«Вот уж правда-то! — подумал Бекер.—Поэтому сын нашего садовника все время и шпыняет меня: с моей точки зрения, вы, Бекер, мол, прямо крепостной. А говорит он это потому, что завидует мне. Он хочет, чтобы и мне жилось так же плохо, как ему»
Бекер опять испытал большое удовольствие, когда они втроем, сидя за одним столом, обедали в гостинице.
II
Когда последние гости простились с хозяином, Ливен еще поговорил кое с кем в лифте и в вестибюле. Посмеялись над обысками, произведенными в последнее время в гаражах и квартирах их единомышленников, которых обвиняли в организации запрещенных союзов. Левая пресса была переполнена описанием найденных документов. Капитан Штеффен рассказывал, что он сразу же переехал в отель «Эден», так как за его квартирой следят, но он, как и все, считает, что им не грозит ничего серьезного до тех пор, пока президентом остается Гинденбург.
— Весь этот шум в печати поднят собаками, которые брешут, но не кусают.
— Когда нам подадут сигнал, мы живо примемся за дело, предупреждать без конца мы не будем.
Ливен надеялся, что капитан Штеффен предложит ему выпить рюмочку коньяку. Но сегодня все точно сговорились, никто не пригласил его. Казалось, они все были до крайности поглощены неотложными делами, а потому дали ему спокойно уйти из отеля «Адлон» и пересечь Унтер-ден-Линден. Он решил поехать автобусом, так как денег на такси у него не было. Может быть, Штеффен даже боялся, что их разговор кончится просьбой о деньгах или об устройстве на работу. Хотя Ливен и берег костюм для таких случаев, как прием у Кастрициуса, фасон его порядком устарел. В мундире Ливен имел бы прежний вид, насмешливый и дерзкий, равнодушный ко всему свету. А теперь он стоял, втиснувшись в переполненный автобус, который мчал его по вечерним улицам, где огни вспыхивали быстрее, чем звезды в небе. Он умел хранить равнодушие на всех полях сражений, во всех опасностях, во всех войнах, а сейчас ему требовалось беспредельное равнодушие, чтобы отстоять себя в ночной столице, которая совершенно равнодушна к тому, погибнет ли он сию минуту или включится в ее треволнения, в какие-нибудь заговоры, любовные истории или финансовые аферы. Автобус катился то посреди сумрака глухой улицы, где фонари словно тонули в мареве, то мимо ярких и пестрых огней кинореклам, но у Ливена не было денег даже на кино, хотя он и служил агентом в фирме световой рекламы, куда его устроил зять Глейма, когда выяснилось, что Абд аль-Керим больше не нуждается в иностранных офицерах.
Ливен каждый месяц принуждал себя добывать два-три заказа, пуская в ход остатки своего красноречия, что стоило ему таких же усилий, как утомившемуся фокуснику особо сложный трюк. Когда у него оказывалось достаточно денег, чтобы разок пообедать в ресторане, хотя бы потом пришлось впроголодь жить весь месяц, он целыми днями и не вспоминал о своей службе. Его не увольняли только потому, что какой-то обер-директор внушил какому-то унтер-директору, что Ливену нужно оказать поддержку.
Он сошел в Штеглице. Торопливо миновал несколько тихих улиц. Ливен снимал здесь комнату, ему нравился район. В этом городе-гиганте были небоскребы и фабрики, были и кварталы, напоминавшие своей пустынностью деревню, провинцию, порты, даже заморские города. У Ливена теперь не хватало денег на комнату в доме, выходящем на улицу, и вот он идет двором во флигель, где снимает комнату у хозяйки. Но лестница здесь все же натерта, и медные шары на перилах все же поблескивают. В сущности, ему, Ливену, должно быть все равно: входит он во дворец или во дворовый флигель. Но его равнодушие нуждается в людях, которых бы это злило. А на заднем дворе в районе Штеглица, да и вообще в Берлине людям решительно нет никакого дела до того, что Ливен к чему-то равнодушен.
Он пробрался между играющими на лестнице детьми. Девочки постарше с любопытством провожали взглядами незнакомого жильца, как будто на его аккуратном проборе еще лежал отблеск таинственных приключений. Когда он отпер дверь, хозяйка поднялась ему навстречу: коротконогая, коренастая, стриженая, она была похожа на толстого пожилого мальчишку. Она сообщила:
— Пришел господин фон Лютгенс.
Хозяйка не ложилась и ждала Ливена в кухне только для того, чтобы сказать ему о приходе гостя, фамилию которого она произносила с особым удовольствием.
Ливен обрадовался, что будет в комнате не один. Впрочем, его радость значительно остыла, когда коротышка Лютгенс возвестил, что намерен провести ночь у него на диване и что свое место в радиофирме он потерял окончательно. Но он уже сговорился с приятелем относительно одного дельца. Сестра приятеля зарабатывает гимнастикой для грудных детей. Теперь они решили объявить курс для детей постарше — до двенадцати лет, а затем самых способных мальчиков отправят в настоящий спортивный союз. Ливен спросил:
— И грудных тоже?
Лютгенс ответил:
— Брось, пожалуйста, свои остроты, я говорю серьезно. Мы утратили гармонию между душой и телом. Древние народы лучше нас разбирались в этом. Они уже в колыбели изменили форму голов и костей сыновьям своих жрецов и властителей, чтобы эти сыновья всю жизнь выглядели иначе, чем обыкновенные люди.
Ливен сказал:
— Вот как?
Ему очень хотелось сострить, но он сдержался. Он поставил на стол недопитую бутылку вина, так как есть было нечего. Сам Ливен до известной степени насытился сандвичами в отеле «Адлон» и теперь принялся описывать этот прием и бывших там гостей. Лютгенс внимательно слушал. Болтливость овладела им, только когда он изрядно выпил; ожидая Ливена, он рылся в его книгах, и то, что успел вычитать, изливалось теперь обратно, как вода по сточной канаве. Ливен слушал его терпеливо. Он уже привык к тому, что его друзья от безделья в эти пустые и унылые дни переносились в некий фантастический мир, который был насыщен отвагой и опасностью настолько же, насколько окружавшая их действительность была скучна и безопасна. Лютгенс набрасывал план будущего церковного государства, церковного, но без бога. И совершенно так же, как в церковном государстве прошлого, во вселенском государстве христиан были гонимы и прокляты неверующие, так и во вселенском безбожном государстве грядущего гонимы и прокляты будут верующие, эти мещане с их гнилым христианством, с их старыми, истасканными религиозными догмами.
Он пил и кричал:
— Нам необходима религия для неверующих!
Ливен сказал смеясь:
— Советский Союз?
Лютгенс пришел в ярость:
— Диктатура пролетариата? То есть диктатура оборванцев? Республика негров и дикарей? В моем государстве могут быть у власти только те, кто свободен и смел, как мы с тобой. Слушай! Вот тебе заповеди безбожника: «Сотвори себе другие кумиры, только не меня», «Убивай с наслаждением», «Прелюбодействуй как можно чаще, чтобы народить как можно больше сильных сыновей». Лишь тот заслуживает уважения и почета, кто следует этим заповедям. И тогда это будут уже не мещане из Веймарской республики, а люди, как ты и я, люди силы и воли.
Ливен слушал его не возражая; сначала все это забавляло его, потом наскучило. Бедняга Лютгенс, наверно, до чертиков устал от своих неудач в радиофирме, и ему кажется гораздо более заманчивым убивать с наслаждением, чем продавать радиоаппаратуру.
— Пока мы не построили республику безбожников,— сказал Ливен,— давай-ка ляжем спать.
Лютгенс еще некоторое время продолжал нести какой-то вздор. Его поджарая мальчишеская фигура сновала по комнате. Он перестал проповедовать, когда уже лежал на спине, затем снова привскочил.
— У тебя клопы в диване? — Потом утихомирился и только молча почесывался.
На пол комнаты полосами падал свет из нескольких окон на той стороне двора. Лютгенс наконец заснул. Раньше Ливен мог спать хоть под ураганным огнем, а теперь он лежал с открытыми глазами и курил. Жизнь, которая весь день катилась куда-то, унося его с собой, показалась ему сейчас, ночью, в этой комнате, невыносимой: она давно стала безрадостной, она лишена всяких неожиданностей. Но нельзя же давать ей без конца волочь себя куда-то, нужно же когда-нибудь овладеть ею, подчинить ее себе. Скучны были часы, проведенные у Кастрициуса, скучны сандвичи и коктейли, скучна барышня-дочь, скучны эти господа, которые в своих союзах и обществах по-дружески приветливы с ним, а в «Адлоне» сдержанно-холодны, оттого что Ливен в поношенном костюме. Да и Клемм уже не прежний. Нет, довольно!
В ком найти опору, на кого положиться? К какому примкнуть сообществу? Правда, он охотнее всего бывал один, но, очевидно, сейчас невозможно жить одному или надо вести такую жизнь, как Отто, его двоюродный брат, на своей собственной земле. Но ведь теперь и земля-то не своя; и Отто тоже понадобилась помощь, и ему пришлось обратиться к людям. Даже получением этой гнусной должности, которая спасала Ливена только от голодной смерти, он обязан помощи какой-то группы людей, Но где найти такую группу, которая не даст умереть от голода, от омерзения и скуки? Все эти старые партии только жуют и пережевывают свои старые лозунги, хотя это одна солома, но они неустанно всерьез жуют ее. Коммунисты? В России он знал несколько человек из старых дворянских родов, которые, к ужасу остальных, пошли служить советской власти. Но стоило ли ему предпринимать подобный шаг только для того, чтобы огорошить своих прежних друзей? Он испытывал отвращение к людям, одержимым определенными идеями, а такого рода идеями в особенности. Они лишали человека его последней сути, они отнимали у человека то единственное, что ему принадлежит, и они тем более сделают Ливена бездомным и нищим. Они оспаривают единственную гордость, которая ему осталась,— его имя, его происхождение и его силу. Ну а нацисты? Они, правда, тоже одержимые, они вечно кричат о Версальском договоре, о значении расы, как коммунисты кричат о классовой борьбе. Дерзкие и остроумные молодые люди, против которых он решительно не возражает, вдруг пускаются в пространные рассуждения насчет мирового еврейства. Он отлично понимает, что п