«Я ничего не мог ей объяснить. А она, может быть, надеялась, что я объясню, и это мучит меня. Сейчас я еду в Бранденбург. Там должны встретиться руководители заводских парторганизаций из разных провинций».— Он продолжал торопливо говорить, обращаясь к мертвому лицу, которое было бесстрастней и мужественней, чем когда-либо.
«Мы теперь стали большой партией. Мы сильны, как никогда. Трещина, которая образовалась в свое время между нами и теми рабочими, что не пожелали отойти от старой партии,— эта трещина также стала теперь шире. Нет ни одного города и ни одной улицы, ни одного дома и ни одной комнаты, где не чувствовалась бы взаимная ненависть, где рабочий не спорил бы с рабочим, где брат не восстал бы на брата».
Мартин сделал усилие, чтобы удержать перед собой дорогие черты. Но прочесть в них он мог только одно: «Я-то уже умер!»
«Все те люди, на которых мы тогда возлагали надежды, умерли: Люксембург, Либкнехт, Иогихес — все умерли. Но наша новая партия, которая была вам дороже жизни, и старая партия, которая нас тогда ненавидела, — мы до сих пор продолжаем ненавидеть друг друга; и еще сильнее, чем тогда, нас всех вместе ненавидят люди, ненавидящие всех красных и тех, кто похож на них. Они натравили на нас свою белую гвардию. Они так расхрабрились и обнаглели, что решили: теперь, когда все вы умерли, пришел их час, теперь никто не будет серьезно сопротивляться. Великие огни отгорели, великие голоса отзвучали. Теперь страна безропотно отдастся им в руки».
Мартин уже не так ясно представлял себе лицо умершего; его черты то проступали с необычайной четкостью, то опять исчезали в тумане. «Капп вошел в Берлин с Эрхардтом и белыми бандами. И вдруг мы перестали спорить— на один-единственный день. И, даже еще не сговариваясь, все вместе вышвырнули Каппа. Рабочие сообща возненавидели эту банду так, что ненависть сделала больше, чем всякое другое чувство. Но потом мы опять начали спорить. Тогда Эберт, чтобы заткнуть нам рот, призвал на помощь те же банды, от которых только что сам бежал».
Крестьянка заметила:
— Не нужно дяде все время надоедать.
Мартин сказал:
— Да она нисколько мне не надоедает.— Он погладил девчурку по волосам, которые были разделены аккуратным пробором, точно по линеечке. Ее коротенькие косы были заплетены так туго, что торчали на голове, словно веточки.
«Мы продолжали сражаться в Руре и в Средней Германии, в Тюрингии и в Саксонии. Мы все еще верили, что нам удастся сделать Германию сбветским государством, а всю Европу — содружеством советских государств. Русское советское государство уже родилось и стало Советским Союзом, он продолжал существовать, становился все сильнее и рос. И где бы я ни был, что бы я ни делал, при каждом аресте я знал, что теперь все это совсем другое, чем когда бы то ни было. Раньше люди боролись за то, что жило только в их сердцах, теперь наше дело впервые стало реальностью. Ты умер, но дело наше живо».
Девочка пристально рассматривала его, как будто лицо незнакомого человека — лесная чаща. Крестьянка повторила:
— На чужих так не смотрят.
А Мартин видел, как сквозь круглое личико девочки, правда все реже, проступает другое лицо — лицо того, о ком он думал.
«И нас потому ненавидят и преследуют, что наше дело стало реальностью. Так ненавидят и преследуют только то, что действительно существует. А вдруг все заметят эту реальность и скажут себе: «Но ведь и мы можем сделать то же самое». И те, кто хочет этому воспрепятствовать, изо всех сил стараются доказать, что это совсем не то, чего все ожидали, и совсем не стоит за это бороться».
Однажды он попытался со всей присущей ему пылкостью переубедить Эрвина. И чем несокрушимее было спокойствие друга, тем сильнее он сам горячился. Мартин даже схватил его за пуговицу. Он прямо чувствовал в руке эту пуговицу, как будто она сейчас только оторвалась. Он даже подумал: «Может быть, той девушке из «Якоря» пришлось потом пришивать эту пуговицу». Сейчас он представлял себе только пуговицу, но уже не лицо.
«Ты видишь, великое существует. Оно стало еще величественнее, а дурное еще хуже. И сколько было разочарований, сколько крови, сколько надежд! Одни исполнились, другие разбиты. Ты всех нас можешь узнать, и все-таки ты все пропустил. Ты не дожил до того, как Красная Армия подошла к Варшаве, и не дожил до нашего горя, когда она отступила. Не при тебе умер Ленин, ты не слышал имени Сталина. Ты не знал, что появилось множество новых имен — Пилсудский в Польше, Муссолини в Италии. Ты все это время был мертв. А у нас после Эберта выбрали Гинденбурга, ты его еще знал. Вот тебе и весь урок, который наш народ извлек из войны, вот все, к чему привели раны и страдания. Он избрал себе фельдмаршала. Цергибель стрелял в нас на тех же улицах, на которых в нас и тогда стреляли. Он запретил нам Первого мая идти с красными знаменами. И теперь безработные, которым не на что купить себе рубашку, радуются, когда бесплатно напяливают коричневые рубашки на их измученные, отощавшие тела. За это они поют знакомые тебе песни, только на новые, наглые и пошлые стихи. А запретный красный флаг теперь разрешен, если на нем нашит белый круг со свастикой посередке».
Поезд подошел к Бранденбургу. Маленький человечек, все еще сидевший на своем месте, покосился на Мартина, не поглядывает ли тот на его портфель. Крестьянка бранила девочку, которая стремилась выйти раньше всех. Мартин отбросил все свои мысли. На платформе он увидел два милых, хорошо знакомых лица и забыл о мертвом.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
I
Вечером того же дня Мартин опять стоял со своим чемоданом у выхода с вокзала в Берлине; чемодан стал гораздо тяжелее; Мартин озирался, ища носильщика. Ганс подлетел к нему. Мартин уже забыл про этого мальчика. Ганс, стиснув зубы, вынес ему с вокзала чемодан; он опасливо посматривал направо и налево, так как боялся взрослых носильщиков, которые имели здесь все права. Однако незнакомец всем спокойно отвечал: «Это мой родственник». Он спросил мальчика, сможет ли тот внести его чемодан по лестнице в квартиру. Ганс, конечно, высказал полную готовность. Перед тем он решил, что разумнее ничего не говорить матери об их уговоре. Правда, ее лицо стало теперь совершенно таким же, как раньше, и он не знал, почему это лицо беспокоит его: вероятно, потому, что разочарование ничего не прибавляет, а что-то отнимает у человека. Она еще раз резко сказала: «Это совсем неон». И Ганс чувствовал, что упоминание о незнакомце сейчас совсем не нужно и даже неприятно ей. Но ему понравился этот человек, хотя он, как оказалось, не имел никакого отношения к матери. И сейчас на вокзале незнакомец вел себя хитрее, чем обычно ведут себя взрослые. Он подозвал такси. Сначала Ганс сидел в машине, неестественно выпрямившись, но потом решительно откинулся на спинку. Мартину понравилось его лицо. Глаза мальчика блестели от удовольствия, что он едет в машине. Рот он крепко сжал, чтобы не поддаться никакому чувству, никакой радости, ничему. Мартин задал ему несколько вопросов— сколько ему лет, в какой школе он учится и есть ли у его отца работа. »
Они остановились перед одним из домов на Александриненштрассе. «Значит, этот человек и в самом деле не живет на Бюловштрассе,—подумал Ганс.—Но матери это должно быть теперь безразлично». Он взял вещи, незнакомец помог ему. Ганс испугался, что тот теперь меньше заплатит. Однако чемодан из передней в комнату Ганс донес сам. Мысль о покупке перочинного ножика придала ему сил; кроме того, он успел рассмотреть другие вещи, продававшиеся в магазине, он имел даже дерзость выбрать мысленно еще несколько предметов, которых, правда, сейчас еще не мог купить, но со временем купит: лук и стрелы, пневматическое ружье, а главное, колесико, которое при вращении брызгало искрами.
В комнате Мартина стояла качалка, и Ганс не мог удержаться от соблазна: он перекинул ноги через ручки и стал качаться. Мартин рассмеялся, дал ему обещанные деньги и предложил прийти на следующий вечер, так как мальчуган показался ему весьма подходящим для разных поручений.
Дома Ганса расспрашивали, где он пропадал. Потом его побранили; он ничего не выдал. Ему было приятно, что от всех этих взрослых людей у него есть своя тайна.
Через некоторое время Мартин уже привык к тому, что этот мальчик время от времени появляется у него в квартире и спрашивает, нет ли каких поручений. Он просил его отнести то пакет, то письмо, то встретить вновь прибывшего на вокзале и отвезти по определенному адресу. Он часто давал ему мелочь, а иногда и забывал дать. Ганс считал своей обязанностью во всем помогать этому человеку. Частенько ему приходилось ждать, пока Мартин закончит чтение книги или работу. Тогда Ганс усаживался в качалку и жевал сигарету, которую ему давал Мартин. Среди разбросанных повсюду книг и газет он выискивал что-нибудь позанятнее. Ганс многого не понимал, но все эти мелочи — сигарета, присутствие этого человека, скрип пера по бумаге, щелканье выключателя,— все вместе постепенно складывалось для него в ощущение какой-то другой жизни, чем та, которую он вел в школе, на улице или дома в кухне. Мартин тоже привык к его посещениям. Ему нравилось это остренькое личико, напоминавшее мордочку лисенка, которое вдруг появлялось в дверной щели, и, как Мартину казалось, именно тогда, когда он был сердит или озабочен. На самом деле он принадлежал к числу тех людей, которые всегда сердиты или озабочены. Ведь общие вопросы, все суровее и суровее встававшие теперь перед всеми, были втиснуты для него в деловые совещания или в скупые слова докладов.
Среди всего этого вилась та тонкая нить, которую он считал своей личной жизнью: пришло письмо из дому — женщина, которую он любил, больше не желала ждать его в одиночестве, он же собирался скоро уехать очень далеко, а она не хочет только ждать и ждать, может быть вечно. Ему казалось, что такова его доля жизненных огорчений, не имеющих ничего общего с огорчениями всех других людей. И именно тогда, когда Мартин особенно страдал и падал духом, появлялся этот малыш и смотрел на него, как смотрит ребенок на взрослого, от которого он ожидает только