливену вдруг показалось, что, может быть, Отто и прав: какое бы место ты ни занимал, ты все равно представляешь лучшее, что есть в твоем народе. И пусть даже это место агента при какой-нибудь фирме световой рекламы, которое зять Глейма посулил Ливену в виде утешения в своем следующем письме.
IV
Вильгельм Надлер был весьма удивлен, когда брат внезапно вошел к нему в кухню, чего по вечерам никогда не делал. Лиза крошила в корыте корм свиньям, который она всегда приготовляла накануне, чтобы утром успеть накормить их перед уходом в поле. Христиан начал, как всегда, кротко и скромно: он-де только что принял решение, которым и спешит поделиться с братом. Дело в том, что по завещанию их отца — тут Вильгельм насторожился, хотя Христиан нерешительно мямлил, произнося эти многозначительные слова,— так вот, по отцовскому завещанию имущество должно делиться между братьями, в общем, поровну. Земля пришлась на долю старшего, а средний после войны не вернулся, значит, ему, Христиану, полагается некоторое возмещение в виде определенных реальных ценностей в том случае, если он уйдет отсюда. Ведь от него в поле мало толку. Он помог брату частью своей пенсии и даже, как брат может судить по квитанциям, превысил ее.
Блестящие голубые глаза Лизы метали порой короткие колючие молнии на свекольное крошево. Она чувствовала, как Вильгельмом овладевает один из знакомых ей приступов неистовой ярости. Уже лицо его побагровело. А Христиан продолжал что-то мягко и довольно бессвязно лопотать. Однако Вильгельм сдержался.
— Ну, не тяни, выкладывай,— прорычал он.
Так вот, сказал Христиан, он решил, что для всех будет лучше, если он уйдет отсюда. На берегу озера есть сарайчик, предназначавшийся для хранения лодок, так вот, если им заняться, его можно привести в порядок. Там очень удобно устроить мастерскую, это избавит Вильгельма от некоторых расходов. У него, у Христиана, уже и сейчас много заказчиков, и он мог бы обслуживать их тут же, когда они идут в церковь. Словом, брату нужно только пособить ему: когда он завтра поедет на приозерный участок, пусть прихватит барахлишко и койку Христиана; хотя сарай еще не приведен в порядок, это ничего, от одного дождика Христиан не размокнет.
— Это все? — спросил Вильгельм. Он вздохнул с облегчением, оттого что брат не запросил большего. При чем тут завещание, с которого тот начал, так и осталось неясным из бессвязного лепета колченогого калеки.
— Да, все,— отозвался Христиан.— Только ты завтра это обделай... достань уж и черепицу для крыши... Ты получишь ее на стройке за гроши.— Затем, помолчав, добавил: — Пойди сейчас в «Дуб», там сидит подрядчик, вот ты с ним и столкуешься...—И он ушел, спотыкаясь на каждом шагу, как спотыкался на каждом слове.
Лиза, прикусив губу, отнесла тяжелое корыто на очаг. Она была рада этому усилию, потому что сердце у нее заныло; работа заглушала это чувство, которого она сама не понимала. Ей не понравилось решение деверя. Хотя Лиза, с тех пор как вернулся муж, избегала Христиана, самое присутствие его рядом, в конуре, радовало ее, она то и дело прислушивалась к его неровным шагам. Ей было приятно за общим столом передавать ему тарелку с супом так, чтобы он видел в глубоком вырезе платья ее грудь. И когда ее собственный муж рычал: «Пролаза, хитрый пес», это тоже нравилось ей, а ночью, когда к ней лез Вильгельм, ее забавляло, что Христиан подслушивает из своей мастерской, забавлял ее и Вильгельм, который раньше все грозился, а теперь стал шелковый.
Она отправилась в мастерскую и обратилась к деверю, который продолжал работать, не поднимая головы.
— Что это ты вдруг переезжать собрался? На попятный идешь? Он отвечал, все так же не глядя на нее:
— Хочу сам себе хозяином быть, не хочу, чтобы надо •мной на каждом шагу измывались.
— Кто же это измывается над тобой, скажи, пожалуйста! — Лиза взяла такой тон, чтобы вызвать его на важный для нее разговор.
Но хлопнула дверь кухни, и муж крикнул: «Лиза!» Она пожала плечами и вернулась к себе. Христиан прислушался. Значит, брат еще не ходил насчет черепицы. Но будет черепица или нет, он завтра же переберется в сарай на берегу. Христиан отлично понимал, что Лиза хочет избежать неприятностей, которые ни к чему не ведут. Она все же хозяйка на этом крестьянском дворе, и у нее куча ребят. Он сам еще настолько крестьянин, что понимает это. Беда в том, что он слишком привязался к ней. И она, по их бабьей манере, нет-нет, да и пройдется с вызывающим видом мимо него. Поэтому лучше держаться подальше и от брата и от нее. В глубине души Христиан в отличие от Вильгельма испытывал просто потребность жить в мире и тишине. А там можно будет сидеть перед сараем на треноге: вода поблескивает, еще издали услышишь, что кто-то идет по дороге, узнаешь по походке, кто именно, с озера доносится вой пароходных гудков. Здесь же слишком затхло и тесно, чтобы жить постоянно.
Из кухни послышались ужасный крик и шум. Затем в мастерскую снова пришла Лиза.
— Надо тебе пойти туда, опять этот посредник явился, что-то там неладно.
Христиан последовал за ней со всей быстротой, на какую был способен.
На посреднике были городские башмаки и засаленный резиновый плащ. Он сидел с невозмутимым видом, а Вильгельм весь побагровел от ярости.
— Нет, как это тебе нравится? Он хочет завтра утром угнать обратно нашу новую корову!
— Да ты сначала успокойся,— сказал Христиан.— А что с вами, господин Леви, какая муха вас укусила?
— Но, позвольте, ваш брат сам договорился со мной, что в случае неуплаты очередного взноса — после моего предупреждения — корова возвращается к владельцу. Ну вот, я вас предупредил!
Вильгельм заорал:
— Я вам остался должен только последний взнос, это все, что я вам должен, слышите!
— Да ведь и я получаю скотину не задарма. Последний взнос примерно и есть то, что я на этом деле зарабатываю. Я же не ради удовольствия занимаюсь скотом, а вы не ради удовольствия доите своих коров. Если вы сейчас же не заплатите, завтра корову угонят.
— Ну так знайте, в доме есть ружье. Посмотрим, кто завтра что угонит. Видно, придется продырявить ваш поганый плащ зарядом дроби.
— Господин Надлер, не навлекайте на себя беды. Наверху за это не похвалят. Если я буду вынужден подать жалобу, к вам явится полиция.— Он говорил спокойным тоном человека, который видит в небе тучу и ждет ненастья как неприятности, но отнюдь не как неожиданности.
До сих пор Христиан не вмешивался, а вслушивался, чтобы уяснить себе положение.
Старший Надлер бушевал:
— Ну конечно, наверху рады помочь вашему брату, чтобы вам сподручней было драть шкуру с честного крестьянина.
Христиан встал:
— Подождите-ка. А ты, Лиза, налей-ка ему стаканчик вишневки, тогда и разговор пойдет другой.
И он заковылял из кухни. Лиза послушалась Христиана, как в былые дни.
Посредник еще пил вишневку, когда Христиан вернулся, держа в руках листок бумаги.
— Вот вам еще одно поручительство. Можете продлить срок. А вот и расписка, из которой видно, сколько мне брат должен. Я вам переуступаю право получить с него деньги. Это устроит нас троих. Марка ведь больше не скачет. Она стала честной и смирной.
— Ну что ж, ладно,— сказал посредник, прочитав долговое обязательство.
Он допил последние капли вишневки. И вдруг почув-ствовал, что младший Надлер пристально на него смотрит своими ярко-голубыми глазами и глаза эти такие жесткие и блестящие, что у посредника пропала всякая охота к дальнейшим спорам, как будто на него уставилось дуло ружья.
Когда утром Вильгельм запрягал телегу, чтобы ехать на приозерный участок, Христиан с трудом выполз из своей конуры. Старший помог ему уложить барахло, койку, колодки, треногу, прошивную машину. Соседи, смотревшие, как он переезжает, говорили друг другу: