— Никто,— продолжал Бекер,— будь он хоть солдат, хоть офицер, не может без конца подчиняться исключительным законам, которые ему навязала война. Значит, и такие штуки, как дружба, любовь, брак,— все это во время войны бывает совсем по-другому, чем в мирное время.
А Клемм подумал, если можно думать вслух: «Да, на войне лицо Леноры было как солнце надо мной, и все освещалось им: бинты, шприц, даже ночная посуда — все было, так сказать, озарено им. Да, так было бы и теперь, если бы в это проклятое мирное время еще сохранился остров, называвшийся войной, и на этом острове госпиталь. А ребенок гораздо больше мой, чем ее. Я никогда не отдам сына. Но в случае развода ребенка присудят ей, этого я не вынесу! Ради сына я пойду на любую жертву...»
А Бекер слушал, и ему страстно хотелось помочь, он искал выхода, как ищет отец для любимого сына, видя, что тот страдает.
Бутылка опустела только наполовину. Бекеру очень хотелось выпить, даже сильнее, чем до того, но его господин забыл подлить ему. А сам он не отважился. Решив, что пора действовать, он начал запинаясь:
— Нужно все-таки придумать такой выход, чтобы ребенок остался у вас.
Клемм наконец налил ему и сам выпил еще. Он сказал:
— Да ведь нельзя же его разлучить с матерью.
— Нет, можно, если она стала плохой матерью, и даже нужно.
— Да как же разлучить? — воскликнул Клемм.— Закон не дает никаких оснований.
Бекер и сам не понимал, откуда он все это знает, но ему слишком сильно хотелось помочь своему господину. Да и вино иной раз подсказывает человеку такие соображения, до которых он так бы ни за что не додумался: соображения, дающие выход из всех положений.
— Можно, «можно! Если разводятся по вине жены, тогда ребенок наверняка остается у отца!
Клемм приказал подать третью бутылку. Он налил себе и шоферу. Бекер жадно стал пить, точно умирал от жажды, потом сдержался: таким людям, как он, быть жадным не подобает. Теперь он сидел уже чересчур прямо и чересчур далеко от стола. Клемм сказал:
— К сожалению, она — ангел. Никакой судья ни в чем не может обвинить ее.
Бекер как бы подстегнул себя. Минута настала, необходимо открыть его господину правду, которую он из чувства приличия до сих пор таил, этим он укажет ему способ добиться своего счастья.
Клемм заночевал в одной из годесбергских гостиниц. Когда он остался один и сидел на постели, его вдруг охватило чувство неловкости: затевать столь щекотливое дело при помощи шофера показалось ему предосудительным. Бекер же, получив разрешение, уехал в Висбаден. Там в гостинице «Кайзерхоф» все еще служила его подружка Он напомнил ей давнишний эпизод, заставил ее обещать, что она на суде даст нужные показания, и гарантировал соответствующую компенсацию за потерю времени и за беспокойство.
Клемм не стал особенно углубляться в сообщение Бекера, но оно пришлось весьма кстати. Правда, процедура развода довольно противна, зато теперь он быстро разделается со всей этой историей и его не в чем будет упрекнуть, во всяком случае, сожалеть о случившемся поздно.
III
Ленора опять поселилась у тетки и спала на своей девичьей кровати, совсем как в дни юности. Когда она приехала и ее спросили о мальчике, она ответила уклончиво. Утром тетя Амалия по ее лицу сразу увидела, что ночью Ленора плакала. Племянница была еще молчаливее и неприветливее, чем раньше. Но если люди сами не рассказывали, тетя Амалия никогда не спрашивала.
Соседи удивились этому неожиданному приезду, но Мальцан, побывав в офицерском клубе, все там узнал. Сначала он посоветовался с женой, все-таки положение щекотливое и не ясно, какую позицию следует занять: с одной стороны, ради фрейлейн фон Венцлов приходится щадить племянницу, с другой — Клемм, теперь часто наезжавший в Берлин, дружен с их друзьями, желанный гость в доме Шпрангера, и суд признал Ленору виновной стороной. Поэтому решили, что самое лучшее — делать вид, будто они ничего не знают, и вежливо здороваться с племянницей, чтобы не навести на подозрения тетку.
Однако тетя Амалия вскоре и сама заметила, что случилась какая-то беда: старики Мальцан переглядываются, у племянницы вечно заплаканные глаза, она получает какие-то официальные письма. Сначала тетка решила, что тут налицо обычный развод, она никогда не доверяла этому Клемму, ясно, что такой человек живет, как ему вздумается. Жена ее племянника, так же как и во время первого посещения Леноры, приехала домой родить. Семья теперь была многолюднее, чаще собирались вместе, и тетя Амалия из намеков вскоре поняла, что произошло. Она была потрясена. Ведь девочка, как она мысленно все еще называла Ленору, выросла у нее в доме. Конечно, она поступила нехорошо и наказана жестоко— у нее отняли сына; теперь у нее нет другого крова над головой, кроме вот этого, под которым ее воспитали. Но если Ленора сама не заговаривает о своем несчастье, лучше, молчать.
Ленора так и жила — молча и без объяснений; другие члены семьи скорее избегали ее, чем щадили. Никто не хотел заговорить о причине ее приезда. Тетя Амалия боялась обмолвиться при соседях лишним словом, чтобы не набросить тень на свою родню. Мальцаны боялись нечаянно оскорбить старую гордячку, а Ленора не испытывала ни ненависти, ни гнева, ни озлобления. Она больше не плакала. По ночам тетка слышала, как племянница ходит взад-вперед по своей девичьей комнате. Ленора была рада, что ее никто ни о чем не спрашивает; если бы она и рассказала о себе, легче от этого ей бы не стало. В этой комнате спал когда-то ее мальчуган; она мечтала восдитать его в тех же правилах, в каких была воспитана сама. Но теперь она лишилась предмета своих грез, и весь дом лишился того, чем ей был дорог с детства. Она сразу же созналась во всем, в чем ее обвинил Клемм; она не знала, существует ли. способ бороться против решения суда. И только испытывала глубокую благодарность к этой старухе, к тете Амалии, за ее решительное молчание; во всем остальном этот ее приезд на Шарнхорстштрассе ничем не отличался от того, когда она приезжала с сыном Хельмутом.
У золовки родился второй ребенок; она лежала, как и тогда, стиснув зубы, но не потому, что ей суждено в муках родить детей своих — ведь уже в Библии сказано об этом,— а от горя и досады, так как и второй ребенок оказался девочкой; Ленора занялась новорожденной, а также старшей девочкой, которая приехала с матерью. Ленора все делала безрадостно; не решаясь и в этот раз утешать роженицу, она даже сама подумала: «Конечно, сын был бы лучше, кто знает, что ждет девушку в наши времена?» Леноре не могла прийти в голову мысль о том, чтобы поменять свой мир на другой, так же как дерево не может думать о бегстве в другой лес. Оно, наоборот, будет все глубже и глубже пускать свои корни.
Приехал брат, чтобы забрать жену и детей. Ленора думала только о собственном горе. Но она, точно так же как и в прошлый раз, почувствовала странную и мучительную неловкость, когда Ильза встретила мужа виноватым взглядом. Собственное горе научило Ленору острее чувствовать, что в окружающей ее среде есть что-то неправильное и непонятное, но неотвратимое.
Сослуживцы, которые регулярно собирались у Маль-цанов, постепенно узнали о происшедшем. Но они тоже молчали, ибо всякий вопрос нарушил бы атмосферу семейного уюта и благополучия. Ленора Клемм сидела среди них, молчаливая, порой даже угрюмая, вертя в руках чайную ложку. Ее брат говорил один за всех. Он был здесь гостем, и его засыпали вопросами; всех волновал Ульмский процесс. Группа молодых офицеров основала национал-социалистские организации и способствовала их возникновению среди солдат. Ленора недоуменно рассматривала удлиненное лицо брата. Неужели оно всегда было таким? Неужели он всегда так говорил? Он рассказывал об арестованных молодых людях свысока, как будто сам был значительно старше их: что ж, попались на удочку этих новых идеек, но офицеру может быть дорога только одна идея — армия. Ведь армия — это нация, самая надежная сила нации при любых обстоятельствах. Все дело в том, что обстоятельства-то непрерывно меняются, только в этом и состоит новизна. Приходилось ли ему сталкиваться с подобными организациями? Нет, не приходилось. Он беспощадно стал бы бороться с ними.
Вдруг Штахвиц сказал:
— Может быть, они имели в виду то же самое, что и ты,— старое при новых обстоятельствах? А этим может быть только мощная армия, основанная на всеобщей воинской повинности, а не урезанный договором рейхсвер.— И осторожно добавил: — Я предполагаю, что так думали и эти молодые люди.
Венцлов ответил почти резко:
— На войне не спорят, куда идти. Только потому, что тебе нравится другое направление атаки, в батальоне не создают какие-то организации. Приказывать и подчиняться— вот два единственно возможных направления человеческой воли. Подчиняться для свободного человека— такой же акт воли, как и приказывать.— Он вспомнил бесчисленные разговоры, происходившие у него дома. Вероятно, Штахвиц тоже ищет выхода в этой беспокойной, запутанной жизни и, вероятно, знает насчет новой партии больше, чем хочет показать.
Штахвиц снова стал молчаливым, как обычно. Он привык вставлять два-три слова, после которых слушатели напрасно ждали продолжения. В сущности, он заехал во время отпуска только для того, чтобы повидать тетю Амалию, к которой с детства питал необъяснимую привязанность.
Много месяцев спустя Клемм и его шофер опять сидели в саду того же ресторана. День свадьбы был уже назначен, все приготовления закончены, все трудности преодолены. Ленора давным-давно уехала к тетке. Ей даже в голову не пришла возможность серьезной борьбы. Со времени ее отъезда Хельмут жил в Годесберге. Только из-за одного спорил Клемм со своей невестой, но в конце концов уступил, чтобы в последнюю минуту не раздражать ее. Она во что бы то ни стало хотела взять с собой собственного шофера. Правда, Бекеру будет нисколько не хуже у Кастрициуса, будущего тестя Клемма, который охотно согласился на обмен. Таким образом, Бекер будет избавлен от поисков места, а Клемм — от расходов, которые считал бы для себя обязательными в случае простого увольнения.