Мария подошла к нему, когда все улеглись. Ее тихое лицо показалось мальчику невыразимо прекрасным. Он назвал ей улицу и спросил:
— Кто это?
Мария подумала, затем ответила:
— Мне кажется, я когда-то встречала его. Он был с моим братом на фронте.
На следующий день Ганс вместо школы отправился на Бюловштрассе. Он поднялся на третий этаж. Толстуха, отворившая ему, сердито заявила, что никакого постояльца у них нет, пусть убирается вон. Толстуха не понравилась Гансу, и он ей не поверил. Ему не хотелось возвращаться домой, не выполнив поручения матери, поэтому он остался в воротах.
Как он и ожидал, незнакомец в конце концов все-таки вышел. Видимо, он спешил, поехал он в северную часть города. А мальчик неотступно следовал за ним по запутанным переходам подземки, входил и выходил, поднимался и спускался, шел по извилистым переулкам, потом долго ждал перед каким-то домом. Втайне он боялся, что незнакомец исчез окончательно, и сердился на себя, что не посмел заговорить с ним дорогой.
Но вот незнакомец появился снова, он нес чемодан и сверток. Ганс подскочил к нему и предложил донести вещи. Незнакомец испытующе взглянул на него, и этот взгляд понравился мальчику, а взгляд мальчика понравился незнакомцу. Он отдал вещи и подозвал такси. А Гансу казалось, что все это имеет непосредственное отношение к его матери — и поездка на вокзал, и пытливый взгляд незнакомца, и машина с мягким сиденьем. Он отнес вещи в буфет. Незнакомец обещал мальчику заплатить за помощь, если он явится в двенадцать часов к этому же столику.
Ганс прибежал домой: он сейчас на вокзале, мать может с ним переговорить. Мария все утро ждала вестей. Может быть, этот человек только ненадолго заходил к кому-то на Бюловштрассе. Ведь в большом городе, как и в жизни, можно исчезнуть безвозвратно. Мария вышла, теперь сын вел ее. Лицо у нее было такое тихое, что мальчик больше ни о чем не спрашивал-
Вот и оказалось, что рассудительные соседи неправы — время ничего не залечивает. И они лгали, утверждая, что все испытанное в юности — ребячество, а серьезная жизнь начинается только потом. Жизнь, наоборот, притупляет человека нуждой и трудом и мелкими радостями. Серьезная жизнь, которая будто бы приходит на смену юности — это на самом деле глупость. «Если ты,— думала Мария,— в годы первой любви, измучившись ожиданием, все еще продолжала бесцельно ждать, вот тогда-то ты и поняла серьезность жизни. И если потом дверь все-таки открылась, значит, радость твоя была рождена тем, что действительно достойно радости. А не так, как сейчас, когда радуешься и временной работе, и увеличению заработной платы, и воскресной поездке за город. И раз он потом все-таки не пришел, то справедливым было твое отчаяние, значит, что-то большое пропало навсегда».
Ганс сказал:
— Вон он сидит.
Но Мария и так уже узнала его. Она отстранила своего мальчугана. И он уселся на багажную тележку против входа в буфет. Он видел, как мать робко подошла к незнакомому человеку. Она сказала:
— Вы, может быть, меня совсем не помните. Много лет назад вы зашли в одну пивную — она называлась «Якорь» — вместе с моим другом. Его звали Эрвин. Кажется, вы были его другом. Я вам обоим тогда подавала. Я была официанткой в этом «Якоре».— Теперь она говорила уверенней, так как ей показалось, что взгляд незнакомца потеплел.— Мы потом сошлись, Эрвин и я. Мы очень любили друг друга. Он приходил всегда вовремя. Потом не пришел. Он вдруг исчез. Прошу вас, пожалуйста, скажите мне — почему? Ведь вы же были, наверно, его другом?
Незнакомец холодно посмотрел на нее, нахмурился, и у него на лбу легли две морщины в виде восклицательных знаков. Он сказал:
— Я не знаю, о ком вы говорите, голубушка. Какой Эрвин? А вас я никогда не видел.
Тепло в его глазах уже исчезло. Мария сказала:
— Я наверно знаю, что это именно вы. Я сразу вас узнала. Вы должны мне сказать, что с ним сталось.
Он покачал головой. Теперь, когда он уже не смеялся и зубы его не были видны, он показался ей менее знакомым, чем вчера.
— Никакого Эрвина я не знаю. Никогда в жизни не бывал в пивной «Якорь». В Берлине найдутся тысячи людей, похожих на меня. Может быть, тот и был на меня похож. Да ведь и лет прошло с тех пор немало.
Мария хотела еще что-то сказать, даже губы ее дрогнули, но потом пожала плечами и ушла. Вероятно, этот человек пережил так много, что забыл их встречу, забыл то воскресенье и своего товарища. Может быть, он и с Эрвином был недолго дружен. И может быть, в то воскресенье даже не обратил внимания, в какую пивную они зашли. Жизнь в большом городе для многих битком набита впечатлениями, и то, что одному кажется самым важным, для другого — пустяк, загородная прогулка. Да и она сама уже не так уверена, как вчера. Выходя из буфета, она наткнулась на своего мальчика, который все еще сидел на тележке. Она сказала:
— Иди в школу. Оказалось все не то.— И потом добавила: — Нет, ты больше к нему не подходи. Это совсем не он, я ошиблась.
Она поехала домой не сразу. Сначала зашла во двор к тете Эмилии. К счастью, Эмилия была в мастерской. Мария нашла ключ от квартиры под половичком у входа. Она подошла к зеркалу, стоявшему на комоде. Почему же все-таки этот человек ее не узнал? Ведь в ее сердце все было так живо. Но в зеркале тети Эмилии все уже потускнело. Оно отразило ее усталое лицо, истаявшее до того, что остались только скулы, губы да виски. Она опустилась на краешек дивана, усталая и грустная. Она не плакала, ее глаза просто высохли. И лицо стало еще суше и старше. Потом она заторопилась домой, не забыв сунуть ключ на его место, под половичок у двери.
Гансу давно уже следовало быть в школе; при виде матери его сердце сжалось — он сам не знал почему. И если вчера ее лицо внезапно просияло, то сегодня оно так же внезапно померкло и точно опустело. Сперва Ганс мечтал, получив деньги от незнакомца, купить себе перочинный ножик. Он уже давно облюбовал этот ножик с блестящей перламутровой ручкой. Он всегда считал такую покупку недоступной для себя. Сегодня утром она стала для него доступной. Правда, мать запретила ему подходить к незнакомцу — она-то ошиблась, но это не причина отказываться от ножика. Ведь решительно никто не узнает, что он успел заработать облюбованный ножик. Он подбежал к столу. Незнакомец поднял голову и сказал:
— Ах, это ты. Ну хорошо, возьми вещи и проводи меня.— А на платформе добавил: — Если хочешь получить столько же, будь сегодня вечером у того же выхода.
Он сел в купе третьего класса. Места было достаточно, и он положил сверток и чемодан рядом с собой. Кроме него, в купе сидела еще пожилая крестьянка с ребенком и низенький человечек с портфелем. Незнакомец сел в уголок и на минуту прикрыл глаза: ему не хотелось разговаривать.
Мария не ошиблась. Это был друг Эрвина. Но она ошиблась, решив, что для него встречи и знакомства с людьми — пустяк вроде воскресной прогулки за город. Он сам не доверял подобным личностям. Ему издавна были противны и подозрительны люди, воображающие, что они призваны свершить великие дела и поэтому имеют право не принимать в расчет отдельного человека. Они ничем не отличались от тех равнодушных, чья жизнь так пестра, что для них отдельные романы и встречи только лишние цветные пятна в калейдоскопе. Он же, с тех пор как начал мыслить, был убежден, что каждый человек, встретившийся ему.на пути, достоин всей полноты его внимания. И каждый, о ком он вспоминает, должен отчетливо выделяться из общей массы — со всеми своими индивидуальными чертами и желаниями.
Он не сразу узнал эту женщину. Сияние исчезло с ее побледневшего лица, осталась только узкая полоска на лбу. Но день, о котором она говорила, он помнил отлично. Ведь блеск той короткой дружбы ничто не могло пога-сить, и со сколькими людьми он бы потом ни дружил, на их близости уже не было отблеска тех дней. Те звезды померкли. Это он сознавал ясно. Сидя в уголке купе, он вспомнил теперь и девушку, которая подавала им в «Якоре». А вот она его сразу узнала, хотя он считал себя неузнаваемым. Она узнала его по тем мелочам, которые не заносятся ни в один паспорт, по тем неизгладимым черточкам, которых не найдешь ни в одном из документов, давших ему тогда возможность покинуть родину. Он подсчитал, что с тех пор, как он уехал тогда из Берлина, уже третий раз отдан приказ о его аресте.
Крестьянка, сидевшая в том же купе, усердно успокаивала и без того спокойного ребенка. А Мартин думал, словно оправдываясь перед мертвым другом: «Я ведь не имел права признаться ей, что я — это я, слишком многое поставлено на карту. Пойми, сейчас в точности, как было тогда,—те же аресты, преследования, поддельные паспорта. Та же борьба и те же надежды. Именно сейчас, и в точности, как тогда».
Он вернулся вместе с другом с фронта, они ожидали переворота, они боролись и рисковали жизнью. Собственная смерть казалась им чем-то незначительным, как будто страшный суд, предстоявший всему миру, все равно разбудит мертвых. После штурма манежа Эрвина арестовали и увезли. Спустя некоторое время в Груневальде нашли убитого. Вероятно, это он и был. Мартину же удалось бежать.
Прищурившись, он посмотрел в окно. Дома предместья раздвигались, открывая озера и леса, желто-зеленую равнину. Железнодорожные пути сплетались и расходились. Человечек с портфелем уткнулся в газету; крестьянка убеждала ребенка, что нехорошо все время смотреть на чужого дядю.
Теперь Мартин видел умершего друга совершенно отчетливо. Прежде не было ни времени, ни причины так рассматривать его. В сравнении с ним крестьянка и человек с портфелем казались призраками. «Как ты думаешь, кого я встретил на вокзале? Ту девушку из «Якоря». У тебя, может быть, была с ней связь... Ты мне что-то говорил... Тебе следовало все мне рассказать, как водится между друзьями Ты был ведь моим лучшим другом. У меня больше никогда не было такого друга».
Лицо умершего оставалось таким же спокойным, каким оно было всегда. На него не влияли ни тряска вагона, ни только что сообщенная новость. Оно всегда было такое: ни веселое, ни печальное — только спокойное. Он, Мартин, ругался и рычал, а иногда хохотал неудержимо. Но это лицо оставалось спокойным и неподвижным, неподвижным было оно и сейчас.