«Ну, теперь пошел! — сказал себе Ливен.—Теперь нужно дать ему выговориться». Элизабет, подперев голову рукой, из своего угла смотрела на брата то ли насмешливо, то ли растроганно, как смотрит мать на своего ребенка, чем бы он ни играл.
— Эта нация,— продолжал Отто, взволнованный тем, что может наконец высказать вслух то, что обычно таил в себе,— эта нация непрерывно обрабатывает поля и добывает уголь и в то же время непрерывно, из века в век, говорит на своем языке, создает свою музыку, свои картины и свои соборы, вооружает свои армии и рождает своих великих писателей, славных государственных деятелей и отдельных людей, как мы с тобой.
«Ну, теперь мне и на -каникулах придется выслушивать то же, что в Берлине»,—подумал Эрнст Ливен. Вслух он сказал:
— Мы оба стали национал-социалистами, хотя и не знали этого друг о друге.
— И мы, наверно, пришли к этому разными путями, и еще наш друг — учитель. Он тоже понял, что исполнить песню другой нации на своей скрипке он может, но создать ее — нет. Он настроен националистически, так же как и я. А я настроен социалистически, как он. Это наглядно показывает все величие человека, основавшего национал-социалистскую партию. Это общий кров над всеми нами.
Эрнст Ливен подумал: «Надеюсь, не слишком прочный кров».
Оттого что сестра Отто сидела в углу, вечера не были такими скучными, как боялся Эрнст Ливен. Она не участвовала ни в каких спорах, не пускалась ни в какие разговоры с Эрнстом, самое большое — обменивалась с ним взглядом, казалось говорившим: «Мы одни понимаем друг друга в этом доме. И мы их теориями не соблазнимся. Мы не разделяем их священных убеждений, мы не хотим ни программ, ни клятв». Учитель пожирал глазами красивую чужую девушку, которая вдруг появилась в его деревне.
Накануне отъезда она поднялась в комнату Эрнста Ливена:
— Я хочу проститься с тобой.— Уж он ли не знал женщин, но тут все же был удивлен. Она подошла к нему совсем близко и сказала: — Ты нравишься мне.— Затем сейчас же отступила, прислонилась к стене и начала рассказывать, как будто только ради этого и явилась к нему в комнату:
— Мы бежали из поезда, который обстреливали красные и где осталась моя кукла. Мы с мамой бежали из деревни в деревню, чтобы добраться до какого-нибудь порта, а красные все время преследовали нас. Мы видели, как на вершинах холмов пылают замки. Тогда было сожжено и наше имение. Отца убили, но мы узнали об этом гораздо позднее. Иногда мама останавливалась. Вместо того чтобы отдохнуть, она начинала целовать меня. Наконец мы добрались до порта, до Штеттина. Я два дня ничего не ела, моя мать еще дольше — она все отдавала мне. Она вошла, со мной в первую попавшуюся гостиницу, на улице она причесала волосы и надела кольца, которые вытащила из сумки, прихваченной с собой, и вдела в уши серьги. Мы наелись досыта, но заплатить нам было нечем, какой-то посетитель смотрел на нас. Кельнер начал браниться. Посетитель встал, за все заплатил и сказал: «Извините за беспокойство». Он платил позднее и за нашу квартиру, потом он дал маме денег, чтобы она поместила меня в какой-нибудь пансион, но в конце концов ему пришлось уехать очень далеко. Тогда его друг принял участие в моей матери. Когда я приезжала на каникулы, мы с мамой страшно радовались нашей встрече. Она была очень красива и очень добра ко мне. Потом она заболела, некоторое время за нее платили врачу, а за меня в школу. Но друг, который платил за нас, видно, решил, что болезнь слишком долго тянется. Тогда дрезденский врач устроил меня работать в санаторий взамен платы за маму. Она всегда говорила мне: «Ничего не пиши брату, не надо обременять его». Скоро мама умерла, но мне не повезло так, как ей. Я не встретила такого человека, который бы все оплачивал и потом щелкал каблуками и говорил: «Извините за беспокойство». Главный врач оставил меня на работе. Теперь я уже привыкла. Я регистрирую больных. Мне одной жалованья вполне хватает. И теперь не нуждаюсь в друге, который бы мне помогал. Разве только он мне самой очень понравится.— Она потерлась затылком о стену. Взялась руками за серьги: — Мама захватила их в сумочке, когда мы бежали. Она ни за что не желала продавать их, чтобы они мне остались. Мне хотелось бы еще хоть раз побывать дома. Мне хотелось бы, чтобы хоть раз, хотя бы на один час все было так, как бывало дома. Что дальше будет, я не знаю. А впрочем, мне все безразлично.
IV
С тех пор как Вильгельм Надлер на собрании в «Спортпаласте» увидел, что фон Цизен не менее, чем он сам, захвачен речью Геббельса, барон уже не занимал в его сердце прежнего места. Однако Вильгельм еще не мог окончательно расстаться со своим кумиром: ему мало было новой идеи, возвещенной откуда-то издали, он нуждался в чем-то реальном, в живом человеке из плоти и крови. У каждой идеи свой представитель, глашатай, посредник. Подчиняться крестьянину вроде Хармса, начальника штурмовиков, ему претило. А тот собрал уже вокруг себя несколько парнишек здесь, на берегу, и в соседней деревне, где у Хармса было свое хозяйство, однако такое запущенное и заброшенное, что оно вот-вот пойдет прахом. Правда, Вильгельму Надлеру самому все время угрожало разорение и он от всех своих бед жаждал найти себе какого-нибудь кумира, который бы возвысил его, Вильгельма, хотя бы в мечтах. Но так как он еще не вполне уяснил себе новое, то пока держался за старое.
Он даже был рад, когда зимой в деревне распространился слух, что дом на той стороне озера ремонтируется и что барон возвращается. Надлер не знал причины этого возвращения, а причина была простая: Цизен, когда лопнул банк, потерял очень много денег. Его последним крупным расходом была свадьба дочери; девица еще успела заполучить в мужья своего Лотара, ветреного молодого человека, имевшего большой успех у женщин. К счастью, неприятный вопрос о приданом, о городской квартире и туалетах удалось обойти, так как Лотар и его жена уезжали в Афганистан, где Лотар получил место в консульстве. Но если Надлер и не подозревал об этих трудностях, которые, в сущности, его не касались, то в главном вопросе, который касался и его, дело было еще запутаннее. Невзирая на все сомнения, он считал себя обязанным сохранить верность Цизену, правда, уже не на почве общих взглядов и общих целей, а в силу какого-то безмолвного обета, не мог же он просто-напросто порвать те нити, которые связывали его с былым кумиром. Он сообразил, что на предстоящих президентских выборах не следует снова голосовать за Гинденбурга, ведь Гинденбург никак не может расстаться с Брюнингом, а почему — непонятно: Гинденбург же протестант, как и Гогенцоллерны, а тот католик! Надлер терпеть не мог Брюнинга за его «восточную помощь»1 — как будто здесь мало бедных крестьян! Брюнингу потому удалось обвести Гинденбурга вокруг пальца, что из старикашки уже песок сыплется. Вильгельм слышал речь, произнесенную Цизеном в гостинице на берегу озера перед членами «Отечественного союза крестьян — участников войны». И он постарался запомнить все то, что ему предстояло внушить людям, собиравшимся в «Дубе», чтобы они в свою очередь убедили всю деревню голосовать за представителя «Стального шлема» Дюстерберга. Они расклеили на всех углах его портрет. Ничего не скажешь, видный мужчина. А кто все-таки будет голосовать за Гинденбурга, это в тот же вечер покажет вязальная спица, с помощью которой Вильгельм подсчитывает голоса. Портреты не стареют. И Гинденбург выглядел так же свежо, как пять лет назад, когда Надлер сам вешал его портрет. Но жизнь под властью этого старика с каждым днем становилась хуже. А портреты Тельмана наверняка притащили дорожные рабочие: во всей его деревне не нашлось бы таких смельчаков. Тельман хочет, чтобы в Германии, как и в России, стерли все межи между земельными участками, а Вильгельм Надлер больше всего на свете боялся, что тронут его участок. Избирательного плаката гитлеровцев никто не срывал. Самого Гитлера на нем не было, а были изображены мужчина и женщина, видимо, супружеская чета, оба измученные нищетой, окончательно обессилевшие. Но по обоим видно, что люди они положительные. У женщины белокурые волосы, и она красивее Лизы, только вид у нее печальный и растерянный, а Лиза всегда весела, даже после того, как ее поколотишь. Муж тоже растерян и печален. Он, видимо, безработный, хотя скорее напоминает солдата. Вот жалко малого! А под плакатом подписано, кого следует выбирать: национал-социалистов.
Самому Вильгельму Геббельс так понравился, что он, кажется, сейчас же пошел бы к нему на службу. Он надеялся, что барон фон Цизен покончит со своими колебаниями и после того вечера сам перейдет к нацистам. Однако барон пока оставался тем, кем был. И Надлеру пришлось по его приказанию расклеивать плакаты «Стального шлема». Перед самыми выборами Надлер пережил прямо-таки потрясение. В его собственном дворе, на двери его собственного амбара, появился плакат коммунистов: «Кто голосует за Гинденбурга — голосует за Гитлера».
Какой же негодяй знал секрет, как к нему во двор отпирается калитка? Это не мог быть никто из живущих в его доме и даже никто из деревенских. Надлер позвал жену и нескольких соседей, чтобы показать км эту штуку. Надпись на плакате была им непонятна. Если бы она говорила правду, Мюллер, проживавший рядом с Надлером, наверно, не поругался бы со своим старшим сыном, который командовал в Деревне и подчинялся Хармсу: сын решил голосовать за Гитлера, а отец за Гинденбурга. Не стали бы они ругаться, если бы это было одно и то же!
Вся эта путаница, происходившая в деревне, вызвала и в голове Цизена целый вихрь мыслей. Надлер очень обрадовался, когда выяснилась необходимость вторичных выборов. Теперь уже не надо было по приказу Цизена расклеивать специальные плакаты. Теперь все националистические союзы сошлись на Гитлере. Цизен вздохнул с облегчением, вздохнул вместе с ним и Надлер: благодаря этим вторичным выборам он был освобожден от необходимости заменить свою путеводную звезду другой или следовать за ней только по обязанности. А когда, несмотря на все, Гитлера опять не выбрали, а выбрали Гинденбурга, то разочарование снова сблизило Вильгельма с Цизеном.