На обратном пути Клемм бывал гораздо молчаливее, чем обычно; слуги в Эльтвиле уверяли, что госпоже фон Клемм теперь с ним прямо сладу нет. Он и спит-то один в своем кабинете, и домой приезжает только на часок, чтобы поболтать с мальчиком.
Хельмут уже учился в Майнце, в реальном училище, куда и покойный старик Клемм когда-то отдал сына. Если Клемм ехал в Хёхст, он ссаживал мальчика у Кастельского моста. И Бекер видел, как его господин озабоченно и задумчиво смотрит вслед мальчугану, а мальчуган был веселый крепыш; Бекер начинал догадываться, над чем теперь ломает себе голову его господин.
Когда Кастрициус вернулся из Дюссельдорфа, опять начались совместные поездки с отцом и дочерью, и каждый раз им предшествовали те же словопрения.
Однажды во время такой прогулки Кастрициус сказал:
— В жизни нужно делать не только то, что правильно, но и делать-то в нужную минуту. Иначе из правильного может получиться неправильное. Я уже давно говорил вам, что старые партии, по моему мнению, окончательно выдохлись. Они только и знают, что поливать друг друга помоями, а этим никого к себе не привлечешь. Мы пока со своими заводами кое-как выкрутились, мы так распределили обложение, что уже съехали с мели... Но нам теперь нужен попутный ветер, Клемм. Невелика радость, что только дети вашего Хельмута выплатят наконец остатки тех долгов, которые наделал их дед, проиграв войну.
Клемм сказал:
— Я ее не проиграл.
— Знаю. Я просто для краткости называю «проигрышем» все то, после чего остаются долги. Тыл перестал поддерживать фронт, солдаты сложили оружие, кайзер Вильгельм укатил на всех парах. Все это больше не должно повторяться. Мы кое-как выкрутились, но этого мало! Поэтому я теперь решил поместить деньги в Люксембурге. Но разве я могу добыть нужную сумму, если мне то и дело суют палки в колеса этими стачками, как в прошлом году? И тут, в конце концов, не помогут ни увольнения, ни локауты. Дело может кончиться так же плохо, как война. Нет поддержки тыла, и люди складывают оружие.
«Господин Кастрициус уже не раз высказывался в том же роде. Я даже отлично помню, когда именно,— размышлял Бекер,— когда мы ехали из Берлина на Рейн». Для Бекера все разговоры и совещания были как бы придорожными знаками его автомобильных поездок.
— Рабочий клюет теперь только на социализм,— продолжал Кастрициус,— а на капитализм не клюет. Мне придется завтра опять рассчитать шестьдесят человек. Необходимо как можно скорее сбить заработную плату. Вы же сами понимаете, Клемм, что я не могу трогать основной капитал. Я должен рассчитать столько-то человек, чтобы как можно скорее освободить деньги, которые я смогу поместить в Люксембурге. Но я всегда был того мнения, что с рабочими следует ладить. Нам нужен общий, объединяющий нас социализм. И эту горькую пилюлю придется проглотить, то есть проглотить только рецепт такой пилюли.
Кастрициус невольно понизил голос: до его сознания вдруг дошло, что ведь этот чужой шофер может кое-что намотать себе на ус, да и вообще такие рассуждения не очень-то годились для посторонних ушей. Правда, Клемм любит своего шофера, и все-таки этот малый не совсем тот -человек, перед которым можно высказываться откровенно. Однако шофер, казалось, был поглощен своим делом. И Кастрициус продолжал свои рассуждения — из осторожности почти шепотом,— не замечая, что тут-то Бекер особенно навострил уши.
Клемм сказал:
— А кто поручится, что дело ограничится рецептом? Что массы не поймают нас на слове?
— Вот потому-то этот тип в Дюссельдорфе и произвел на меня впечатление. Он чует, что именно нужно.
Я подчеркиваю «чует», а не «знает». Умом он не блещет. И особых знаний у него тоже нет. Он выступал перед нами
в Дюссельдорфе совершенно так же, как выступал перед всяким сбродом в Берлине. Если бы такие хитрецы, как мы, заявили что-нибудь подобное, нам бы просто-напросто не поверили. А он настолько верит в свой собственный рецепт, что можно подумать, будто он говорит по наитию свыше.
Клемм сказал:
— Кто знает, может быть, так оно и есть.
Кастрициус покосился на него своими узенькими глазками, затем расхохотался густым, утробным смехом. Его здоровое, упитанное лицо сморщилось и покрылось сетью мелких морщинок.
— Ну, раз вы так говорите, значит, вы действительно нашли нужного человека для нужного нам дела. Если фокуснику удается убедить первые ряды в том, что его фокусы внушены свыше, значит, он в самом деле хороший фокусник, а если уж фокусник сам считает свои трюки внушением свыше, то ему все должно удаваться. И как раз теперь настал подходящий момент, чтобы выпустить его на сцену. Именно теперь нам следует напомнить о том, что уже десять лет, как нам навязали Версальский договор.
— Не знаю,— отозвался Клемм.— Я не очень верю, чтобы все были в таком восторге от этого нового социализма. Ведь массы, в конце концов, уже отравлены, у них уже больше десяти лет перед глазами другой, настоящий... то есть фальшивый, социализм, с конфискациями и всем прочим. Да вы и сами, Кастрициус, в свое время не протестовали ни против Локарно, ни против торговых соглашений с Советской Россией!
Кастрициусу казалось, что Клемм говорит при Бекере слишком громко. Такое же чувство испытывают взрослые, когда кто-нибудь рассказывает в присутствии ребенка двусмысленный анекдот. И он ответил нарочито громко, чтобы Бекер услышал:
— Мы вынуждены с ними торговать, пока мы слабы. А каждая лишняя цистерна только на пользу Германии.— Затем продолжал опять вполголоса: — У нас же есть, к счастью, одна старая партия, которая усердно старается втолковать нашим рабочим, почему такая революция, как большевистская, им принесет только вред. Эта партия работает на нас и неутомимо перечисляет все трудности, с которыми приходится бороться новому советскому государству. Поэтому нам русского социализма особенно бояться нечего. Рабочие до такой степени увязли в спорах друг с другом, что просто рады будут чему-нибудь новенькому, только бы наконец кончилась эта всем надоевшая грызня. Поэтому я как раз решил подкинуть этим нацистам немножко денег, хотя мне все свободные деньги и нужны для Люксембурга.
— Ну, не знаю, не знаю,— повторил Клемм.— Для меня тут слишком много всего накручено. Взять хотя бы эту ненависть к евреям!
Упругое румяное лицо Кастрициуса снова покрылось сетью морщинок, и, как обычно бывает с полными лицами, щечки выступили, точно два надувшихся шарика:
— Позвольте! У меня есть директор одного филиала, его фамилия Зондгеймер, дельный малый, но я все-таки предпочту расстаться с ним, чем со всеми моими рабочими. И уж лучше пусть бедняге переломают ребра и мне затем придется отправить его за мой счет в санаторий, только бы не разгромили мои машины или мой дом в Годесберге.
Они как раз остановились перед домом, который Кастрициус охотнее сохранил бы, чем ребра своего директора.
Хозяин сказал:
— А вы, Бекер, идите-ка в кухню, и пусть вас там хорошенько угостят.
Дочка Кастрициуса, подпрыгивая, взбежала по лестнице впереди отца и гостя. Она мигом приказала откупорить вино того сорта, который Клемм особенно любил, и заменить уже стоявшие на столе гвоздики другими цветами— красными и голубыми,— в тон ее платью. В машине она молчала, но заметила, что Клемм непрерывно за ней наблюдает. И за столом она то и дело поглядывала на него смеющимися темно-карими глазами, а он был почти мрачен.
В этот вечер Клемм приказал своему шоферу позвонить домой, что он задержится по делам. Они остановились перед загородным садом-рестораном. Клемм заказал вина. Он пригласил Бекера выпить вместе; лица обоих почти мгновенно покраснели, как обычно краснеют от этого сорта вина румяные, полные лица.
В голове Клемма роем проносились потаенные, даже неосознанные мысли. А Бекер молчал, он сидел, выпря-мявшись и слегка отодвинув стул от стола, чтобы соблюсти подобающее расстояние между слугой и господином. Он-то отлично знал, какие мысли одолевают Клемма: смуглая веселая девочка нравится ему гораздо больше, чем тощая молчаливая жена.
— Хорошо вас угостили, Бекер?
— Еще как! Я так полагаю, господин фон Клемм, счастлив будет тот, кому барышня достанется.— У Бекера было к Клемму примерно такое же чувство, как бывает у отца к любимому сыну.— Хоть и молода, а хорошо хозяйничает. Наверно, с малых лет приучилась, мать ведь все болела.
Клемм кивнул. Он ничего не сказал. Ему было очень приятно, что Бекер говорит об этой девушке и тем самым словно ставит на стол ее портрет. Он заказал вторую бутылку; они были одни в саду ресторана. Клемм пил, продолжая размышлять. Оказывается, его покойный отец все-таки был прав: он ведь всегда желал, чтобы сын женился именно на такой девушке. А теперь Клемм, как честный человек, должен покориться своей судьбе, жена почти спасла ему жизнь: выходила его тогда в госпитале, но самое главное — родила ему сына. Он принялся рассуждать вслух, видимо, не нуждаясь в собеседнике. А Бекер преданно слушал. Мысли Клемма западали ему в душу, и там они отстаивались. Когда Клемм, дав волю отчаянию, вдруг умолк» Бекер осмелился заметить, что ведь сына с отцом не разлучат. Клемм продолжал размышлять вслух: без всякого повода сына у матери не отнимешь, нет такого закона. Бекер снова высказал свое мнение, ни на минуту не изменив почтительной позы и не нарушив вежливости своего ответа неподобающей фамильярности тона.
— Война,— сказал он,— создает и для житейских дел свои особые, исключительные законы. Так, например, в районе военных действий совсем другие правила движения, чем на прирейнских дорогах в мирное время.
Клемм слушал, слегка удивленный: он не ожидал, что его Бекер умеет так разумно рассуждать. Вот уже пятнадцать лет, как они вместе, и он никогда не замечал в нем этой способности. И Клемм почти с раскаянием по,думал, что до сих пор не ценил своего бывшего денщика. Оказывается, в голове у Бекера есть не только свои человеческие мысли — он способен угадывать и мысли другого человека, потому что любит его.