Ночью тетка разбудила Ленору и нерешительно сообщила ей, что маленькая Мальцан. родила, но не сына, а дочь. Когда Ленора прибежала к соседям, она увидела, что невестка свежа и здорова, но что ей почти стыдно за свою неудачу.
— Тебе хорошо говорить,— сказала роженица,— у тебя сын.
Старик Мальцан заявил:
— В следующий раз исправите свою ошибку.
Ленора испытывала какую-то неловкость, причины которой сама не понимала. Ведь она тоже была твердо уверена, что сын всегда лучше и желаннее, чем дочь.
Она сказала:
— Откуда же возьмутся сыновья, если не будет матерей, чтобы родить их? — Она относилась к новорожденной с такой нежностью, что брат, приехавший на крестины в Потсдам, даже начал поддразнивать ее. Ленора серьезно возразила:
— Мне кажется, одна я искренне радуюсь ее появлению на свет.— Не понравился ей и робкий взгляд, которым маленькая Мальцан встретила мужа, словно прося извинения за то, что не родила желанного сына. Ленора почувствовала неведомое ей ранее острое недовольство окружающими ее людьми, о которых так тосковала. Но в том мире, в котором она жила, она не знала других, не знала лучших. Она незаметно присматривалась к невестке, которая уже встала и, смеясь, расхаживала по дому. Это была хорошенькая молодая женщина, носившая пестрые, хрустевшие от чистоты летние платья. Брат, не стесняясь сестры, время от времени крепко целовал жену.
Клемм был не менее доволен, чем его шофер, что в берлинском отеле их никто не беспокоил.
Почти одновременно приехал из Бонна Кастрициус со своей веселой дочкой. Он, Клемм и директор Шлютебок явились в качестве представителей от Рейнской области для обсуждения связанных с ней проблем. И они заседали с представителями промышленности от всех частей Германии, чтобы выяснить те мероприятия, необходимость которых вытекала из недавних событий. Их территория по берегу Рейна все еще оставалась оккупированной: тут ни Локарно, ни Генуя ничего не изменили. Прием в Лигу наций не сделал выплату репараций слаще. Их нужно было умелым хозяйствованием выжимать из железных дорог, пошлин и крупных предприятий. Восьмичасовой рабочий день не увеличишь, он был защищен законом. Поэтому надо было сократить число рабочих и выколотить из них побольше прибыли, ввести новые машины и при сокращении рабочей силы выбрасывать на рынки больше товаров.
Центральной фигурой всех этих совещаний, а также вечеров за кружкой пива или чайным столом неизменно был Кастрициус. Он стал ею по тем же непонятным законам, по каким в любой группе людей появляется центральная фигура. Кастрициус не принадлежал к числу тех, кто произносит решающее слово. Тем охотнее бегали к нему в гостиницу запросто и большие и маленькие люди. А он покорял и представителей правительства, и военных, и коллег своеобразной сочной речью — талант, который связывали с его прирейнским происхождением. У Кастрициуса была седая голова, и его дочь можно было принять за его внучку. Он жаловался на то, что схоронил уже двух жен, и, смеясь, предупреждал женщин, чтобы они не засматривались на него в надежде на короткий брак. Господа фон Стиннес, фон Крупп и фон Вольф охотно предоставляли ему слово; с помощью своей напористости и остроумия он протолкнул немало решений, так же как многого добивался у себя на производстве, ловко нажимая на рабочие делегации и производственные советы. А потом в разговоре пояснял:
— Мне на моих заводах нужны умные люди, которые умели бы обращаться с моими дорогими машинами. А в наши дни каждый умный рабочий сочувствует левым и желает бороться за свои права. Поэтому мы действуем только во вред себе, когда выгоняем и запираем в тюрьмы всех этих левых. Пора придумать что-нибудь другое, чтобы они не убегали от наших машин. Немецкий рабочий умеет работать только добросовестно. По природе он не лодырь. Нам необходимо найти подходящего человека с хитроумной программой, чтобы мы по-прежнему держали рабочих в руках и они в конце концов не забрали себе волю.
Перед своим отъездом Кастрициус дал раут — для самых близких друзей, как он заявил. Он снял в отеле «Ад-лон» целую анфиладу комнат, в том числе и гостиную, находившуюся между его спальней и спальней дочери. Норе минуло восемнадцать. Отец отзывался с большой похвалой о ее воспитательнице. В основном и отец и воспитательница смотрят на дело одинаково — девочка должна научиться всему, что от нее потребуется в родительском доме; она должна уметь принимать гостей, играть в теннис, плавать и ездить верхом, а также знать всю домашнюю работу. Слуги подчиняются лишь той хозяйке, которая сама все отлично умеет.
Каждый из приглашенных был доволен, что он попал в число ближайших друзей. И два генерала, и лейтенанты из добровольческого корпуса, и художник из Бонна, и адвокат, и редакторы «Вохе» и «Дейче цейтунг». Клемм приказал жене проститься с теткой и провести последнюю ночь в «Адлоне», чтобы они оба могли явиться на приглашение Кастрициуса. Весь вечер Клемм внимательно следил за Норой, которая, раскрасневшись, помогала наливать ликеры и разносить печенье. Он решил, что эта девочка лучше ориентируется в жизни, чем его собственная жена. Клемм выпил порядочно, так как, наливая ему, Нора всякий раз поглядывала на него веселыми карими глазами.
Ленора молча курила. Лицо ее казалось усталым и равнодушным, ибо в эту минуту среди окружающих не было никого, от чьего присутствия вспыхнул бы ее взор. Она безучастно смотрела на мелькавших мимо нее людей, на военные мундиры и модные, элегантные костюмы. И ей чудилось, будто она уже когда-то видела всех этих мужчин страдающими и окровавленными, лечила и перевязывала их.
Вошел запоздавший гость, его узнали и радостно приветствовали. Клемм даже подбежал к двери:
— А я уж боялся, что ты нас совсем забыл.
Кастрициус сказал:
— Мы-то вас, во всяком случае, не забыли: вы нам когда-то помогу навести порядок в Билефельде.
Клемм обнаружил старого друга в кафе Кранцлера, и вышло очень кстати, что он при этом заплатил по счету Ливена. Ливен истратил уже почти все свое жалованье; он все-таки поступил на то место, которое ему предложил зять Глейма, а именно — агентом в одном отделении фирмы световой рекламы. А эта фирма имела какую-то связь с владельцем одной из электростанций, который, в свою очередь, был связан с семьей Глеймов.
Ленора сперва даже не узнала Ливена, друзья, приветствуя, обступили его и заслонили от нее, и потом за последние дни она совершенно забыла того человека, о котором раньше думала почти непрерывно. Хотя Ливен никогда даже не вспоминал об этой женщине, сейчас он почувствовал легкий укол самолюбия. Ленора сказала вдруг таким знакомым и насмешливым тоном:
— А, это вы, Ливен. Ведь я вас не узнала.
В ответ он спросил, действительно ли так изменился.
— Нет, но иногда человек не узнает других, оттого что сам очень изменился.— Она не могла бы придумать ответа, который уязвил бы Ливена больнее.
Тут его подозвали бывшие товарищи, они непременно хотели с ним чокнуться в память каких-либо боевых эпизодов. Они чувствовали себя на этом празднике точно не в городе, а на уединенном острове. Сначала они восхваляли хозяев, отца и дочь, затем спросили Ливена, знает ли он жену фон Клемма.
— Очень, очень хорошо,— ответил Ливен, опустив глаза и таким тоном, который был красноречивее слов.
Он даже надеялся, что кое-что из этого разговора долетит до ушей Клемма; Ливен вдруг возненавидел его, видимо, Клемм крепко держал жену в руках.
На другое утро Бекер с радостью повез своего господина и старика Кастрициуса обратно на Рейн. Дочь Кастрициуса предпочла ехать в собственной машине и с собственным шофером. Она посадила к себе свою воспитательницу и Ленору с маленьким сыном.
Кастрициус уже настолько привык к шоферу Клемма, что, не задумываясь, выкладывал в его присутствии свои заветные мысли.
— Вы, наверно, еще в школе учили, Клемм, насчет первых христиан. Они, как уже показывает самое название, были настроены в высшей степени по-христиански. Катакомбы и прочее... Но, наверно, для какого-нибудь римского министра внутренних дел это были крайне неудобные люди, пока одному из императоров не пришло в голову объявить христианство государственной религией и для разнообразия распять несколько язычников.
— Я где-то читал,—отозвался Клемм,—что после этого христиане кое в чем изменились,
— И да и нет. А что из этого? Ведь вы-то, Клемм, не Мартин Лютер и вы не собираетесь вывешивать свои тезисы на стене Майнцского собора? Мне все кажется, что следовало бы объявить социализм государственной религией, чтобы он не прихлопнул нас снизу, как в России.
В эту минуту Бекер попросил разрешения подъехать к бензоколонке, чтобы заправить машину.
— Отличный человек этот ваш Бекер,— сказал Кастрициус.
Бекер спешил, он был просто счастлив, что вместо женской и детской болтовни имеет возможность услышать мнение таких двух мужчин, как Клемм и Кастрициус. Он надеялся из этого разговора все-таки узнать, в чем гвоздь новой партии, которая называет себя «Национал-социалистической рабочей партией Германии» и волнует умы даже в Рейнской области. Быть кому-нибудь преданным означало для Бекера пройти за ним огонь и воду, разделять его жизнь и его взгляды. К сожалению, во время заправки машины он пропустил кое-что из разговора и услышал только дальнейшие слова Кастрициуса:
— Вы всегда предполагали, Клемм, что это будет все то же самое, только для разнообразия без евреев. Я же вам сразу сказал, Клемм, что это не имеет ничего общего с социалистическим бредом. Этот человек действует совершенно так же, как я, когда оставляю на своем производстве открытыми все клапаны. Ни одного слова против производственных советов, против забастовок, против Первого мая, наоборот, пожалуйста, если вам нравится. Пусть он спокойно называет свою штуковину социализмом, пусть спокойно называет свою партию рабочей. Сейчас, мол, германский рабочий — самая важная фигура в государстве. Я, между прочим, тоже так думаю. И если держишь его в руках, то держишь все. А если рабочему больше нравится старое название, что же, попробуем сыграть на старом названии. У нас вот противятся конфискации коронного имущества. А меня это и навело на такие мысли. Говорят, Гитлер сколотил свою партию из людей, которые желали именно подобной конфискации. Вот, скажите по совести, Клемм, разве вы видели когда-нибудь стопроцентного социалиста, который был бы против любой конфискации? Социалист всегда против собственности. Идет ли речь о моей фабрике, о вашем автомобиле или о новой ливрее вашего шофера Бекера. Пусть будет всем плохо, всем одинаково плохо.