После того как Вильгельм лишился возможности отколотить брата, ему вдруг стало казаться, что, может быть, и слушок-то насчет жены —вранье. Лиза, наверно, просто подразнила Христиана, а до последнего дело не дошло, ведь если бы оно дошло, то такой человек, как он, Вильгельм, наверно, не побоялся бы вышвырнуть брата из его сарая. От страха перед бешенством мужа Лиза вначале перебралась было спать в постель к младшим детям, однако вскоре почувствовала, что бояться нечего. Ярость Вильгельма иссякла, и он скоро дал ей понять, что все может идти по-прежнему.
И хотя он окончательно перестал верить сплетням, но никак не мог решиться оставить Лизу наедине с Христианом. Однако ехать в город было необходимо. Банк уже два раза присылал предупреждение, а Надлер все еще медлил, хотя деньги для уплаты процентов у него на этот раз были давно приготовлены. Наконец он получил последнее предупреждение; тогда он нашел и выход. К сараю Христиана прилегала закута, в которой хранилась старая лодка. Чинить эту развалину уже не стоило, давно пора было пустить ее на дрова. Вильгельм велел старшему сыну сегодня же довести это дело до конца.
Увидев приближающегося парнишку с топором, Христиан сначала удивился. Узнав из расспросов об отъезде брата в город, он понял, что племянник приставлен наблюдать, как бы Лиза незаметно не проскользнула к нему в сарай.
Когда Вильгельм Надлер вышел из вагона пригородной железной дороги на Потсдамском вокзале и прошел несколько улиц, он вначале испытал то, что испытывает каждый, кто после долгой жизни в деревне попадает в город. Ему казалось, что все люди невероятно спешат, бегут куда-то по каким-то своим, конечно пустяковым, делам, а ему, Надлеру, по его делу — банк был очень далеко— все время идти мешают.
Реденький, но ледяной дождь заставлял прохожих жаться друг к другу. Вильгельм то и дело задерживался, да и страшновато ему было снова просить в банке ссуду. А сам только из-за нее и постарался вовремя приготовить деньги на уплату процентов и давно уже, до срока, внес бы их полностью, если бы не все эти семейные неурядицы. Закинув голову, он посмотрел на небоскреб, который вырос с последнего его приезда. Холод пробирал Вильгельма насквозь, и осенний дождь раздражал его здесь сильнее, чем дома. Уличные торговцы, бранясь, прятались под мокрые зонтики. Вильгельм разглядывал витрины магазинов, хотя знал, что никогда здесь ничего не купит; читал рекламы, восхвалявшие предметы, назначение которых ему было неизвестно. И опять ледяные колючие струи дождя. И опять люди, все больше людей, и они так же к нему равнодушны, как он к ним. Они перехватывали у него под носом места в трамвае и в автобусе, по совершенно непостижимым причинам они пересаживались на тех же остановках, что и он. Надлер вспоминал времена, когда входил в этот город с музыкой и знаменами; он мог тогда по своему желанию разгонять толпы людей: он был при оружии; люди бежали от него, огромная площадь пустела вмиг.
Вильгельм остановился; сморщенный старичок срывал какие-то обрывки бумаги, затем помазал клейстером из. банки поверх старых плакатов и наклеил новый, который он завтра опять заклеит другим, еще новее,— странное, ремесло! И еще странно, что здесь уже заклеивают тот плакат, который у них в деревне считается новым. И там от самого Надлера зависит, сколько времени плакат провисит на подобающем месте. И люди в деревне только еще начали удивляться, читая его. А здесь уже всем известно, что на нем написано. Люди здесь давно приняли к сведению весть о «порабощении немецкого народа», они знают, что такое план Юнга; они только качали головой, подгоняемые дождем и страхом опоздать. Они уже свыклись с мыслью, что их дети и внуки должны шестьдесят лет искупать то, в чем отцы не виноваты, ибо все считали себя невиноватыми. Ведь уже больше десяти лет прошло с окончания войны, и в сердцах промокших людей, которые спешили во все концы города, царила страшная путаница и переплетались всевозможные чувства — надежда и злоба, горе и голод, но чувства вины у них не было. Они растерянно глазели на цифры, которыми, подобно цифрам времен инфляции, обычно пользуются только астрономы. А теперь людям самим предстояло работать так, чтобы выплачивать астрономические суммы. День едва начался, а их уже охватила усталость, зима еще не наступила, а они уже зябли; дождь только моросил, а они уже насквозь промокли.
Сморщенный старичок с клейстером, кистями и плакатами перекочевал на следующий угол.
В банке Надлер уплатил проценты, но ему не удалось поговорить о ссуде, хотя это и являлось главной целью его приезда. Соответствующего банковского чиновника или действительно не было, или он хотел спровадить Вильгельма, чтобы не разговаривать о новой ссуде. Так как Надлер был теперь свободен, он решил выпить пива. Если уехать домой в полдень, то как раз поспеешь к тому времени, когда парнишка покончит с остатками лодки. Однако, пройдя еще несколько улиц, Надлер встретил однополчанина, бывшего фельдфебеля Струве. Струве теперь служил швейцаром при большом магазине, и его обязанности состояли в том, чтобы встречать с большим ярким дождевым зонтиком тех дам, которые выходили из своих автомобилей. За этим делом его и увидел Надлер. Швейцар уговорил Вильгельма подождать в ближайшей пивной, пока он сменится.
Надлер утешал себя мыслью, что Лиза и так вернется домой раньше, чем он: ей нужно стряпать и доить коров. Будь он в деревне, он тоже примерно в это время отправился бы в трактир.
Пришел Струве с намокшими от дождя усами. Надлер завистливо подумал: «Вот он-то еще держится!» Похожая на мундир ливрея с рядами блестящих пуговиц придавала Струве прежний, почти военный вид. Струве настоял на том, чтобы угостить Надлера. Он и раньше отличался щедростью. До войны он учился в унтер-офицерской школе. Теперь у него жена и куча детей; благодаря хорошим рекомендациям и своей выправке ему легко удалось устроиться на место. Они пили и вспоминали однополчан. Струве уговорил Надлера пойти вместе с ним на собрание в «Спортпаласт». Он, Струве, тоже не намерен сразу же идти домой. Жен баловать не следует.
— Ах, этот! — заметил Надлер по поводу докладчика, которого Струве, хотя обычно насмехался над каждым, кто был ему только по плечо, превозносил до небес:
— Маленький, а знаешь какой, ого!
Вскоре, однако, Надлеру пришлось с ним согласиться. Людская масса в зале казалась еще огромнее, оттого что на эстраде стоял карлик. И его голос как будто гремел еще раскатистее, оттого что исходил из столь тщедушного тельца. Надлер пришел сюда с недоверием. Члены «Стального шлема» в деревне Надлера частенько смеялись над Геббельсом. И частенько бранили нацистов за их дурацкие выходки и кривлянье. Теперь Надлер, слушая этого карлика, был поражен. Ибо тот назвал его, Надлера, главной опорой нации, он назвал его тем родником, из которого здоровая кровь течет в больное тело народа. А то, что самого оратора природа обделила ростом, только подчеркивало силу и мощь его аудитории. «Такие, как вы,— говорил он,—были на войне лучшими солдатами. Вы—армия, вы знаете, что вы защищали, земля для вас не отвлеченное понятие, вы напоили ее своим потом и кровью».
Он знал все, что знал Надлер, с той разницей, что умел это высказать. Даже Леви он не пропустил; точно оратор бывал самолично у них, описывал он посредника-еврея, который, крадучись, заползает в деревни. Надлер, скрипя зубами, еще раз пережил вместе с говорившим и свой беспомощный страх, и то, как ему не хотелось отдавать еврею последние деньги.
Окидывая взглядом собравшихся, Надлер вдруг заметил за колонной барона фон Цизера, перегнувшегося через балюстраду. Цизен жадно слушал оратора, и выражение его лица, по которому Надлер научился уже многое понимать, произвело на Вильгельма глубокое впечатление. Он чувствовал, что барон потрясен и приворожен не меньше, чем он сам, и что теперь этот Геббельс, над которым Цизен раньше только смеялся, заставляет его над многим призадуматься. Тот факт, что барон здесь и что на лице у него такое выражение, поразил Надлера не меньше, чем сам оратор. Надлер напоминал великана из сказки, который всегда готов был служить сильнейшему и от сильного повелителя переходил к более сильному, перед которым первый смиренно склонялся. И почтение перед Цизеном незаметно для самого Надлера стало ослабевать.
II
Всякий раз, когда Клемм и Кастрициус собирались прокатиться, начинался спор, и Бекер всякий раз надеялся, что он разрешится в его пользу, как, впрочем, чаще всего и бывало. Дочка Кастрициуса обычно требовала, чтобы ехали в ее машине. У нее была нелепая детская привязанность к собственному шоферу — кто ее знает почему, наверно, просто из каприза и желания настоять на своем. Бекер не обижался на нее за капризы, он был уверен, что рано или поздно ему удастся заслужить ее благосклонность. Только бы несколько раз покатать ее вдвоем с Клеимом; но от этого девочка пока уклонялась и для. катания предпочитала собственного шофера. Это был хмурый, молчаливый парень, холостой, как и Бекер. В кухне Кастрициусов, где Бекер скоро стал своим человеком, тоже но удавалось сойтись с ним поближе. Когда приходилось совершать поездки на автомобиле, Клемм и Кастрициус были вполне согласны в том, что участие дочери весьма желательно, но Клемм предпочитал ездить с Бекером, Кастрициусу же хотелось уступить желанию дочери. Отсюда и возникал между ними веселый спор, неизменно кончавшийся в пользу Бекера.
Летом Кастрициус ездил со своим шофером, но один, без дочери, на целый ряд важных совещаний. И Бекер вместе со своим господином слушал потом подробный отчет об итогах и впечатлениях, которыми Кастрициус был явно удовлетворен. Клемм не ездил с Кастрициусом в Дюссельдорф, где Гитлер развивал свои планы перед магнатами Рейна и Рура, но не раз совершал экскурсии в Годесберг, так как охотно обещал отцу в его отсутствие развлекать дочку; однако в машине Клемм, к сожалению, не ухаживал за ней — девчонка держалась недотрогой. Как она вела себя в другое время, Бекер не мог сказать: едва его господин садился за стол с молодой хозяйкой, его сейчас же отправляли ужинать на кухню.