— Ну вот, мужик и отделался от сапожника.
А Лиза смотрела из окна кухни. Когда запряженная коровами телега выехала из деревни, она отвернулась. У нее было так тоскливо на душе, что хоть реви. Но какое значение имело ее горе в сравнении с заботами о пашне, о наследстве детей после смерти мужа! Она вообще никогда не плакала, ее глаза были так странно устроены, что они совсем высыхали в тех случаях, когда у других женщин льются слезы. Сейчас у окна кухни ее глаза блестели холодным блеском кремня.
Сарай на берегу озера не был приспособлен для жилья, хотя стены у него были плотные и внутри стояла чугунная печурка. Христиан быстро оборудовал его под мастерскую и сделал навес над мостками пристани. Когда он переезжал в сарай, стояло солнечное утро, и он сейчас же уселся со своими инструментами над самой водой. Христиан смущенно поблагодарил брата за его великодушную помощь. А брат, услышав эту благодарность, решил, что вполне заслужил ее. Сидя за работой, Христиан не раз бросал колючий взгляд через плечо туда, где шел за плугом Вильгельм в сопровождении двух или трех светлых фигурок.
Вскоре похолодало и начались сильные осенние ветры, так что Христиану пришлось перекочевать из-под навеса в сарай. Брат привез ему дров, угля и немного брикетов. Каждый раз Христиан смущенно благодарил его. И Вильгельм считал, что он опять оказал брату великое благодеяние. А Христиану нравилось жить на юру в этой лачуге: здесь никто за ним не следил, люди жалели его и не ехидничали. И он довольствовался тихими радостями такой жизни. Он не жаждал верховодить в каких-то там союзах. Ему не нужны были никакие благодарности перед строем. Он ничуть не стремился к славе, которая для его брата составляла единственный смысл жизни.
И ему доставляло удовольствие отыскивать среди всех склоненных над пашней голов белобрысую детскую головенку, которая одна только интересовала его — это кукушкино яйцо в битком набитом гнезде брата. Он постукивал молотком в такт своим мыслям: ведь на деле братнина усадьба у него в руках, а шума ему никакого не нужно. От него теперь многое зависит, и чем меньше об этом будет известно, тем лучше.
В дверь неожиданно постучали. Опять явился посредник: Вильгельм опять задерживал взносы. Из всех членов семьи наличные деньги были только у Христиана. Берлинская гостиница, делавшая раньше закупки у Вильгельма, уже давно брала товар на рынке. Взглянув на посредника, Христиан сказал:
— Вы сейчас похожи на того первого человека, которого господь бог вылепил из глины.
— Да ведь дороги совсем размыло,— жалобно пояснил человечек в резиновом плаще,— а ваш брат не пожелал везти меня на телеге.
— Зачем же вы явились сюда, господин Леви?
Человечек пожаловался на свои огорчения. Не может же Христиан не помочь единственному брату! Продажу с молотка тоже без конца не будут откладывать.
Христиан уже знал все эти жалобы: Леви начинал с неуплаченного взноса и доходил, точно по ступенькам, до самого господа бога. А таких людей нет на свете, чтобы отказываться от долгов и самому на мель садиться. Это надо быть прямо святым! Посредник не раз задавался вопросом, почему младший брат вечно суется в дела старшего: уж, наверно, не из одних только христианских чувств.
Христиан опять позаботился о том, чтобы была записана сумма, которую он отдал за Вильгельма. В одном он был с братом согласен — они оба терпеть не могли посредника. Христиан не выносил его болтовни, ибо представление о силе и власти было связано для него с молчаливостью. И Вильгельма он тоже не выносил за его болтовню: только и делает, что хвастается своим геройством на войне, да словечек понахватался в этих своих союзах.
На фронте Христиан никогда не задумывался над тем, кто какой человек. Он видел, что для пуль никаких различий не существует. Они разят всех — так солнце в небе светит одинаково правым и виновным. Однажды при нем один солдат, фамилия которого тоже была Леви, умер в страшных мучениях от раны в живот. Эта смерть его особенно потрясла — они любили поговорить друг с другом. Каждый рассказывал о доме. И это чертовски тяжело; когда потом такой товарищ стонет, умирая возле тебя. Сын хозяина трактира «Под дубом», сидевший с ними в том же окопе, когда все было кончено, заявил: «Ну что ж, вот еврей и отмучился». Эти слова прочно застряли у него в памяти.
Вильгельм Надлер считал в порядке вещей, что Христиан всегда ищет случая вознаградить его за благодеяния. Он видел в этом только вполне понятное желание несчастного калеки искать помощи у такого молодца, каким Вильгельм считал себя: ведь отблеск его величия падал на всю семью — он стал теперь председателем «Отечественного союза крестьян—участников войны», охватывавшего не только их деревню, но и всю округу. К удивлению соседей, почтальон приносил ему теперь всякие повестки и извещения. Д раз в неделю он ходил в качестве представителя своего союза в гостиницу на берегу озера на заседания, где все решалось совместно с другими представителями. Обычно эта гостиница служила местом встреч для союза немецких офицеров и руководителей «Стального шлема». Крестьянина там не увидишь. И только теперь в гостинице начались совещания представителей местного населения. Мысль о жизни дома вызывала у Вильгельма ужас, но скоро ему стало казаться, что он только приехал в отпуск, который, по мнению людей, с чьими взглядами нельзя не считаться, кончится довольно скоро. Скоро протрубят сигнал и не для забавы, не для обычных маршировок, к которым была теперь привлечена и деревенская молодежь, еще не побывавшая на войне.
В этом году в доме пастора появлялось множество гостей, особенно когда умер Эберт и для избрания нового президента потребовалось провести подряд два голосования. Барон фон Цизен усаживался за письменный стол пастора как самый обыкновенный гость. Между занавесками, которые стараниями пасторских дочек всегда отличались особой белизной и воздушностью, ему был виден его собственный дом по ту сторону озера. На письменном столе стояла ваза с ветками едва распустившегося ракитника. На стене позади пастора висела гравюра Дюрера, изображавшая Лютера. «Великий человек,—писал Дюрер,— спасший мою душу от многих бед». А господин фон Цизен, сокрушаясь о своих бедах, решил, что это настоящий пасторский дом, каким он себе всегда представлял его. И он открыл пастору свое сердце.
— Правда, я связан решением моих единомышленников. Но разве, голосуя за Людендорфа, я не принесу моему народу больше пользы, чем отдав свой голос тому почти неизвестному человеку, которого выдвигает моя партия?
Священник сказал:
— Я в политике не разбираюсь. Вы должны следовать голосу своей совести.— А потом добавил: — Крестьянин Надлер, которого вы, вероятно, тоже знаете, принес мне бутылку домашней вишневки. Разрешите налить вам.— Правда, жена запретила пастору откупоривать бутылку до пасхи, но высокий гость являлся желанным предлогом.
Цизен сказал, глядя в пространство:
— Национал-социалисты выставили кандидатуру Людендорфа. Я ими раньше особенно не интересовался, их главарь Адольф Гитлер два года назад сидел в тюрьме после того, что учинил в Мюнхене. И я всегда спрашивал себя, разве может выйти что-нибудь путное там, где замешано слово «социализм»? Даже если к нему прибавляют «национальный». Но Людендорф— это заставляет меня призадуматься.
Через две-три недели Цизен сидел в том же кресле и в той же комнате и угощали его той же вишневкой. За это время все успело прийти в порядок — и положение дел на свете, и его совесть. Правый блок выставил кандидатом Гинденбурга, который внушал Цизену и многим другим не меньше доверия, чем Людендорф. Этот убеленный сединами старый вояка не возглавляет ни одной из новых партий с дурацкими названиями, в которых никак не поймешь, что к чему. Пастор рассказал гостю, что у него был местный учитель — в первый раз,— ибо учитель посещал, церковь только в крайних случаях, когда ему приходилось вести туда своих учеников; тоже один из молодых людей, у которых в голове не того... вот-вот угодил бы в сети к социал-демократам, если бы те не умудрились голосовать за представителя центра Вильгельма Маркса. Но даже учителю это показалось чересчур.
Тут их беседу прервала старшая дочь пастора: сапожник Надлер принес туфли из починки. Его позвали в комнаты, чтобы расплатиться. Христиан вошел со смиренным, почти униженным видом. Цизену предварительно объяснили, что это вполне приличный малый, но ему на войне все кости перебили, вот и приходится теперь заниматься сапожным ремеслом. Христиан, словно ему было стыдно даже говорить о такой ерунде, заявил, что позволил себе подложить сбоку под каблуки фрейлен кусочки кожи, чтобы башмаки не так скоро стаптывались. Цизен, который всегда интересовался мнением народа, в данном случае— мнением Христиана, перебил разговор о башмаках:
— А вы, господин Надлер, надеюсь, поможете нам выбрать в воскресенье Гинденбурга?
Христиан обратил потупленный взгляд на сапоги гостя, которые были недоступной роскошью для его обычных клиентов, но в один прекрасный день и они, бесспорно, потребуют его услуг.
— Конечно, господин барон,— ответил он.
В ближайшее воскресенье он после обедни действительно завернул в трактир «Под дубом», ибо там находился избирательный пункт. При входе портрет фельдмаршала так и лез в глаза, точно не могло быть сомнения, что выбор падет на него. Вильгельм Надлер сидел тут же за столиком — он помогал при регистрации голосовавших и в прошлую ночь отколотил каких-то подозрительных типов, распространявших листовки. Вечером портрет фельдмаршала должен был перекочевать с избирательного пункта к нему в дом, уж очень он Вильгельму понравился.
Подойдя к урне, Христиан Надлер скомкал свой избирательный бюллетень и сунул его в карман. Он знал, что брат записывает по порядку каждого явившегося на выборы. И знал, что потом Вильгельм осторожно нанижет все бюллетени на вязальную спицу и можно будет, читая фамилии избирателей в том порядке, в каком они опускали бюллетени, узнать, за кого каждый из них подал свой голос. Последними явились старик Вулле и его сварливая жена. И так как бюллетеня Христиана недоставало, то вечером люди посмеивались над глупой старухой, которая до сих пор не может понять, что женщинам даны избирательные права, и полагает, будто одного мужниного голоса достаточно на двоих.