— Но они все еще позволяют французам сидеть у нас на шее.
Кастрициус ответил, сохраняя то же выражение добродушной хитрости:
— Мы до сих поп недостаточно, на их взгляд, сократили свой генеральный штаб, а также армию и все еще выпускаем слишком много пушек и слишком мало дождевых зонтиков.
То, что Бекеру было понятно в таких разговорах, он потом вечером пересказывал в кухне. И насчет таможенных штрафов, которые ложатся на завод слишком тяжелым бременем. Он лично прямо рад будет, заявил Бекер, если государственные железные дороги перейдут в частные руки — тогда фирме Клемма «Смолы и лаки» не так будет страшна задолженность. Повариха, садовник, даже Эмма, невольно во всем подражавшие Бекеру, ибо он был в кухне главной персоной, также выразили по этому поводу свое удовлетворение.
С восхищением отнеслись они и к рассказу Бекера о том, что скоро исполнится тысяча лет, как прирейнские земли вошли в состав Германской империи, и что эта дата будет отпразднована с особой торжественностью. Он тоже ожидает с нетерпением этого праздника, хотя сам родом из Вестфалии. Садовник сказал:
— Да, тысяча лет не шутка.
В кухне все привыкли вместе с Бекером подтрунивать над Эммой. Серьезные разногласия обнаружились между ними лишь когда умер президент Эберт и обитатели клеммовского дома проследовали к избирательным урнам.
И тут Бекер спросил:
— Ну, Эмма, что же вы теперь выберете — салат с селедкой или бифштекс?
Эмма давно уже решила уйти в добропорядочную католическую семью, но она промолчала: с новым местом еще не все было выяснено. Она голосовала не за Гинден-бурга, рассказывал потом Бекер, ведя машину, а за центристского главаря — Вильгельма Маркса.
1 Здание в Мюнхене, перед которым происходил гитлеровский путч 9 ноября 1923 года.— Здесь и далее примечания переводчиков.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
I
Клемм уехал в Берлин на автомобиле, а жена с сыном Хельмутом — в спальном вагоне. Он встретил их на Ангальтском вокзале и спросил жену, как она желает: сначала остановиться в гостинице, принять ванну и позавтракать или сначала она съездит в Потсдам, чтобы показать малыша тетке? Для Леноры целью этой поездки было пребывание в родном доме на Шарнхорстштрассе. И она отнюдь не собиралась сейчас же после визита к тетке возвращаться в отель «Адлон». Поэтому Клемм попросил Бекера отвезти жену и ребенка в Потсдам. Ему важно было, чтобы во время конференции ему никто не мешал.
Дорога через скучный Груневальд, как и все дороги Германии, по которым Бекер гонял машину, вызвала в нем бесчисленные воспоминания о совместной жизни с его хозяином, Клеммом. Вспомнился ему и тот зимний день, когда он ждал в чужой машине, а Клемм и его спутники торопились покончить с парнем, которого везли из Берлина на допрос. Вот здесь, возле просеки, у них лопнула шина. Они пересели в чужой автомобиль, в котором арестованного должны были доставить в Новавес. Бекер охотно рассказал бы госпоже фон Клемм, какие штуки они вместе с хозяином вытворяли в былые дни. Но у нее, видно, никогда не возникало желания поболтать с ним; Бекер не представлял себе, какое удовольствие мужчине от этакой сухопарой жерди. Но были же в ней какие-то чары, иначе его господин не влип бы.
Ленора сидела, обняв малыша. Бекер неохотно возил мать, но ребенка он любил. У мальчика была вихрастая темная головка, веселые глаза, и вообще он настолько напоминал Клемма, что Бекеру нетрудно было перенести свою любовь с отца на сына. Он увидел в зеркальце, что лицо молодой женщины вдруг побледнело от вол-нения, когда они покатили по тихим потсдамским улицам. Ленора сказала: «Здесь». Они свернули в улочку, окаймленную палисадниками. Низенькие домики, как отметил про себя Бекер, давно нуждались в ремонте, штукатурка почти всюду облупилась. И какие смешные были на них украшения: тут какая-то фигура, там солнечные часы, там забавная башенка в виде луковки над крошечным фонарем. Леноре казалось, что желтевшие на мостовой осенние Листья лежат здесь еще со времен ее юности. Только их золото стало немного гуще да запах сильнее, как будто бабье лето уже шло на убыль. Должно быть, этот силуэт в застекленном фонаре и есть тетя Амалия, но она, вероятно, считает, что ждать и волноваться — неприличное ребячество? Бекер не успел распахнуть дверцу машины, Ленора сама торопливо открыла ее. Ребенок с любопытством смотрел на приближавшуюся тетю. Она неторопливо сошла с лестницы, сдержанно поздоровалась с племянницей. Ленора видела по тонким поджатым губам, что тетя Амалия все же страстно и нетерпеливо ждала их. Маленький Хельмут продолжал рассматривать эту странную тетю, державшую за руку его мать. Она была гораздо худее, чем обычно бывают старухи, цепочка от часов обвивалась вокруг ее шеи и исчезала за поясом. Рот был сведен странной гримасой. Она строго смотрела вниз на его макушку, похожую на монету, на подстриженные в кружок волосы, словно укоряя его за вихры, затем вдруг притянула мальчика к себе -так, что скрипнула ее грудь, плоская и жестковатая под застегнутой до подбородка блузкой. В этой груди шевельнулось то же чувство, что и в давно высосанной голодными ротиками груди какой-нибудь бабушки, впервые увидевшей внука. Леноре впервые пришло в голову, что у тети Амалии никогда не было поклонников, она растила только детей брата и вела только хозяйство брата. Ее сердце вдруг переполнилось нежностью, но она не знала, куда девать эту нежность. Невозможно было излить ее на тетку, как невозможно было и поцеловать остроносое длинное лицо, подпертое стоячим воротником и увенчанное высоким пучком поседевших волос.
А шофер Бекер тем временем искал какой-нибудь предлог, чтобы сейчас же вернуться в Берлин. Он заявил, что господин фон Клемм ждет его как можно скорей обратно.
— Так пусть он едет! — воскликнула тетка.
Ленора вспомнила ее привычку отдавать приказания слугам, обращаясь к ним в третьем лице. И когда молодая женщина услышала, что машина отъезжает, она вздохнула с облегчением, как будто боялась, что этот шофер чего доброго утащит ее обратно. Как только дверь, скрипнув, захлопнулась за ней, стены дома обступили ее, а переживания и ошибки многих лет точно остались за порогом. Леноре казалось, что на мебели и посуде лежит отпечаток всех радостей и горестей ее детства, и она снова ощутила их привкус, словно они прилипли к комнате, к вставленным в рамку похвальным листам отца, к рукоделию тетки.
Тетка отказалась от помощи племянницы. Она подала сама — прислуги она не держала — кофе и круглое печенье, которое испекла вчера. Радостное изумление племянницы даже превзошло все надежды тетки. Ленора и Хельмут жадно принялись за печенье, словно все те разнообразные печенья, которые постоянно подавались на стол в доме над Рейном, были просто горсточками пыли.
После завтрака они поднялись наверх по лестнице, которую в честь своих гостей тетя Амалия, надев перчатки и елозя на коленях, собственноручно натерла — особенно же в честь маленького Хельмута, ибо он являлся наследником рода Клеммов и для тетки был все равно что старший внук; Ленора погладила желтый медный шарик на перилах. Тетя Амалия была права, приложив все усилия к тому, чтобы именно эта лестница особенно блестела, так как она вела в девичью комнату Леноры, в эту неприкосновенную и нерушимую сокровищницу воспоминаний. При виде висевшей на стене литографии «Расстрел шилльских офицеров» она окунулась в поток давно забытых переживаний. Сонного малыша уложили в детскую кроватку, стоявшую под литографией. Он едва в ней поместился, но тете Амалии непременно хотелось, чтобы он спал именно в этой старинной детской кроватке.
Оставшись одна, Ленора тут же вытянулась на своем девичьем ложе? оказавшемся чрезвычайно узким и жестким; она опять почувствовала, как ее охватывает то же спокойствие, что и в былые годы, спокойствие, присущее молодости и возникающее из равнодушия к жизненным невзгодам, известным только со слов взрослых, а те обычно все преувеличивают. По стене скользнул силуэт тетки, точно чудовищная тень великанши, точно символическое очертание ее сухой и суровой жизни; над этой жизнью
Ленора в детстве смеялась, затем презирала ее, затем просто о ней забыла. Сейчас ей больше всего на свете хотелось, чтобы тетка навсегда захлопнула за ней и ее сыном дверь этого домика, оградив их от вторжения внешнего мира. Здесь она могла бы забыть о доме, отражавшемся в водах Рейна, о мягком воздухе и нежных, смутно переливающихся красках, о своем муже, этом насмешливом и веселом человеке, а также об исчезнувшем любовнике, которого она в начале поездки мечтала встретить в Берлине. Но теперь она больше не хочет видеть его никогда, не хочет видеть те книги, которые накупила, следуя его советам. А вот грубоватая, сухая тетя Амалия ей близка, в ней больше честности, чем во всей той мишуре, в тех пустяках, которыми Ленора некоторое время увлекалась. У тетки ее мальчуган мог бы вырасти порядочным человеком, каким, вероятно, был ее отец. Тут она смутилась, невольно подумав: «Но не его отец». Затем спросила себя: «А что я могу возразить против Клемма? Ведь я же была отчаянно влюблена в этого человека еще тогда, в полевом госпитале, и потом очень недолго была так же безумно влюблена в Ливена, как до того в Клемма. Я только постепенно поняла, что Клемм любит командовать и быть центральной фигурой, он жаждет блестящей жизни...» А огромная тень тети Амалии продолжала поучать ее: «Ты же сама этого хотела, вот и терпи. Ты что ж, мечтала таскаться повсюду за любовником? Оставайся с мужем, сделай из сына порядочного человека, и с тебя хватит дела».
Ленора была поражена, когда на другое утро встретилась с маленькой Мальцан, вышедшей в прошлом году за ее брата. То робкая, то озорная, эта Ильза, которую она помнила только с косами и в коротких линялых платьицах, превратилась теперь в совершенно взрослую особу. И у нее были слишком блестящие глаза и заострившееся, по-особому хитроватое лицо, какое бывает у женщин к концу беременности. Полк ее мужа стоял в Ганновере, и она приехала к родам домой. Ильза с гордостью показала золовке кучу всяких детских шерстяных вещиц: так как девочкам полагалось розовое, а мальчикам — голубое, то, не дожидаясь родов, нашили и навязали все голубое. Тетя Амалия прислала колыбель, в которой спал ее отец, а потом брат. Как водится в таких случаях, родственники посмеялись над тем, что вот совсем взрослые люди и даже давно покоящиеся в могиле, а, оказывается, тоже когда-то лежали в колыбелях. У маленького Хельмута был необузданный характер — сказалась отцовская кровь. А сын, которого ожидали, наверно, пойдет в семью матери.